Текст книги "Археология: учебное пособие"

Рис. 4. Пример «типологической серии» медных и бронзовых кинжалов по О.Монтелиусу.

То есть, Монтелиус распределял древние вещи по типам, исходя из того, что тип – это группа вещей одинакового назначения, однородных по внешнему виду, но отличающихся друг от друга в деталях (рис. 4). И уже внутри каждого типа вещи (в зависимости от различий в деталях) выстраивались в эволюционные типологические ряды – в порядке их последовательного изменения от простых форм к сложным (иногда – наоборот). При этом подобные ряды связывались между собой хронологически: правильность построения рядов Монтелиус проверял по совместным находкам вещей в погребениях, кладах и т.п. До такой проверки Монтелиус считал типологические ряды лишь рабочей гипотезой. Случаи же совместных находок указывали на параллельность рядов – обнаруживались ситуации, в которых древнейший тип в одном типологическом ряду (например, мечей) был одновременен древнейшему типу в другом типологическом ряду (например, топоров), а более поздний тип первого ряда был синхронен более позднему типу второго ряда.

В основе метода Монтелиуса лежало эволюционистское понимание типологии – археологические типы были уподоблены их биологическим видам. Однако, с другой стороны, рубеж XIX–XX вв. характеризуется кризисом эволюционизма в археологии – внимание исследователей все больше концентрируется на выявлении территориальных границ различных культурных общностей и изучении их локальных особенностей. Следствием кризиса эволюционизма стал диффузионизм – возникшее в начале XX в. направление, сторонники которого считали движущей силой исторического развития культурную диффузию, то есть, пространственное перемещение культурных явлений (в том числе – открытий и изобретений) в результате заимствования, завоевания, торговли, колонизации и т. п. По мнению диффузионистов, происхождение тех или иных культурных явлений всегда имеет географическую привязку; каждое из них возникло в конкретном регионе, из которого оно распространилось в дальнейшем на другие территории.

Основным направлением этнографических разработок, повлиявшим на развитие диффузионизма в европейской археологии, стала теория «культурных кругов». Само понятие «культурный круг», под которым понималось, как правило, устойчивое сочетание элементов культуры определенного географического района, в этнографии использовал уже Ф.Ратцель в 1880-х гг. Однако, основателем теории «культурных кругов» принято считать Р.Ф.Гребнера. Гребнер утверждал множественность вариантов исторического развития и считал, что каждое явление культуры (и гончарный круг, и, например, тотемизм) происходит из определенного центра (то есть – принадлежит определенному культурному кругу) и распространяется в результате диффузии по другим регионам. История культуры становилась, таким образом, историей взаимодействия различных культурных кругов, а повторяемость и типичность этнографических явлений оказывалась лишь иллюзией: по Гребнеру, все элементы культуры обладали исключительной индивидуальностью.

В немецкой археологической литературе термины «культурный круг», «тип культуры», «культурная провинция», «культурная группа» начинают активно использоваться уже в конце XIX в. А в 1880-х гг. Монтелиусом было высказано мнение о том, что культурная преемственность свидетельствует о постоянстве населения: ретроспективно прослеживаемое с помощью типологического метода непрерывное развитие культуры древних германцев на территории Дании, Швеции и Норвегии от эпохи железа до неолита позволяло ему утверждать, что германцы проживали здесь начиная с позднего периода каменного века; соответственно смена культуры должна была бы указывать на вторжение некой этнической группы извне (Montelius 1888: 151–160). Дальнейшее развитие подобного подхода к изучению этнических процессов по археологическим материалам было связано с именем Г.Коссинны (Клейн 2000б).

В 1895 г. Коссинна изложил свой метод в докладе «Доисторическое распространение германцев в Германии» (Kossinna 1896: 1–14). Он проследил по археологическим материалам севера Германии и юга Скандинавии преемственность между культурой исторических германцев раннего железного века (упоминаемых в античных письменных источниках) и предшествующей культурой эпохи бронзы (для которой письменные свидетельства отсутствуют). Эту более древнюю общность Коссинна, на основании культурной преемственности, также посчитал германской и, таким образом, определил территорию обитания германцев в бронзовом веке. Базовый принцип подхода Коссинны, получившего в 1911 г. название «метод археологии обитания», основывался на убежденности в том, что археологические культурные провинции обязательно должны соответствовать определенным этническим группам («мое уравнение: культурная группа = народ»; Kossinna 1920: 9). И именно бездоказательность этой установки неоднократно подчеркивалась критиками Коссинны. В 1920-х гг. Коссинна соединил результаты своих изысканий с теорией превосходства «нордической расы» немецкого антрополога Г.Гюнтера – неслучайно, в дальнейшем его труды стали частью идеологического арсенала фашистской Германии.

В археологии принято различать два основных направления предпочтений исследователей в культурно-исторических интерпретациях: миграционизм (стремление видеть в изменениях культуры того или иного региона отражение миграций, то есть – переселений неких групп людей) и автохтонизм (объяснение культурных трансформаций процессами внутреннего развития данной общности без существенных перемещений населения в пространстве). (Кроме этого, следует отметить трансмиссионизм – видение в трансформации культуры результата культурного влияния или заимствования извне (в результате торговли или каких-либо иных контактов). Считается, что миграционизм и трансмиссионизм представляют собой две разновидности диффузионизма в археологии.) Концепию Коссинны в своей основе следует признать миграционистской: рассматривая территорию Ютландии и северной Германии как регион автохтонного существования «нордической расы» («индогерманцев»), он утверждал, что еще в неолите это население предприняло 14 завоевательных походов, охвативших практически всю Европу – от Британии до Днепра.

Лидером европейской археологии 1930-1950-х гг. стал В.Г.Чайлд. «Я, – писал Чайлд, – являюсь диффузионистом в следующем значении этого слова: я полагаю, что главные технологические изобретения и открытия – колесная повозка, гончарный круг, сознательная выплавка меди, вращающаяся ручная мельница, коса – были, как правило, сделаны однажды и распространились из одного центра» (Childe 1950: 9). Истоки европейской цивилизации Чайлд (1956: 24-25) видел в древних обществах Востока. Диффузионистские установки сочетались в исследованиях Чайлда с марксистским пониманием истории. Внимание Чайлда к экономическим процессам, протекавшим в древних обществах, нашло отражение во введенных им в науку терминах «неолитическая революция» и «городская революция». Неолитическая революция, начавшаяся в Восточном Средиземноморье, заключалась в переходе от присваивающего хозяйства к производящему. Городская революция состоялась в начале III тысячелетия до н. э., когда «жители Месопотамии и Египта были уже объединены в большие города… где излишнее сельское население находило применение своим силам в ремесле и торговле» (Чайлд 1952: 38-39).

Считается, что именно Чайлд в 1929 г. первым сформулировал определение термина «археологическая культура». Впрочем, именно такое словосочетание появилось в литературе позднее – сам Чайлд писал тогда о «„культурной группе“ или просто „культуре“»: «Мы находим определенные типы остатков – горшки, инструменты, украшения, погребальные ритуалы, очертания домов – постоянно повторяющимися вместе. Такой комплекс регулярно объединяющихся особенностей мы будем называть „культурной группой“ или просто „культурой“. Мы предполагаем, что такой комплекс является материальным выражением того, что сегодня мы бы назвали „народом“» (Childe 1929: V-VI). Очевидно, что такое понимание «культурной группы» чрезвычайно близко «уравнению» Коссинны.

Мощный импульс дальнейшему развитию археологической науки дало направление исследований, названное «новой археологией». Его формирование относится к 1960-м гг. и связано с именем Л.Р.Бинфорда. «Мы полагаем, – утверждал Бинфорд, – что прошлое познаваемо; что при достаточном методологическом мастерстве предположения о прошлом проверяемы и что… существуют обоснованные научные критерии для суждения о вероятности утверждения о прошлом» (Binford 1968: 26).

«Новые археологи» стремились использовать в процессе изучения древних обществ системный подход. Человеческие коллективы рассматривались как саморегулирующиеся информационные системы с различными каналами передачи информации. Предполагалось, что каждый такой коллектив закономерно реагировал на любое нарушение внутренней относительной динамической стабильности. И основной задачей археологии оказывалось выявление и изучение законов развития культуры (в том числе – законов взаимодействия отдельных элементов, составляющих культуру), иначе говоря – законов культурного процесса. Вот почему «новая археология» называется также процессуальной археологией.

В основу процедуры исследования процессуалистами был положен гипотетико-дедуктивный метод, устанавливающий следующую последовательность действий: сбор данных и первоначальные наблюдения; формулировка гипотезы, объясняющей эти наблюдения; дедуктивный (по принципу «от общего – к частному») вывод по данной гипотезе; прогноз – ожидание подтверждения сделанного вывода на других данных; подтверждение этого вывода (отсутствие подтверждения означает необходимость формулировки другой гипотезы).

Философской базой «новой археологии» был позитивизм. Однако, в 1980-х гг. научный оптимизм процессуалистов стал объектом критики представителей нового направления (постпроцессуализма), отвергнувших системную процедуру исследования. Лидером этого направления, формирующего парадигму современной археологии, принято считать Я.Ходдера.

Основные этапы развития российской археологии

Европейская мода XV–XVII вв. на коллекционирование древних предметов получила распространение в России под влиянием преобразований Петра I (Борзова 2002: 575–576). Судя по всему, первой коллекцией древностей, найденных в России, стало собрание золотых предметов, доставленных из Сибири голландскому дипломату Н.К.Витзену в 1714 г. В самой же России первое известное нам собрание подобного рода явилось представительским подарком супруге царя – в 1715 г. русский промышленник А.Н.Демидов преподнес Екатерине Алексеевне по случаю рождения царевича Петра Петровича «богатые золотые бугровые сибирские вещи» (Руденко 1962: 11). А в 1716–1717 гг. сибирский губернатор М.П.Гагарин, выполняя поручение государя «приискать старых вещей, которые сыскивают в землях древних поклаж», дважды отправлял из Тобольска в Санкт-Петербург древние золотые предметы (Завитухина 1977: 41–51). Собрания Демидова и Гагарина составили основу знаменитой «Сибирской коллекции» Петра I.

И Витзен, и Демидов, и Гагарин приобретали древние вещи, извлеченные из археологических памятников Сибири кладоискателями. Первые же научные раскопки археологических объектов были предприняты в России в самом начале XVIII в. В 1700-х гг. (В.Т. 1868: 102–103) лютеранский пастор В.Толле произвел подобные работы в окрестностях Старой Ладоги. Опись сделанных находок была опубликована в 1713 г. – при исследовании «старинных языческих могил или курганов» Толле обнаружил «разные древние сосуды, монеты и различные языческие вещи», в том числе «древние готские языческие сосуды, зола и погребальное орудие».

Поворотным пунктом в истории русской археологии считается указ Петра I от 13 февраля 1718 г. «О приносе родившихся уродов, также найденных необыкновенных вещей во всех городах к Губернаторам и Коммендантам, о даче за принос оных награждения и о штрафе за утайку». Еще одним начинанием Петра, напрямую связанным с формированием археологической науки в России, стала организация первой научной экспедиции в Сибирь, которую осуществил в 1719–1727 гг. Д.Г.Мессершмидт. Несмотря на чрезвычайно обширный круг поставленных перед ним задач, изучению сибирских древностей Мессершмидт уделял особое внимание. Так в 1722 г. около Абаканского острога в Хакасии он предпринял первые в Сибири научные (а не кладоискательские) раскопки древней курганной насыпи (Вадецкая 1981: 11–13). В 1723 г., находясь в Иркутске, Мессершмидт обеспечил сохранность и осуществил фиксацию найденных на р. Индигирка костей мамонта (Новлянская 1970: 30–31, 65–66). Исследователь считается первооткрывателем хакасской письменности VII–XIII вв. (Кызласов 1962: 50).

Мессершмидт вернулся в Санкт-Петербург уже после смерти Петра I, в 1727 г. К этому времени в азиатской части Империи уже два года работала первая Камчатская экспедиция В.И.Беринга. В 1725 г. Петр следующим образом инструктировал ее участников: «1) Надлежит на Камчатке или в другом так месте сделать один или два бота с палубами. 2) На оных ботах возле земли, которая идет на Норд и по чаянию (понеже оной конца не знают) кажется, что та земля часть Америки. 3) И для того искать, где оная сошлась с Америкой… и, поставя на карту, приезжать сюды» (Гнучева 1940: 36). Таким образом, основная цель этих исследований лежала в области географии и картографии. Однако, завершившаяся в 1730 г. первая Камчатская экспедиция послужила прологом к «Великой северной экспедиции» Беринга 1732–1743 гг., сыгравшей определяющую роль в развитии российской археологии.

Историко-географические исследования Сибири в рамках этой экспедиции осуществляли И.Г.Гмелин и Г.Ф.Миллер. Материалы, выявленные в ходе предпринятых Миллером раскопок курганов, послужили основанием для многих существенных для исторической науки того времени заключений о древних обитателях сибирских земель (Миллер 1999: 513–516). Например, находки костей лошадей «есть доказательство особливого суеверия, наблюдаемого еще и ныне некоторыми восточными народами». «Богатые могилы доказывают знатность погребенных особ и богатство того народа». «При некоторых могилах в верхней стране реки Енисея» «вместо золотых и серебряных украшений и сосудов, кои находят в других могилах, здесь все состояло из красной меди, как то: медные ножи, кинжалы, стрелы и все то, к чему, впрочем, железо гораздо удобнее». Это наблюдение приводит Миллера к предположению, которое, по сути, предвосхищает систему трех веков в европейской науке XIX в.: «Итак, народ, похоронивший там своих покойников, может быть, еще не знал употребления железа. Следовательно, эти могилы гораздо старее прочих».

В 1740 г. Миллера сменил И.Э.Фишер. Особый интерес представляет инструкция, составленная Миллером для своего «сменщика» и содержащая детальные методические требования к сбору информации о сибирских древностях и к научным раскопкам курганов. Наиболее важная, стратегическая установка инструкции Миллера раскрывается в следующем его утверждении: «Главнейшая цель при исследовании древностей этого края должна, конечно, заключаться в том, чтобы они послужили к разъяснению древней истории обитателей его, чего и можно смело ожидать от различных древностей, встречающихся в Сибири». Таким образом, спустя тридцать лет после первых исследовательских раскопок Толле в Старой Ладоге русская археология делает первый принципиальный шаг – от собирания «старых куриезных вещей» к осознанию вещественных древностей как носителей исторической информации.

В 1774 г. завершилась русско-турецкая война (1768–1774). По условиям Куйчук-Кайнаджирского мирного договора, крымские, кубанские и другие группы татар становились независимыми от Османской империи, а во владение России переходила Керчь и некоторые другие населенные пункты в Северном Причерноморье. А в 1783 г. последний крымский хан отрекся от власти и весь Крым стал частью нашей страны.

Все эти события имели прямое отношение к развитию в России археологического изучения античных древностей. Ведь начиная с VII–VI вв. до н. э. территории Северного Причерноморья были объектом греческой колонизации. Без преувеличения можно сказать, что предпринятые в дальнейшем нашими учеными XIX–XX вв. раскопки Ольвии, Херсонеса, Пантикапея, Нимфея и многих других располагавшихся здесь античных городов стали достойным продолжением побед русского оружия конца XVIII в. Неслучайно, первыми исследователями классических древностей этого региона стали представители нашего офицерства. Уже в самом начале 1770-х гг., после ввода русского флота в Черное море «им предписывалось разыскивать всякие древности и описывать древние здания» (Бертье-Делагард 1893: 7). Однако, окончательное становление русской классической археологии происходит уже в XIX в.

В 1803 г. в г. Николаеве был основан первый в Северном Причерноморье музей древностей – Кабинет редкостей Черноморского депо карт. Дело в том, что Черноморскому флоту принадлежали земли в различных местах этого региона и при проведении тех или иных строительных и других земляных работ моряки постоянно сталкивались с находками вещественных древностей. В 1811 г. П.Дюбрюкс начинает самостоятельные археологические работы на Керченском полуострове. Им раскапываются некрополь, остатки жилой застройки, оборонительные сооружения античного города Пантикапея (столицы Боспорского царства в V в. до н. э. – IV в. н.э.) и многие другие археологические памятники. Одним из последних открытий Дюбрюкса стал исследованный им близ Керчи курган скифского вождя IV в. до н. э., вошедший в науку под своим местным татарским названием «Куль-Оба» (рис. 5).

В 1823 г. один из исследователей причерноморских древностей и будущий градоначальник Керчи И.А.Стемпковский подает новороссийскому генерал-губернатору записку «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае». Современные археологи справедливо характеризуют этот документ как «первую научно-исследовательскую программу русской науки о классических древностях юга России» (Тункина 2002: 139). И.А.Стемпковский (1827: 42–45, 49–52) особо отмечал необходимость обеспечения охраны археологических памятников и систематизации сведений о них. Достижению этой цели должно было способствовать учреждение соответствующей организации: «…Было б желательно, чтобы в Новороссийском крае составилось Общество, которое быв руководимо, покровительствуемо и поощряемо Правительством, старалось бы изыскивать, описывать и объяснять все находимые предметы; спасать от совершенного разрушения остатки памятников древности, и предупреждать столь пагубное разсеяние вещей, в развалинах и гробницах находимых». Подобная организация – Одесское общество истории и древностей – была учреждена уже после смерти Стемпковского, в 1839 г.

Рис. 5. Золотая бляха в виде оленя из кургана Куль-Оба.

Становление древнерусской археологии неразрывно связано с именем митрополита Евгения (Болховитинова). В 1807 г. он одним из первых предпринял раскопки в окрестностях Новгорода. Позднее, в 1820–1830-х гг. митрополит Евгений осуществил в Киеве исследования остатков Десятинной церкви (конец Х в.), Золотых ворот (XI в.) и церкви св. Ирины (XI в.). Наряду с архиепископом Амвросием (Зертис-Каменский) и архимандритом Макарием (Миролюбов), митрополит Евгений считается одним из основателей русской церковной археологии – изучения вещественных древностей в контексте Священного Предания и церковной традиции источниковедческими методами общей археологии.

К числу первопроходцев в изучении славянских древностей несомненно следует отнести также А.Чарноцкого, более известного по своему псевдониму Зориан Доленга-Ходаковский. В 1820 г. Ходаковский опубликовал «Проект ученого Путешествия по России для объяснения древней Славянской истории», представлявший собой едва ли не первую в славяноведении комплексную программу, объединявшую задачи и методы этнографии, исторической географии, геральдики, лингвистики, фольклористики и археологии. В 1820–1822 гг. Ходаковский предпринял путешествие по Северо-Западу России, осуществив раскопки нескольких монументальных курганов IX–X вв. и средневековых древнерусских могильников более позднего времени.

В 1840–1860-е гг. активно формируется организационная структура российской археологии. В 1846 г. было основано Санкт-Петербургское археолого-нумизматическое общество (с 1849 г. – Императорское археологическое общество, с 1851 – Императорское Русское археологическое общество). В 1859 г. при Министерстве Императорского двора была учреждена Императорская Археологическая комиссия. «Высочайше утвержденное Положение об Императорской Археологической Комиссии» от 2 февраля 1859 г. формулировало ее цели следующим образом: «1) розыскание предметов древности, преимущественно относящихся к отечественной истории и жизни народов, обитавших некогда на пространстве, занимаемом ныне Россиею; 2) собрание сведений о находящихся в Государстве как народных, так и других памятниках древности; 3) ученую оценку отрываемых древностей». В 1864 г. по инициативе А.С.Уварова было основано Императорское Московское археологическое общество. С 1869 до 1911 г. в различных городах Империи регулярно (раз в три года) проводились всероссийские археологические съезды.

Развитие русской археологии второй половины XIX в. проходило в русле так называемой «бытописательской парадигмы». Автор этого термина Г.С.Лебедев (1992: 89–90) так характеризует это направление исследовательской мысли: «русские „бытописатели“ полагали достаточной подробную, доскональную характеристику различных сторон материальной культуры, „древнего быта“, без детальной разработки пока что далеких для российской археологии проблем периодизации первобытности; не „эпохи“ (каменная, бронзовая, железная), а „племена и народы“ на пространстве, занимаемом Россией, мыслились главным объектом изучения».

Середина XIX в. была ознаменована в русской археологии раскопками древнерусских курганов во Владимирской губернии в 1851–1854 гг. Эти исследования были предприняты А.С.Уваровым (1871: 633) при участии П.С.Савельева. За четыре года ими было изучено 7729 курганов. В археологической литературе долгие годы господствовало мнение о чрезвычайно низком уровне методики раскопок этих памятников. Так А.А.Спицын (1905: 90) полагал, что «грандиозные раскопки 1851–1854 гг… будут долго оплакиваться наукою и служить грозным предостережением для всех любителей массовых раскопок… Потеря этих курганов не вознаградима ничем». Однако, как убедительно показал В.А.Лапшин (1986: 77–78), полевые работы А.С.Уварова и П.С.Савельева полностью соответствовали методическим нормам того времени и, самое главное, их результаты (сохранившаяся полевая документация) безусловно могут быть полноценно использованы современными исследователями (Рябинин 1997: 166). Более того – раскопки 1851–1854 гг. стали образцом для изучения курганов и иных погребальных сооружений конца I – первой половины II тысячелетия н. э. на Ижорском плато под Санкт-Петербургом и в юго-восточном Приладожье.

А.С.Уваров одним из первых в русской археологии он обратил внимание на теоретические аспекты изучения вещественных древностей и попытался сформулировать определения некоторым терминам. Так, по Уварову (1878: 21–22), «археологическим памятником следует признать только тот остаток вещественный, только то письменное известие или устное сведение, которые поясняют нам культурное состояние древнего быта какого-либо народа в известную эпоху». При этом исследователь отмечал три «условия», «при помощи которых самый ничтожный остаток приобретает значение археологического памятника. Для этого необходимо знать: а) на каком месте найден был или сделан был этот памятник? б) при каких условиях найден был этот памятник? и в) к какому времени принадлежит этот памятник и какая степень его сохранности?» Саму же археологию Уваров в духе «бытописательской парадигмы» характеризовал как «науку, изучающую древний быт народов по всем памятникам, какого бы ни было рода, оставшимся от древней жизни каждого народа».

Во второй половине XIX в. в России начинаются исследования древностей каменного века и формируется первобытная археология. Начало этому было положено докладом биолога К.М.Бэра «О древнейших обитателях Европы», прочитанном на заседании Императорского Русского Географического общества в 1859 г. К.Бэр (Бер 1863:1–2) познакомил русских ученых с разработками зарубежных коллег в области первобытной археологии: европейские «исследования и собрания, – сообщал он, – привели к заключению, что в Европе уже в очень давние времена обитали люди и что в течение длинных периодов не только различные народы, но вероятно, целые группы народов следовали одни за другими с постепенно возраставшими вспомогательными средствами для жизни». «Человек сотворен нагим и беззащитным, – утверждал Бэр, – но с оконечностями, вполне развитыми для изготовления орудия защиты, с мыслящим духом и даром слова, для того, чтобы он сам научился удовлетворять своим потребностям, чтобы он питал, согревал, защищал себя и вообще сделал бы себе жизнь приятною напряжением своих умственных способностей и трудами рук своих, т. е. возвыситься над состоянием животного».

Наибольший же вклад в развитие русской первобытной археологии XIX в. внесли биолог К.С.Мережковский, зоолог И.С.Поляков и геолог А.А.Иностранцев. К.С.Мережковский известен своими исследованиями палеолитических пещер в Крыму в 1879–1880 гг. Именно он впервые в России обнаружил здесь стоянку мустьерского периода (Волчий грот близ Симферополя). И.С.Поляков занимался поисками палеолитических памятников на Русской равнине; в 1879 г. им была открыта стоянка у д. Костенки в среднем Подонье – впоследствии здесь было открыто 24 памятника, относящихся к позднему палеолиту. В 1878–1882 гг. А.А.Иностранцев исследовал остатки неолитических поселений на берегах Ладожского озера, уделяя при этом особое внимание изучению природных условий той эпохи. «Счастливые находки флоры и фауны, – писал исследователь, – дают нам возможность, хотя бы и в общих чертах, восстановить климатические условия нашей местности, а геологические разрезы – восстановить условия географические, а все это вместе, должно дать нам возможность судить о влиянии климата и географии местности – на самого человека» (Иностранцев 1882: 214).

Стоит обратить внимание на то, что первыми исследователями первобытной археологии были представители естественных наук. Изучение эпохи камня развивалось как бы «параллельно» изысканиям в области исторической археологии. «Тут отразилось и пренебрежение археологов-античников и медиевистов к самому отдаленному прошлому России, и некоторая ограниченность специалистов по палеолиту…» (Формозов 1986: 65). Сближение этих направлений исследований вещественных древностей стало возможным благодаря публикациям А.С.Уварова. «Неведение нашей первобытной археологии, – полагал он, – не может служить предлогом для исключения ее из общего объема всей русской археологии» (Уваров 1878: 33).

Показателем же окончательного формирования изысканий в области каменного века как одного из направлений исследований нашей археологии можно считать начало чтения В.А.Городцовым в 1907 г. курса лекций «Первобытная археология» в Императорском Московском Археологическом Институте имени Императора Николая II. В одноименной публикации мы встречаем отчетливо выраженное эволюционистское понимание антропогенеза: «…Гипотеза о происхождении всех животных форм от одной простейшей формы, – утверждал тогда Городцов (1908: 34), – с каждым днем получает все большее и большее число подтверждений». Стоит отметить, что взаимоотношения первых поколений наших исследователей каменного века и Русской Православной Церкви чаще всего рассматриваются в рамках противопоставления «прогрессивных ученых» и «клерикалов» (см. например – Формозов 1986: 175-202). В связи с этим стоит обратить внимание читателей на то, что в православной литературе мы сможем обнаружить как однозначное отрицание эволюционной теории, так и стремление соотнести ее со сведениями Библии о сотворении мира. Так, например, по словам иеромонаха Серафима (Роуза), «здравое чувство простого православного христианина подсказывает отвернуться от „глубокой“ модной точки зрения, что человек произошел от обезьяны или любого другого низшего создания…» (иеромонах Серафим (Роуз) 1997: 93). С другой стороны, диакон А.Кураев (2006: 96, 107) предлагает «эволюционистское прочтение» первых страниц Ветхого завета: «у Православия, в отличие от язычества, демонизирующего материю, и от протестантизма, лишающего тварный мир права на сотворчество, нет основания для отрицания тезиса, согласно которому Творец создал материю способной к благому развитию».

1900-1917 гг. Г.С. Лебедев (1992: 395) называет «спицынско-городцовским» периодом, подчеркивая тем самым значительное влияние разработок этих исследователей на развитие русской археологии.

Среди многочисленных публикаций Спицына особое место занимает статья «Расселение древне-русских племен по археологическим данным» (Спицын 1899: 301-340), в которой он предпринял попытку выявления ареалов обитания славянских племенных группировок в Восточной Европе. «… Если бы удалось всему обширному материалу… дать надежную классификацию по времени и месту, – полагал исследователь, – то мы бы имели в нем превосходное пособие для самых разнообразных исследований по истории славянского племени». Впрочем, окончательные выводы изложены Спицыным противоречиво. С одной стороны, в древнерусских курганных древностях XI-XII вв. «намечается столько же археологических типов и районов, сколько летописец перечисляет древнерусских племен. Географическое положение этих районов соответствует указаниям летописи о местах расселения племен каждого в отдельности». С другой стороны, здесь же делается важная и верная оговорка: «культурное единство не есть единство племенное» – различия в культурных (этнографических) традициях необязательно должны соответствовать территориям расселения этнических коллективов. Но, в таком случае, где гарантия того, что выделенные «археологические районы» соответствуют местам расселения племен? В соответствии границ этих районов летописной этногеографии? Но насколько точны летописные границы расселения летописных же племен и реалии какого времени они отражают?

Книги Городцова «Первобытная археология» (1908) и «Бытовая археология» (1910) «оставались настольными книгами для нескольких поколений специалистов» (Лебедев 1992: 254). По Городцову (1908: 8), «предметом первобытной археологии является научное исследование всех древних памятников человеческой культуры до появления о них исторических известий, в форме писанных документов, а также легенд и преданий». А «бытовая археология» является частью исторической археологии «металлического периода» (наравне с нумизматикой, сфрагистикой и т. п.) – эпохи бронзы и железа; «ведению бытовой археологии подлежат памятники домашнего и общественного быта» (Городцов 1910: 2–4).