Текст книги "Путешествие в Уссурийском крае. Монголия и страна тангутов"

Этот последний, состоящий из церкви, двенадцати жилых домов и двух казенных магазинов, расположен в вершине бухты Тихая Пристань, составляющей часть гавани Ольги.

Хотя эта бухта была теперь уже покрыта льдом, но самая гавань, несмотря на позднее время года, еще не замерзла, и на ней держались стада уток и лебедей.

Замечательно, что на следующие сутки после моего прибытия в гавань Ольги выдался такой теплый день, какого никак уже нельзя было ожидать в декабре. В полдень термометр в тени показывал почти 4° тепла [+5 °C], а на солнце поднимался до 11° [+13,75 °C], и снег таял, как весной. Вообще в течение всего ноября погода на побережье стояла большей частью ясная, и хотя по утрам бывали морозы, но в полдень термометр обыкновенно поднимался выше нуля и делалось довольно тепло. Впрочем, теплота бывает здесь только во время безветрия; когда же поднимается ветер, преимущественно северный или северо-западный в это время года, то и при небольшом морозе всегда делается холодно.

В окрестностях гавани Ольги расположены четыре наших деревни: Новинка, Фудин, Арзамазовка и Пермская. В них поселены в 1864 году крестьяне, первоначально жившие на нижнем Амуре, поселенцы с острова Сахалина, наконец, отставные матросы и солдаты. Общая цифра всего этого населения доходит до 257 человек обоего пола.

По обширности и благосостоянию жителей из всех четырех деревень самая лучшая есть Новинка, лежащая в одной версте от поста при устье небольшой речки, называемой Ольга.

В этой деревне 25 дворов, довольно чистых и выстроенных по обе стороны широкой улицы, так что Новинка имеет довольно приличный наружный вид. Только избы поселенцев, за исключением двух-трех, не подходят под общий строй и стоят какие-то ободранные, грязные.

Так как река Ольга часто разливается и затопляет свою долину, то почти все пашни крестьян находятся в пяти – десяти верстах к северо-востоку от деревни в прекрасной и плодородной местности.

Остальные три деревни, Фудин, Арзамазовка и Пермская, расположены в долине реки Вай-Фудзина в расстоянии– первая 15 верст от нашего поста, а две другие ближе к нему, каждая версты на две. Эти деревни несравненно хуже Новинки; избы большею частью не обстроены, некоторые стоят даже без крыш, и, кроме того, пашни расположены в долине Вай-Фудзина, где вода их затопляет. Последнее неудобство принуждает крестьян искать себе поблизости другое место.

Прожив шесть дней в гавани Ольги, отдохнув и заменив сбитых лошадей свежими, вымененными у крестьян, я вышел оттуда 14 декабря с намерением итти уже на Уссури. К этой речке отсюда ведут два пути: один по долине реки Вай-Фудзина и перевалом через горы на реку Ли-Фудзин, правый приток Улахе; другой направляется по-прежнему берегом моря до реки Тадушу и вверх по этой реке, откуда переваливает также в долину Ли-Фудзина. Хотя последний путь длиннее, но я избрал его потому, что здесь, по крайней мере сначала, вьючная тропа несравненно лучше, а во-вторых, яхотел видеть реку Тадушу, долина которой довольно густо населена китайцами и тазами.

На переход от гавани Ольги до реки Тадушу, где расстояние около 80 верст, я употребил пять суток. На всем этом протяжении вовсе нет населения, за исключением одинокой фанзы зверопромышленника-таза. Тропинка ведет невдалеке от берега моря, и характер местности здесь тот же, как и прежде: горы и пади беспрестанно сменяют одна другую. Они покрыты редким дубовым лесом с густым кустарником и высокой травою.

Верстах в 30 севернее гавани Ольги лежит залив Владимира, где прежде находился наш пост, который теперь упразднен. На пустынных берегах этого залива я видел в первый раз великолепного морского орлана, который вместе с орланами белохвостыми держался возле шалаша на берегу небольшой речки, где осенью орочи ловили рыбу и где эти орланы привыкли поживляться остатками.

Морской орлан живет в большом числе на берегах Охотского моря, на Курильских островах и на Камчатке, но залетает к югу до Японии. Эта огромная, сильная и красивая хищная птица питается преимущественно рыбой; иногда даже нападает на молодых тюленей и таскает их из моря. Старинный исследователь Камчатки Стеллер рассказывает, что видел однажды, как этот орлан схватил полярную лисицу, поднялся с нею на воздух и бросил оттуда вниз на камни, после чего начал пожирать свою убившуюся добычу.

Более осторожный, нежели его товарищи, красивый орлан не допустил меня шагов на двести и, описывая круги, поднялся сначала высоко вверх, а потом совсем улетел. Однако я не терял надежды, что он возвратится, и так как было уже не рано, то приказал останавливаться на ночлег и развьючивать лошадей, а сам устроил засадку, повесив для приманки незадолго перед тем убитую козу. Не прошло и получаса, как прилетели орланы белохвостые и, усевшись на деревьях, сладко поглядывали на приманку, но желанный гость не являлся, так что я напрасно прождал его до вечера.

На другой день чуть свет я опять был уже в засадке и просидел в ней часов до десяти утра, но все-таки неудачно.

Морской орлан, хотя и прилетел на этот раз вместе с другими, но, как будто чуя опасность, держался вдали и садился там на деревья, не подлетая к приманке. Видя, что он так осторожен и что можно прождать безуспешно еще целый день, я вышел из засадки, и когда спугнутый моим появлением орел начал высоко кружиться в облаках, я пустил в него из штуцера две пули как прощальный салют великолепной птице.

18 декабря мы достигли реки Тадушу, которая вытекает из Сихотэ-Алиня и имеет около 60 верст [64 км] длины.

Ее долина достигает 1–2 верст ширины, а по плодородию и красоте не уступает даже знаменитой в этом отношении Сучанской долине. По бокам она также обставлена довольно высокими крутыми горами, часто живописно сгруппированными и выдвигающими к реке голые каменные утесы. Все эти горы покрыты лесами, в которых с удалением от берега моря начинают преобладать хвойные породы, и в особенности ель.

Долина Тадушу в нижнем и среднем течении этой реки, т. е. верст на тридцать от ее устья, населена довольно густо тазами и китайцами, из которых последние живут очень зажиточно. Фанзы тех и других расположены на расстоянии ¹/2—1 версты между собой, и общее число их насчитывается до 35. Впрочем, возделыванием земли занимаются только китайцы; тазы же, хотя и живут здесь оседло, но не знают земледелия, а исключительно занимаются охотой и соболиным промыслом. Как обыкновенно, всех добытых соболей они отдают китайцам за продукты, забранные у них в течение года, и на Тадушу есть три-четыре манзы, которые ведут значительный торг соболями. Собирая этих соболей от тазов и других мелких торгашей-манз, они продают их приезжающим китайским купцам или прямо от себя отправляют в Шанхай на больших лодках (джонках), а иногда даже и на вьючных лошадях. В Шанхае, по рассказам манз, эти соболи, и дурные и хорошие, идут гуртом по два мексиканских доллара за штуку.

Наибольшее количество соболей у китайцев на Тадушу бывает в конце декабря, именно в то время, когда я пришел сюда. Обыкновенно они продают их пачками по десяти штук, среди которых наполовину дурных. Такими пачками соболей отдают по три серебряных рубля или по два доллара за штуку гуртом.

Во время моего пребывания на реке Тадушу там можно было купить, я думаю, тысяч до двух, если не более, соболей, имея только серебряную монету и большое терпение во время торговли с манзами. Обыкновенно они запрашивают вдвое против настоящей стоимости продаваемой вещи и потом долго не спускают цены, выжидая, каков покупатель и очень ли нужна ему эта вещь. В последнем случае упорно держатся своей цены и уступают, часто догоняя покупателя уже на дороге. Самое лучшее при всех подобных торговых сделках показывать вид, что вещь вовсе не нужна, а покупаешь ее между прочим. Тогда манза живо спускает цену и, наконец, уступает за ту, которая ему назначена, но при этом непременно выторгует какой-нибудь прибавок, вроде куска сахару, мыла или огарка стеариновой свечки.

Притом же их навязчивость выводит из всякого терпения. Станешь ли пить чай или есть что-нибудь, все наличные манзы тотчас же обступят кругом, смотрят в самые глаза и беспрестанно просят то того, то другого, а иногда даже и сами берут, пока не припугнешь их как следует.

Каждая вещь интересует их, как малых детей, а стоит, бывало, только начать писать, чтобы возбудить всеобщее удивление, смех и горячие толки. Впрочем, изредка попадались и флегматические манзы, которые довольно равнодушно относились к свечам, спичкам и тому подобным мелочам, до крайности всех их интересующим.

От крайней фанзы в верховьях реки Тадушу нам предстоял перевал через Сихотэ-Алинь в долину реки Ли-Фудзина. Здесь на протяжении восьмидесяти верст нет ни одного жилого места, и четыре дня, употребленные на этот переход, были самые трудные из всей моей экспедиции. Как нарочно, сряду три ночи, которые пришлось тогда провести под открытым небом, выпали морозы в 23, 25 и в 27 градусов [-28,75, – 31,25 и -33,75 °C], а ночевка на таком холоде, да притом еще в снегу на два фута глубиной [60 см], чрезвычайно тяжела.

Собственно перевал через главную ось Сихотэ-Алиня, т. е. расстояние между истоками Тадушу и Ли-Фудзина, всего несколько верст. Подъем здесь весьма отлогий, и горы гораздо ниже тех, которые стоят на берегу моря при устье реки Тадушу.

Однако, несмотря на такую сравнительно малую вышину, Сихотэ-Алинь делает замечательную разницу относительно климата морского побережья и тех местностей, которые лежат по западную сторону этого хребта. Переваливая с реки Тадушу на реку Ли-Фудзин, я мог хорошо это заметить. В береговой полосе от Сучана до самой реки Тадушу за исключением значительных горных вершин снег лежал только в лесистых падях и на северных склонах гор, но и здесь он был не более двух-трех вершков. По долине реки Тадушу, верст за тридцать от ее устья, почти вовсе не было снега, но, начиная с этого расстояния, он покрывал землю на 4–5 вершков [17–22 см] глубины. Чем далее в горы, тем снег делался больше, так что на перевале, который отстоит от берега моря верст на 60 или 65, он лежал уже более чем на фут [30 см].

Затем на западной стороне Сихотэ-Алиня, в верховьях реки Ли-Фудзина и далее вниз по этой реке снег имел везде два фута глубины, а ближе к Уссури увеличивался даже до трех футов.

Сообразно изменению климата изменяется растительность по мере удаления от берега моря внутрь страны.

Обыкновенный характер растительности берегов на всем пройденном мною расстоянии, т. е. от залива Посьета и до реки Тадушу, как я уже упоминал прежде, везде один и тот же – редкий дубовый лес, в котором только иногда, преимущественно в падях, попадаются другие лиственные деревья; подлесок состоит из различных кустарников с преобладанием дубняка, леспедецы и лещины.

По реке Тадушу, верст на двадцать от ее устья, идут леса с таким же характером. Затем далее вверх начинают, сначала изредка, а потом все чаще и чаще попадаться хвойные деревья, и, наконец, в верхнем течении реки, верст на пятьдесят от моря, уже окончательно растут хвойные леса, которые восходят на горы и затем спускаются на верхние части долины Ли-Фудзина. Впрочем, среди хвойных пород – кедра и ели – попадаются также липа, дуб, береза, ильм, и из них последний достигает громадных размеров. Все эти деревья теснятся здесь сплошной непроницаемой стеной, и тайга делается в полном смысле дремучею.

По выходе из последней фанзы на реке Тадушу мы в тот же день сделали перевал через главную ось Сихотэ-Алиня и спустились в верховья реки Ли-Фудзина. На самой высшей точке перевала стоит китайская капличка с изображением размалеванного божества.

Такие каплички ставятся манзами на всех перевалах даже через небольшие возвышенности и в достаточном количестве существуют в самых глухих местах Уссурийского края.

Хотя на имеющихся картах подобные каплички обозначаются громогласным названием кумирни, но они, в сущности, ничего более, как квадратные деревянные клетки вышиною около аршина. Бока их делаются глухими, и только с одной стороны находится отверстие, перед которым на противоположной стороне наклеено изображение бога в образе китайца.

Перед таким изображением иногда стоит чугунный горшок и лежат различные приношения в виде мелких монет, ленточек, полотенец, кусочков красной материи и т. п.

Всякий проходящий мимо такой каплички манза непременно сядет возле нее, покурит трубку и выбьет пепел в чугунный горшок, делая, таким образом, приношение, по пословице: «На тебе, боже, что мне негоже».

Здесь же, на перевале через Сихотэ-Алинь, я в первый раз видел японскую лиственницу, которая изредка попадается в Зауссурийском крае и отличается от обыкновенной изогнутым стволом и курчавыми ветвями. Все нижние ветви этой лиственницы, под которою стоит капличка, были увешаны различными ленточками, пожертвованием одиноко сидящему здесь китайскому богу.

Первая ночь захватила нас на несколько верст ниже перевала в тайге, где даже не было воды. Однако нечего делать, надо было останавливаться ночевать. Прежде всего разгребли снег, который лежал везде на два фута [60 см] и развели костер, чтобы сначала немного отогреться. Потом развьючили лошадей, которых отпускать кормиться было некуда (в тайге нет и клочка травы), поэтому я велел дать им ячменя и привязать на ночь к деревьям.

Холод был страшный (термометр показывал минус 20 °Р [-25 °C]), и еще счастье, что здесь, в лесу, не хватал нас ветер, который дул целый день, но не стих и к вечеру. За неимением воды мы натаяли сначала снегу, а потом сварили чай и ужин. Ни до одной железной вещи нельзя было дотронуться, чтобы не пристали к ней руки, а спина, не согреваемая костром, до того мерзла, что часто приходилось поворачиваться задом к огню.

Около полуночи я улегся вместе со своим товарищем и собакою возле самого костра на нарубленных еловых ветках и велел закрыть нас сложенною палаткою. Скоро сон отогнал мрачные думы; но этот сон на морозе какой-то особенный, тяжелый и не успокаивающий человека. Беспрестанно просыпаешься, потому что холод со стороны, противоположной костру, сильно напоминает, что спишь не в постели. От дыхания обыкновенно намерзают сосульки на усах и бороде и часто, опять растаяв, мокрыми, страшно неприятными каплями катятся через рубашку на тело. Иногда снится родина, и все хорошее прошлое, но пробудишься… и мгновенно сладкие мечты уступают место не совсем-то приятной действительности.

На следующий день путь наш лежал большей частью по самой реке Ли-Фудзину, которая вскоре после истока имеет 15–20 сажен [32–43 м] ширины. Дремучая тайга сопровождает все верхнее течение этой реки и имеет дикий, первобытный характер. Сплошною стеной теснятся столетние деревья к самому берегу, на который часто выходят то справа, то слева высокие утесы окрестных гор.

Редко эти утесы стоят голыми: могучая растительность даже здесь не хочет оставить пустого места, и по ним, прицепившись в расселинах своими корнями, растут ели, кедры и густой кустарник. Только уж слишком отвесные и нависшие над рекой утесы лишены деревьев и отливают желтоватым или сероватым цветом от покрывающих камень лишаев.

Мертвая тишина царит везде кругом, и только изредка слышится крик дятла или ореховки. Эти звуки и множество звериных следов напоминают путнику, что он не одинок в пустынной тайге…

Вообще в здешних лесах очень много всяких зверей, и в особенности соболей, так что здесь главное место промысла для тазов, живущих на реках Тадушу и Ли-Фудзине.

Тигров также довольно, и я несколько раз видел, как рядом шли следы этого зверя, жителя тропиков, и соболя, обитателя лесов Крайнего Севера. Тот и другой сходятся вместе в Уссурийской стране, представляющей такое замечательное смешение и северных и южных форм.

Другая и третья ночь были проведены так же, как и первая, на снегу и морозе, который не только не уменьшился, но даже еще увеличился на несколько градусов. Только на четвертые сутки, в самый день Рождества, добрались мы до фанзы, которую каждый из нас увидал с особенною радостью, зная, что в ней можно будет, по крайней мере, отдохнуть на теплых нарах.

Дикий характер берегов Ли-Фудзина не изменяется до самого принятия слева реки, по которой идет другая тропа из гавани Ольги. Только отсюда долина его, расширяясь версты на полторы или на две, делается удобною для обработки, и по ней, так же как и по Тадушу, встречаются довольно часто фанзы китайцев и тазов.

Последние живут или отдельными семействами или большей частью вместе с манзами. Число фанз как тех, так и других в долине Ли-Фудзина простирается до 25.

Пробежав верст около семидесяти, если считать по прямому направлению, Ли-Фудзин сливается с рекою Сандагоу, которая отсюда несет уже название Улахе, сохраняя его до впадения Даубихе, откуда соединенная река принимает имя Уссури.

Таким образом, начало последней есть собственно Санда-гоу, истоки которой лежат в Сихотэ-Алине, верстах в семидесяти от берега Японского моря.

Долина Улахе, имеющая сначала версты три в поперечнике, значительно расширяется к устью Даубихе и так же, как долина нижнего течения Ли-Фудзина, покрыта высокой травой, с редкими деревьями или небольшими рощами. Боковые горы этой долины гораздо ниже тех, которые сопровождают течение Ли-Фудзина. Притом же они имеют более мягкие очертания, так что утесов и обрывистых скатов здесь вовсе нет. Наконец, от устья Ли-Фудзина опять начинают преобладать лиственные леса.

Китайцев также довольно много живет по долине Улахе, и первое поселение, встреченное мною здесь, была деревня Нота-Хуза, состоящая из пятнадцати фанз. Эти фанзы довольно большие и хорошо обстроенные, так что, судя по наружному виду, здешние китайцы живут зажиточно.

От деревни Нота-Хуза оставалось уже недалеко до устья реки Даубихе, где расположена наша телеграфная станция и куда я всеми силами торопился поскорее добраться, рассчитывая притти накануне Нового года. Однако в здешних местах, более чем где-либо, применима пословица «человек предполагает, а бог располагает», и метель, бывшая 30 декабря, до того занесла тропинку, что на следующий день к вечеру мы были еще за 25 верст от желанного места.

И вот что писалось тогда в моем дневнике: «Незавидно пришлось мне встретить нынешний Новый год в грязной фанзе, не имея никакой провизии, кроме нескольких фунтов проса, так как все мои запасы и даже сухари, взятые из гавани Ольги, вышли уже несколько дней тому назад, а ружьем при глубоком снеге ничего не удалось добыть.

Теперь, когда я пишу эти строки, возле меня десятка полтора манз, которые обступили кругом и смотрят, как я пишу. Между собой они говорят, сколько можно понять, что, вероятно, я купец и записываю свои покупки или продажи.

Во многих местах вспомнят сегодня обо мне на родине, и ни одно гадание, даже самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь.

Сам же я только мысленно могу понестись к своим друзьям, родным и матери, которая десятки раз вспомнит сегодня о том, где ее Николай.

Мир вам, мои добрые родные и друзья! Придет время, когда мы опять повеселимся вместе в этот день! Сегодня же, через полчаса, окончив свой дневник, я поем каши из последнего проса и крепким сном засну в дымной, холодной фанзе…»

Целый следующий день тащились мы целиком по снегу и к вечеру добрались до телеграфной станции Бельцовой, которая лежит на реке Даубихе, в четырех верстах выше ее устья. Девятнадцать дней сряду шли мы сюда из гавани Ольги и сделали около трехсот верст [320 км]. Во все это время я даже ни разу не умывался, так что читатель может себе представить, насколько было приятно вымыться в бане и заснуть в теплой комнате.

Река Даубихе, которая в четырех верстах ниже Бельцовой сливается с Улахе и образует Уссури, вытекает из главного хребта Сихотэ-Алиня и, имея в общем направление от юга к северу, тянется на 250 верст [около 267 км].

По Даубихе есть много мест, удобных для обработки и заселения на широких (2–4 версты) пологих скатах, которые идут от боковых гор к самой долине, в особенности на левой ее стороне. Эти скаты покрыты редким лиственным лесом и, имея наклон в несколько градусов, вовсе не подвержены наводнениям, так что здесь именно должны заводить свои пашни будущие поселенцы.

По долине Даубихе идет телеграфная линия, которая, как я уже говорил во второй главе, соединяет город Николаевск с Новгородскою гаванью. Кроме того, здесь же пытались завести и почтовое сообщение, но оно вскоре прекратилось по причине крайне плохого состояния дороги, устроенной наскоро, в одно лето.

Миновав небольшую крестьянскую деревню Романовку, которая в то время лежала на берегу Уссури, верстах в тридцати ниже устья Даубихе, мы прибыли 7 января в станицу Буссе, чем и кончилась зимняя экспедиция, продолжавшаяся почти три месяца, в течение которых я обошел более тысячи верст.

Не узнал я теперь свои знакомые места на Уссури, по которой снег везде лежал на три фута [90 см] глубины и намело такие сугробы, какие можно видеть только на далеком севере. Вся могучая растительность здешних лесов и лугов покрылась этим снегом, как саваном, и в тех местах, где летом не было возможности пробраться по травянистым зарослям, теперь только кое-где торчали засохшие стебли. Даже виноград, переплетавшийся такою густою стеною, теперь казался чем-то вроде веревок, безобразно обвившихся вокруг кустарников и деревьев. На островах реки густые, непроходимые заросли тальника смотрелись довольно редкими, а луга, пестревшие летом однообразным цветом тростеполевицы, теперь белели, как снеговая тундра. Даже птиц почти совсем было не видно, кроме тетеревов да изредка дятлов и синиц. Не найдут теперь себе пищи ни насекомоядные, ни зерноядные, ни голенастые, ни водные, и они все покинули страну, цепенеющую под холодным снеговым покровом…