Текст книги "Георгий Скорина"

Без колебаний Маргарита подошла к нему и коснулась его руки. Несколько мгновений он смотрел на нее в упор остановившимися глазами. Потом лицо его осветилось радостной, почти детской улыбкой.

– Франек! – прошептала она. – Ты… ты не забыл меня?..

Он взял ее руки и поцеловал пальцы.

– Я всегда верил, что нам еще суждено встретиться. Всегда верил…

Крупные слезы дрожали на ее ресницах.

– Ах, Франек!.. Я ведь не свободна теперь.

– Я знаю, – сказал Георгий просто.

– Прости меня, Франек!

Он нежно погладил ее голову.

– Я не осуждаю тебя… Прошло столько лет. Разве могла ты дожидаться?

– А ты?

– Я никого не любил с тех пор, Маргарита. Но жизнь моя была полна. У тебя же не было ничего.

– Франек! – несмело прошептала она. – Теперь у меня есть ты… снова ты.

Георгий отпустил ее руку. Лицо его стало почти суровым.

– Нет, Маргарита… С этим покончено… У тебя есть муж… Пан Юрий Адверник – благородный человек. Он мой друг, Маргарита…

Маргарита смотрела на него глазами, затуманенными от слез.

– Лучше бы нам не встречаться, – прошептала она. – Я не смогу больше так жить.

Огромным усилием Георгий преодолел приступ слабости.

– Прощай, Маргарита, – сказал он твердо и, низко поклонившись ей, быстро пошел прочь.

Глава III

Наладить друкарню в Вильне оказалось нелегким делом. Главная беда – не было искусных мастеров. Гинек старался в меру своих сил, но он был молод, неопытен и нуждался в хорошем руководстве. Только год спустя Скорине удалось найти подходящего человека. Это был уже немолодой мастер по имени Войтех, который прежде работал в познанской печатне Мельхиора Неринга и обладал необходимыми знаниями и сноровкой. Все же ему было далеко до старого Стефана. Он охотно выполнял все, за что ему платили, но не было в нем того огня и вдохновения, которые отличали старого чешского мастера.

Осенью 1524 года приступили к набору Деяний Апостолов. Это был единственный из переведенных Георгием текстов, уцелевший после разгрома пражской друкарни. Переводы Нового Завета погибли все до одного. Чтобы восстановить их, требовалось немало времени, и Георгий рассчитывал приступить к этой работе позже, когда дело вполне окрепнет. Хоть и медленно, печатание все же подвигалось.

В один из пасмурных осенних дней Георгий вошел к Якубу Бабичу, держа в руках светло-желтую резную шкатулку.

– Полюбуйтесь, пан Якуб, – сказал он, ставя перед Бабичем осторожно, как драгоценность, свою шкатулку, – сколь радостный дар мы получили. – Глаза Скорины светились счастливым волнением.

Бабич раскрыл шкатулку. В ней несколькими рядами лежали большие заглавные буквы, вырезанные из дуба. Георгий осторожно вынул несколько букв, расставил их на столе и, улыбаясь, посмотрел на Бабича.

– Видать, умелые руки сделали это, – сказал пан Якуб, чувствуя, что Скорина ждет похвалы. – Уж не друзья ли из Чехии прислали эти литеры?

– Сделаны они на нашей родине, – с нескрываемой гордостью ответил Георгий, – и присланы из города Орши… Славным мастером Андреем… Встречался я с ним когда-то в Пинске. Был он тогда бедным подмастерьем. А теперь вот… Лучше покойного Стефана вырезал…

Литеры действительно были сделаны с большим мастерством. Они отличались от тех, которыми располагал в Вильне Скорина, тонкостью и сложностью резьбы. Каждый лепесток цветка, каждая еле различимая глазом травинка орнамента были тщательно обработаны. Гармоничный рисунок служил выгодным фоном для прописной славянской буквы.

Вместе со шкатулкой мастер прислал короткую записку с просьбой «принять в дар сделанные литеры, и коли малым трудом сим, – писал он, – удостоюсь помочь делу, что, слышно, почал доктор Францишек на земле нашей, детям и внукам своим, приведет бог, с гордостью о том рассказывать стану». Подписано просто: «Андрей. В резьбе мастер из Орши».

Георгий не сомневался, что это его старый знакомый. Видно, не пропадает бесследно доброе дело. В благодарность мастеру за столь вовремя полученный дар Георгий сам вырезал новую заставку для подготовленного издания Апостола, поместив в центре рисунка «райскую птицу», пленившую его в День первой встречи со знаменитым теперь оршанским резчиком.

Братство с нетерпением ждало появления Апостола. Якуб, Богдан, Юрий Адверник почти ежедневно приходили в печатню поглядеть, как идет работа. Приходили и прочие братчики, расспрашивали, подавали советы.

Враги тоже интересовались. Недаром сам воевода, пан Гаштольд, вынужден был однажды вызвать к себе Бабича, а также архимандрита Троицкого монастыря и других старших пастырей православной церкви, чтобы расспросить о друкарне и о Скорине.

В марте 1525 года книга вышла в свет. Отпечатанная червлеными литерами надпись на первом листе гласила:

«Починается книга деяния и послания Апостольская, зовимая Апостол, справлена доктором Франциском Скориной из Полоцка…»

Переведенный с Вульгаты[56]56
  Вульгата – латинский текст Библии.


[Закрыть] текст, хотя по-прежнему пестрел церковнославянскими словами и оборотами, все же без труда был понятен всякому грамотному белорусу. Перед каждой главой Скорина поместил небольшое примечание, в котором кратко пояснялось содержание главы. В заключении было отмечено, что книга изготовлена «в дому почтивого мужа, Якуба Бабича, наистаршего бурмистра славного и великого места Виленского».

Спустя немного времени по выходе книги несколько ее экземпляров лежали на столе перед Иоганном фон Рейхенбергом. Вокруг восседали воевода, князь Альбрехт Гаштольд, епископ виленский и двое католических аббатов – один в доминиканском, другой в бернардинском облачении.

Воевода, повертев в руках переданную ему Рейхенбергом книгу и погладив небольшую острую бородку, сказал:

– Я вызывал однажды к себе старшин братства и предупреждал, чтобы в печатаемых ими книгах не было ничего оскорбительного для католической церкви, равно как для особы нашего милостивого короля… Видел я эту книгу и не нашел в ней ничего предосудительного.

– Так пан воевода не нашел там ничего предосудительного? – язвительно усмехнулся доминиканец. – Ну, тогда незачем и тревожиться. Пусть себе печатают схизматики свои невинные книжки.

Гаштольд сердито взглянул на доминиканца, но смолчал.

– А что скажет пан воевода, – обратился к нему бернардинский аббат, – о ехидных вопросах, поставленных суесловным Францишком в его предисловии, а именно о том, кто присутствовал при вознесении господнем на небо, кто свидетельствовал о сем… и тому подобных? Не является ли это возмутительным богохульством?

Тут вмешался епископ.

– Сын мой! – сказал он Гаштольду медоточивым голосом. – Всякая схизматическая книга, да еще печатанная на русском языке, само по себе есть оскорбление нашей святой церкви и власти королевской.

– Да простит мне его преосвященство, – возразил Гаштольд почтительно. – Не вижу я, как можем мы воспретить подобные книги в крае, где множество жителей, в том числе и родовитых шляхтичей, исповедуют сию веру. Свобода веры дарована православному населению Великого княжества Литовского самим королем.

Рейхенберг, до сих пор молчаливо слушавший, движением руки остановил воеводу.

– Мы не запрещаем схизматикам совершать их богослужения, – сказал он сухо. – Но из этого не следует, что можно потакать укреплению схизмы. Наша цель заключается в ином: склонить здешний народ к унии с римской церковью, привести его под благодетельную сень папского престола. Злейший враг нашего короля, коварный московит, князь Василий, всячески помогает здешним схизматикам, рассчитывая с их помощью отторгнуть литовские земли от польской короны. Стало быть, деятельность мирского сообщества, именуемого виленским братством, вредна и опасна.

– Король дозволил быть сему братству, – проворчал воевода.

– Его королевской милости приходится иной раз дозволять то, чего в душе своей он не одобряет… Добрый слуга должен читать в сердце своего господина и угадывать затаенные его желания, – молвил немец, сверля воеводу холодными серыми глазами. – Впрочем, – продолжал он, – не только о братстве веду я речь, но главным образом о человеке, напечатавшем эту книгу. Францишек Скорина – закоренелый еретик и преступник, неоднократно бежавший от суда. Он является не православным, а тайным приверженцем Лютеровой ереси.

– Мне об этом ничего не известно, – пожал плечами Гаштольд.

– Жаль! – жестко сказал немец. – Воеводе виленскому надлежало бы знать сие… Однако я готов помочь вашей мосци.

Он извлек заранее припасенное письмо Меланхтона и прочел его вслух.

– О! – проговорил епископ.

Доминиканец, хихикнув, воззрился на воеводу.

– Из письма этого явствует, – торжествующе заключил Рейхенберг, – что Францишек Скорина прибыл в Вильну по поручению Мартина Лютера для проповеди его сатанинского учения.

– Тогда другое дело, – сказал Гаштольд. – Уж этого я не допущу.

– Надеюсь! – кивнул Рейхенберг. – Ибо за последнее время некоторые виленские магнаты весьма склонны прислушиваться к речам виттенбергских отступников…

Он встал и учтиво поклонился Гаштольду.

– Не смею далее задерживать ясновельможного пана, который, вероятно, спешит вернуться к своим делам.

Гаштольд отвесил присутствующим поклон, притопнув каблуком, по старинному шляхетскому обычаю.

Когда тяжелая дверь захлопнулась за воеводой, епископ, сокрушенно покачав головой, сказал:

– Сколь тяжко блюсти веру господню, когда и сильные мира сего равнодушны к ней… – И, внезапно покинув высокопарный тон, спросил просто: – Однако что же нам делать с Франциском Скориной?

– От него следует избавиться поскорее и без шума, – сказал доминиканец. – Его святейшество папа не возбраняет применять некоторые верные средства, чтобы заставить молчать навсегда врагов церкви Христовой…

– Нет, – сказал Рейхенберг, – об этом следовало думать раньше. Теперь же имя Скорины окружено ореолом славы, книги его распространяются повсюду. Чего мы добьемся, подослав к нему убийц? Только того, что сделаем его в глазах народа мучеником, святым… Нет, здесь нужно действовать более осмотрительно.

И немец принялся неторопливо излагать созревший у него план.

* * *

Юрий Адверник собирался ехать в дом Бабича, где в этот вечер братчики праздновали выход в свет первой виленской печатной книги, когда слуга передал ему небольшой пакет.

– От кого это? – спросил пан Юрий.

Слуга пояснил, что письмо принесено неизвестным человеком, который наказал передать его пану в собственные руки.

Адверник не удивился: ему ежедневно приходилось получать различные деловые послания. Он отложил письмо в сторону, намереваясь прочесть его на следующее утро. Но пани Маргарита, одевавшаяся в своей спальне, все не появлялась, и пан Юрий, чтобы скоротать время, вскрыл пакет. Письмо было без подписи. Автор письма, именовавший себя неизвестным другом, сообщал, что супруга пана Юрия еще в Кракове, до вступления своего в брак, состояла в тайной связи с неким схоларом Францишком Скориной и, разлучившись со своим возлюбленным по настоянию ее отца, была заключена в монастырь для исправления. Ныне, по прибытии в Вильну, оный Францишек возобновил свою связь с пани Маргаритой, которая, пользуясь легковерием мужа, преступно нарушает супружеский долг и…

– Я готова ехать, пан Юрий… – Маргарита вошла, шурша шлейфом шелкового платья, расшитого серебряными узорами. Пышные белокурые ее волосы были украшены диадемой из сапфиров.

Адверник скомкал письмо. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Маргарита посмотрела на него с беспокойством.

– Может, пан Юрий нездоров?.. Тогда не нужно ехать.

Он улыбнулся через силу.

– Нет, дитя мое… Я немного устал, не больше.

Они ехали молча. Маргарите уже не раз приходилось встречаться со Скориной и у Бабича, и в своем доме. Но все же перед каждой встречей она испытывала волнение и должна была напрягать все свои силы, чтобы никто не заметил этого.

Пан Юрий был поглощен своими мыслями. Он перебрал в памяти всех людей, которых знал, и не нашел среди них врага, способного на подобную низость. Быть может, это сделала какая-нибудь женщина, побуждаемая завистью к Маргарите?.. Он искоса поглядел на жену. Она сидела рядом с ним в коляске молчаливая, немного грустная.

Они приехали к Бабичам, когда все гости уже были в сборе. Скорина любезно приветствовал новоприбывших. Маргарита ответила ему вежливым поклоном и отошла к женщинам, весело беседовавшим в дальнем углу. При всем желании здесь нельзя было обнаружить ничего подозрительного. Скоро хозяин дома пригласил гостей к столу. Все двинулись шумно и весело, предвкушая обильное угощение: дом Якуба Бабича славился хлебосольством. Но не успели еще гости усесться, как вдруг из сеней послышался шум и громкие голоса. В зал вбежал насмерть перепуганный слуга. Следом за ним, грохоча тяжелыми сапогами, показались два рейтара с обнаженными саблями. Гости с изумлением и страхом глядели на это странное явление. Якуб Бабич пошел им навстречу и спросил:

– Что вы за люди и по чьему приказу ворвались в дом мой?

Один из рейтаров, нимало не смутившись, ответил по-польски:

– Мы воеводские люди и явились сюда по приказу ясновельможного пана воеводы. Кто из вас, панове, именуется Францишком Скориной?

Тревожный ропот пронесся по залу.

– Это мое имя, – сказал Георгий, выйдя вперед. – Что вам от меня угодно?

– Нам угодно, – сказал рейтар, – чтобы ты отправился с нами.

– Куда? – крикнул Богдан, сжав кулаки. – Куда вы ведете его?

Рейтар смерил его презрительным взглядом.

– Потише, купец! – сказал он. – Уж не тебе ли мы должны давать отчет?..

– Я – наистарший бурмистр виленский, – обратился к нему Бабич, – Скорина – мой гость. Если он в чем-либо виноват, пусть пан воевода позовет меня.

– Бурмистр – глава мещанам. А над нами ты не волен, – ответил рейтар нагло. – Идем же! – Он схватил Скорину за локоть.

– Прочь! – Георгий оттолкнул руку рейтара.

Он поклонился присутствующим:

– Вины за мной нет, стало быть, скоро вернусь к вам.

Твердой поступью Скорина вышел из залы. Рейтары последовали за ним.

– Пани Маргарита, что с вами? – послышался чей-то возглас.

Пан Юрий бросился к жене, но было уже поздно. Маргарита пошатнулась, протянула руки, как бы ища опоры, и рухнула на ковер.

Понадобилось немало усилий, чтобы привести ее в чувство. Никто, однако, не увидел в этом случае ничего особенного, все присутствующие и особенно женщины были потрясены арестом Скорины.

Якуб немедля отправился к воеводе, гости остались дожидаться его. Адверник же повез домой внезапно заболевшую жену.

* * *

Никогда еще Адвернику не было так тяжко, как в эти последние несколько дней.

Письмо «неизвестного друга», к которому он вначале отнесся с презрением, после того, что произошло в доме Бабича, пробудило в нем тревогу.

А что, если и в самом деле Маргарита?..

Он старался отогнать от себя эту назойливую мысль. Он больше не мог встречаться с женой, не мог смотреть в ее красивые, казалось, такие честные глаза.

Нет, он не верил… не хотел верить письму Давно следовало бы уничтожить эту грязную бумажку… А все-таки…

Разве не должен он, муж и глава семьи, разобраться в том, что происходит с его женой с того дня?.. Со дня появления в городе Георгия Скорины.

То она печальна, молчалива, рассеянна. То вдруг становится беспричинно веселой. И оживление это какое-то необычное. Не так веселятся здоровые, спокойные люди… А этот обморок?

Все любят Скорину, дорожат им. И сам он, Юрий Адверник, не менее других печется о его спокойствии. Однако почему арест доктора Францишка взволновал Маргариту больше, чем всех присутствующих?

Если бы он мог пойти к жене и заставить ее сказать всю правду… Но как это сделать? Если она могла обманывать раньше, что помешает ей солгать теперь? Пан Юрий опустился на колени, глядя сквозь слезы на мерцающую зеленоватым светом лампаду. Тусклые лики святых загадочно взирали на коленопреклоненного человека. Полумрак и безмолвие царили в горнице. Не произнося молитвы, не крестя лба, Адверник думал о том, что не в силах больше бороться с самим собой, что смятение, охватившее душу, приближает его к концу. Мысли его путались, обгоняли друг друга. Вдруг вспомнилось, что икона, висящая справа, прислана ему московским другом, священником. Насколько она лучше, ясней и понятней работ здешних мастеров. Братство решило послать его в Московию. Это хорошо… Только сможет ли он доехать до Москвы? Пожалуй, уже не много дней осталось ему жить на этом свете.

А надо бы, ох как надо поехать! Свет исходит оттуда, где солнце восходит, а не заходит…

Кто это сказал? Это сказал Георгий Скорина. Какое эго счастье, что он прибыл сюда. Но как тяжело сейчас думать об этом, вспоминать его имя…

Вот она, медвежья лапа его болезни. Давит и давит грудь… Вздохнуть бы!.. Маргарита!..

– Я здесь, пан Юрий!..

Адверник вздрогнул.

– Ты пришла? – спросил он. – Разве я звал тебя?

– Я пришла сама, – ответила Маргарита, помогая ему подняться. – Я хотела говорить с вами, рассказать…

– Завтра, завтра, дитя мое, – торопливо перебил ее Адверник, направляясь к постели, и вдруг, сам не ожидая того, тихо спросил: – О чем рассказать?

– Мне тяжело, пан Юрий, – ответила Маргарита, закрывая лицо руками. – Я не в силах более таиться от вас…

Адверник крепко сжал спинку кровати.

– Никогда не следует говорить того, – сказал он, с трудом произнося слова, – о чем, возможно, придется пожалеть.

Маргарита опустилась перед ним на колени.

– Никогда, никогда не покину я вас, пан Юрий! – услышал он и не мог найти в себе силы, чтобы протянуть ей руку.

Он почувствовал странное, нежданное облегчение. Боль отпускала его, но вместе с ней, казалось, уходила и жизнь.

Глава IV

С того дня, когда праздник выхода в свет первого виленского издания был нарушен приходом воеводских людей, для Георгия Скорины начались новые мытарства. Теперь над ним нависло бог весть откуда взявшееся обвинение в связях с лютеранами и в распространении их еретических книг.

Воевода потребовал залог за Скорину в четыреста злотых и согласился отложить суд над ним на один месяц, чтобы дать возможность обвиняемому представить доказательства его невиновности.

Виленское православное братство, внесшее залог, должно было поручиться, что он не покинет город до окончательного решения. Пока же типография была закрыта.

День ото дня дело принимало все более и более запутанный оборот. Находились какие-то «свидетели», будто бы присутствовавшие при беседе Лютера со Скориной. Отыскивались «очевидцы», утверждавшие, что видели, как Скорина и итальянец Лисманини тайно собирали народ и проповедовали учение Мартина Лютера.

Ни Георгий, ни его друзья не могли понять причины начатого преследования. Братство не жалело денег на подарки канцелярским писцам и подкупы судейских людей, но все это пока не давало результатов.

Тоска снова охватила Скорину. Неужели и здесь, на родной земле, среди близких ему людей, не удастся спокойно и честно служить тому делу, ради которого он скитался так много дней на чужбине?

Как доказать воеводскому суду, что его свидание с Лютером окончилось решительным разрывом? Кто этот лютеранский проповедник Лисманини? Так размышлял Георгий, бродя по окраинам города, ища тишины и одиночества.

А Лисманини в это время стоял на шатком столе дымной корчмы и, обращаясь к подвыпившим слушателям, пророчествовал.

– Все от него! – кричал итальянец на ломаном польском языке. – Говорю вам, все от сатаны. Не верьте ксендзам, не верьте попам и монахам, в их обличий таится сатана. Это говорю вам я, верный ученик добродетельного Мартина! Изгоните же дьявола из плоти вашей!

– Аминь! – раздался веселый голос, и из-за дальнего стола поднялся полный, со встрепанной курчавой головой мужчина. – Ты говоришь, чужеземец, – переспросил толстяк, – что сатана обретается в каждом из нас?

– Истинно так! – ответил Лисманини.

– Тогда не скажешь ли ты, о достойнейший потомок Цицерона, не дьявола ли ты изгоняешь, ежедневно заполняя до краев свои внутренности вином и пивом?

Окружающие захохотали.

– Не смейтесь, панове, – поднял руку толстяк. – Пусть ученик Лютера разъяснит нам. Возможно, дьявол и впрямь обитает в его чреве.

– Замолчи, богохульник! – Итальянец рассвирепел. – Я докажу вам, что опасность близка… – Он выхватил из кармана лист мятой бумаги.

На секунду присутствующие затихли, ожидая продолжения поединка между проповедником и веселым толстяком.

– Вот доказательство! – торжественно провозгласил Лисманини. – Доказательство того, что в ваш город прибыл служитель сатаны, богоотступник и злодей, проклятый доктором Лютером! Он слывет ученым лекарем и печатником. Зовется он Францишек Скорина!

– Что? – вскрикнул толстяк.

– Истинно так, – повторил проповедник, потрясая бумагой, – здесь изложено все.

С неожиданной легкостью толстяк вскочил на скамью.

– Покажи!

Теперь всем было видно его лицо, чуть оплывшее, окаймленное курчавой бородой, большие, немного навыкате, хитрые и веселые глаза, толстые губы.

– Дай бумагу!

– Прочь! – Лисманини отступил на шаг.

Толстяк прыгнул на стол, стол затрещал, толстяк взмахнул руками и, ухватившись за проповедника, вместе с ним полетел на пол.

Звон разбитой посуды, отчаянный крик итальянца, шум вскочивших посетителей наполнили корчму. Итальянец крепко зажал в руке бумагу. Противник навалился на него своим грузным телом и впился зубами в кисть руки. Лисманини взвизгнул и разжал руку. Выхватив бумагу, толстяк вскочил на ноги.

Несколько мужчин двинулись было на него. Толстяк схватил тяжелый табурет и, подняв его высоко над головой, заревел:

– Ни с места! Я размозжу голову каждому, кто осмелится дотронуться до отпрыска польских рыцарей – Николая Кривуша из Тарнува.

Люди попятились, и Кривуш, отшвырнув табурет, ринулся к двери.

– Лови его! Держи! – закричал кто-то…

Лисманини, а за ним вся пьяная компания бросились в погоню. Насколько Кривуш был находчив в споре и ловок в рукопашном бою, настолько он оказался слабым в беге. Полы его засаленного плаща путались между короткими ногами, тучное тело раскачивалось из стороны в сторону. Он задыхался. Преследователи настигали его. Спасли его темнота и извилистые лабиринты улиц. Нырнув в какую-то подворотню, он притаился, дожидаясь, пока погоня пронеслась мимо.

* * *

В небольшом одноэтажном флигеле бурмистрова двора тускло светилось крайнее окно. Несмотря на поздний час, Георгий сидел у стола за своими рукописями.

В дверь вошел Гинек.

– Хозяин, – сказал мальчик взволнованно, – сторож поймал вора!

– Какого вора, Гинек? – удивился Георгий.

– Он заглядывал в окно друкарни и пробовал открыть дверь, – объяснил Гинек.

– Странно! Что ему там могло понадобиться?

– Уж этого я не могу вам сказать, хозяин, – развел руками Гинек. – Он отказался отвечать нам и потребовал отвести его к вашей милости.

– Где же он?

– Он здесь. Не стоит вам и смотреть, его следует просто передать страже.

– Нет, Гинек, – остановил его Георгий. – Думаю, что это не простой вор. Приведи-ка его сюда.

Гинек с явным неодобрением крикнул в дверь:

– Веди сюда, Юзеф!

Сторож втолкнул в комнату вора. Георгий поднял свечу и осветил его. Перед ним стоял грязный и оборванный, но с веселым выражением лица Николай Кривуш.

– Боже мой! – воскликнул Георгий. – Неужели это ты?..

Кривуш грациозно поклонился.

– Да, это я… – произнес он хриплым голосом. – Впрочем, понятие «я» весьма относительно и неточно, ибо то, что некогда было «мною», претерпело за два десятилетия столь существенные изменения в своей субстанции, что нельзя с уверенностью утверждать, что я – это именно «я». Пан же доктор, безусловно, прав в одном: существо, пойманное вашим могучим стражем, носит звучное и благородное имя Николая Кривуша…

Прервав эту тираду, Скорина крепко обнял и расцеловал друга. Сторож и Гинек во все глаза глядели на эту странную сцену.

– Как я рад, что снова вижу тебя! Как часто я вспоминал о тебе! – говорил Георгий, когда они остались одни.

Кривуш, видимо, был очень растроган. Громко сморкаясь и кашляя, он старался скрыть свое волнение.

– Откуда ты? Где ты живешь? – спрашивал Георгий.

– Где живу? Гм… На этот вопрос ответить не так-то легко. Я всегда считал, друг мой, что постоянное жилище сковывает человеческий дух, и оттого стараюсь не задерживаться подолгу на одном месте.

– Я тоже немало скитался эти годы, – сказал Георгий.

– Все учился? – спросил Кривуш.

– Все учился…

– К чему же привела тебя наука?

– К сознанию того, как мало мы знаем, – улыбнулся Георгий.

– Я об этом догадался значительно раньше, а потому не стал напрасно тратить время.

– Что же ты делал?

– О, многое! Я исходил вдоль и поперек то, что именуется Королевством Польским. Я встречал разных людей, веселых и грустных, бедных и богатых, пьяниц и трезвенников. Кажется мне, я узнал о жизни человеческой больше, чем из всех мудрых книг. Впрочем, иногда я сочинял кое-что в стихах и прозе. И, уверяю тебя, некоторые из этих творений были не совсем дурны…

– О, Николай, – сказал Георгий, – я мечтаю когда-нибудь собрать твои сочинения и напечатать их в большой прекрасной книге.

Кривуш расхохотался:

– Представляю себе: толстая, красиво переплетенная книга, размером «ин фолио», содержащая пикантные притчи и рифмованные богохульства!

– Ты все тот же, Николай, – смеялся и Георгий.

– Да, Франек… Но вот беда, у меня нет плодов моего вдохновения. Одни я сочинял по заказу влюбленных шляхтичей, другие для потехи странствующих торговцев. Самые бесстыдные из них откупали у меня на корню ксендзы и монахи. К чему я стал бы хранить все это? То, что сочинено сегодня, завтра становится неинтересным. Но, Франек, мне не терпится услышать рассказ о твоей одиссее.

– Охотно, – сказал Скорина. – Однако прежде… Я думаю, ты голоден?

Не дожидаясь ответа, Георгий крикнул Гинека и велел подать жбан меда, мяса и пироги.

– Франек! – воскликнул Кривуш при виде яств. – Ты всегда был щедр, но прежде тебе не хватало богатства. Теперь, я вижу, ты обрел его.

– Я не многим богаче прежнего, – засмеялся Георгий, – однако в состоянии накормить друга. Скажи же, Николай… – Георгий замялся, не решаясь прямо задать вопрос. – Как ты нашел меня?

– Вернее, – поправил его Кривуш, – как поймал меня твой сторож? Не бойся, Франек, вором я еще не стал. Итак, слушай! Приехав в Вильну, я, разумеется, посетил все места, где за скромную плату можно получить кружку любимого с дней моего невинного детства напитка. В одном из таких мест я встретил приятеля, по имени Лисманини…

– Лисманини? – воскликнул Георгий. – Это лютеранский проповедник?

– Что не мешает ему быть порядочным пьяницей и отчаянным плутом. Он-то любезно и сообщил мне имя доктора Францишка Скорины – владельца виленской печатни. Ну, а остальное было легко. Я разыскал твою печатню только к концу дня, застал там твоего цербера, и он проводил меня сюда.

– Постой! – Георгий пристально посмотрел на друга. – Ты сказал, что Лисманини твой приятель? Не можешь ли ты свести его со мной?

– Боюсь, что нет, – засмеялся Кривуш. – Видишь ли, Франек, прощаясь сегодня вечером с этим потомком Сенеки и Цицерона, я, кажется, не рассчитал силу своих объятий… Возможно, что сейчас он предстал перед князем тьмы, по которому он так долго тоскует.

– Ох, Николай, – поморщился Георгий. – Признаюсь, мне не до шуток.

Он коротко рассказал другу все, что произошло с ним с тех пор, как он покинул Вацлава Вашека.

– Нам повезло, Франек! – весело сказал Кривуш, выслушав рассказ. – Я не хотел тебя огорчать, ибо в письме, которое мне удалось вырвать из рук итальянца, о тебе отзываются не слишком лестно. Но именно это письмо и послужит доказательством твоей невиновности.

– Что за письмо?

– Вот оно! – Кривуш вытащил из-за пазухи измятый листок и поднес его к свече. Это было письмо доктора Филиппа Меланхтона к виленским приверженцам Лютерова учения, предостерегавшее последних от зловредного влияния Францишка Скорины, осужденного и преданного проклятию самим Мартином Лютером.

– Благодарю тебя, друг мой, – радостно и взволнованно сказал Георгий.

– Клянусь прахом моей тетушки, – торжественно заявил Кривуш, – я никогда не читал чужих писем, но коль скоро этот итальянец сам выболтал его содержание, то я решил, что не будет грехом добыть это письмо и… уничтожить. Верь мне, Франек, оно уцелело только случайно.

Друзья провели всю ночь за оживленной беседой. Они подробно обсудили, как использовать спасительное письмо Меланхтона, чтобы раз навсегда снять со Скорины обвинение в лютеранстве.

– Да, – сказал Кривуш грустно. – Вот уже второй раз мне приходится первому читать письма, нужные тебе. Помнишь, в Кракове мы с Вацлавом утаили записку перед диспутом. Мы боялись, что ревность помешает тебе выйти победителем.

Георгий опустил голову. Кривуш с любопытством поглядел на друга.

– Ты все еще помнишь эту панночку?..

– Да, – сказал Георгий тихо. – Я помню ее.

– Не знаешь ли, что с ней сталось?

– Она здесь, Николай.

– О! – воскликнул Кривуш. – Не колдовство ли это? Так, может быть, с ней и панна Зося?

Георгий поднялся.

– Николай, – сказал он сухо. – С этим покончено. Маргарита замужем… И я прошу тебя…

В окно постучали.

– Пан доктор, пан доктор! – донесся со двора чей-то взволнованный голос. Было слышно, как Гинек отодвигал засовы двери.

Георгий распахнул окно.

– Пан доктор, – крикнул запыхавшийся посыльный, – пан Юрий умирает! Он просил пана доктора поспешить к нему.

Георгий повернулся к Николаю. Он был очень бледен.

– Умирает Юрий Адверник… Муж Маргариты.

* * *

Две свечи горели у изголовья постели. Адверник лежал высоко, приподнявшись на подушках. Он улыбнулся вошедшему Георгию и слабым движением руки попросил его подойти поближе.

– Благодарю вас, друг мой, – сказал пан Юрий почти шепотом. – Я умираю и хотел поговорить с вами…

Георгий ласково взял его за руку.

– Прогоните мрачные мысли. Может ли больной предугадать исход недуга? Позвольте мне, лекарю, помочь вам…

– Ни один лекарь уже не поможет мне… и не для того я звал вас, Францишек. Можете ли вы выслушать меня?

– Говорите, пан Юрий.

– Мне нужно сказать вам нечто важное… не о делах братства, в них вы и без меня разберетесь… Я хочу поговорить о Маргарите.

Георгий вздрогнул. Больной посмотрел ему прямо в глаза и снова улыбнулся спокойной, тихой улыбкой.

– Я знаю все, Францишек.

Георгий выдержал его долгий взгляд и ответил:

– Нет ничего, что заставило бы меня покраснеть перед вами, Юрий. Я ничем не оскорбил вас.

– Верю, друг мой, – сказал Адверник. – Верю и благодарю… Я всегда только хотел, чтобы она была счастлива… Вас, Францишек, я полюбил, как брата… Я хочу… чтобы вы… чтобы вы не покидали ее…

Георгий протестующе поднял руку, но больной продолжал:

– Это моя последняя просьба, Францишек…

Георгий молча смотрел на его бледные, почти прозрачные руки.

– Я не беден… близких родных у меня нет, разве один беспутный племянник, скитающийся бог знает где… Все унаследует Маргарита… Я умру спокойно, коли буду знать, что она с вами… Пусть и богатство мое будет с вами, для нашего общего дела…