Текст книги "Друзья Пушкина в любви и поэзии"

А ведь Сашенька была очаровательная, умна, хорошо воспитанна, талантлива. Николай Иванович Греч писал о ней:

«Всяк, кто знал её, кто только приближался к ней, становился её чтителем и другом. Благородная, братская к ней привязанность Жуковского, преданная бессмертию в посвящении “Светланы”, известна всем. Потом первыми гостями её были Александр Иванович Тургенев и Василий Алексеевич Перовский. Булгарин некоторое время сходил от неё с ума. Между тем все эти связи были чистые и святые и ограничивались благородной дружбой. Разумеется, в свете толковали не так: поносили её, клеветали и лгали на неё. Такова судьба всех возвышенных людей среди уродов, с которыми они обречены жить. Женская зависть играла в этом не последнюю роль».

Она была музой многих поэтов. Ей посвящал стихи Евгений Боратынский:

 
Очарованье красоты
В тебе не страшно нам:
Не будишь нас, как солнце, ты
К мятежным суетам;
От дольней жизни, как луна,
Манишь за край земной,
И при тебе душа полна
Священной тишиной.
 

Ну а Жуковский вынужден был покинуть Дерпт.

С грустью покидая город, Василий Андреевич Жуковский переводил печальные стихотворения Гёте «Утешение в слезах»:

 
«Скажи, что так задумчив ты?
Всё весело вокруг;
В твоих глазах печали след;
Ты, верно, плакал, друг?»
«О чём грущу, то в сердце мне
Запало глубоко;
А слёзы… слёзы в сладость нам;
От них душе легко».
«К тебе ласкаются друзья,
Их ласки не дичись;
И что бы ни утратил ты,
Утратой поделись».
«Как вам, счастливцам, то понять,
Что понял я тоской?
О чем… но нет! оно моё,
Хотя и не со мной».
«Не унывай же, ободрись;
Ещё ты в цвете лет;
Ищи – найдёшь; отважным, друг,
Несбыточного нет».
«Увы! напрасные слова!
Найдёшь – сказать легко;
Мне до него, как до звезды
Небесной, далеко».
«На что ж искать далеких звёзд?
Для неба их краса;
Любуйся ими в ясну ночь,
Не мысли в небеса».
«Ах! я любуюсь в ясный день;
Нет сил и глаз отвесть;
А ночью… ночью плакать мне,
Покуда слёзы есть».
 

Стихи лились из-под пера. Что ж, вдохновение приходит как в дни счастья, так и в те горькие периоды, когда беды крепко берут поэта за горло. И он обращается к Небесам, к Природе, к небесным светилам. Жуковский в горе своём обращался «К месяцу».

 
Снова лес и дол покрыл
Блеск туманный твой:
Он мне душу растворил
Сладкой тишиной.
Ты блеснул… и просветлел
Тихо темный луг:
Так улыбкой наш удел
Озаряет друг.
Скорбь и радость давних лет
Отозвались мне,
И минувшего привет
Слышу в тишине.
Лейся, мой ручей, стремись!
Жизнь уж отцвела;
Так надежды пронеслись;
Так любовь ушла.
Ах! то было и моим,
Чем так сладко жить,
То, чего, расставшись с ним,
Вечно не забыть.
Лейся, лейся, мой ручей,
И журчанье струй
С одинокою моей
Лирой согласуй.
Счастлив, кто от хлада лет
Сердце охранил,
Кто без ненависти свет
Бросил и забыл,
Кто делит с душой родной,
Втайне от людей,
То, что презрено толпой
Или чуждо ей.
 

От поэзии любви к придворным виршам

С 1813 года произведения Василия Андреевича Жуковского стали всё чаще появляться в печати. В январе в 1-м номере «Вестника Европы» была опубликована баллада «Светлана», которая посвящалась Александре Протасовой.

Затем баллада «Адельстан», которая явилась переводом баллады английского поэта-романтика Роберта Саути (1774–1843), представителя так называемой «озёрной школы». Ныне известна из его творчества в основном лишь сказка «Три медведя».

И. Семенко в книге «Жизнь и поэзия Жуковского» отметил: «Сюжет баллады взят Саути из средневековых немецких сказании о Лоэнгрнне (другой вариант этих сказаний позднее лег в основу оперы Р. Вагнера). Спящий рыцарь чудесным образом плывет по Рейну в ладье под алым парусом, влекомой лебедем. Выйдя на берег у стен замка, он очаровывает его прекрасную обитательницу и женится на ней. Привлекательная загадочность рыцаря скрывает, однако, ужасную тайну: он грешник, по договору с дьяволом обязавшийся отдать ему своего первенца. В решающий момент небесные силы вступаются за мать и младенца и наказывают грешника.

Смягчив местный колорит подлинника, Жуковский получает возможность смешать краски чужеземные с красками русскими, причём делает это очень артистично и осторожно. В первой же строфе название Рейна указывает отличительную черту местности, ориентирует читателя на “рыцарскую” тематику; во второй строфе замок Аллен назван сначала замком, а затем “теремом”; в третьей строфе вблизи этого “замка-терема” появляются традиционные для русского фольклора “девы красные”. Эти постепенные переходы необычайно искусны».

Жуковский изменил имена героев, дав имя главному герою Радигеру Адельста, а Маргарите – Лора.

Но трудно скрыть в этом переводе личное… Любовь – вот главное в творчестве поэта в то время.

 
Меж красавицами Лора
В замке Аллене была
Видом ангельским для взора,
Для души душой мила.
Графы, герцоги толпою
К ней стеклись из дальних стран —
Но умом и красотою
Всех был краше Адельстан.
 

Но самой важной публикацией явилось издание отдельной книгой стихотворения «Певец во стане русских воинов». Книга вышла в феврале 1813 года. В то время русский поэт, баснописец Иван Иванович Дмитриев (1760–1837) являлся членом Государственного совета и министром юстиции. То есть он был вхож в императорскую семью. Прочитав «Певца…» Жуковского, он преподнёс книгу вдовствующей императрице Марии Федоровне (супруге зверски убитого сановными уголовниками Императора Павла Петровича) Мария Фёдоровна пригласила к себе Жуковского, чтобы познакомиться с ним и получить экземпляр издания с авторским автографом.

Жуковский сделал на книге посвящение:

 
«Мой слабый дар царица одобряет…»
 

Вдохновлённый оценкой своего труда, Жуковский написал «Послание императору Александру I, спасителю народов»:

 
Когда летящие отвсюду шумны клики,
В один сливаясь глас, тебя зовут: великий!
Что скажет лирою незнаемый певец?
Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец,
Который для тебя вселенная сплетает?..
О русский царь, прости! невольно увлекает
Могущая рука меня к мольбе в тот храм,
Где благодарностью возжённый фимиам
Стеклися в дар принесть тебе народы мира —
И, радости полна, сама играет лира.
 

Кстати… Действительно, после окончания Заграничного похода Русской армии в 1813–1814 годов были предложения поднести Императору титул Великого. Но… в 1814 году на заседании Государственного совета граф Литта предложил титул Благословенный» и сумел отстоять своё предложение.

Конечно, послание представляло собой панегирик. Далеко не все в России разделяли такое восторженное восприятие Жуковским деяний Императора Александра I. Тем не менее поэт восклицал:

 
Когда ж священный храм при громах растворился —
О, сколь пленителен ты нам тогда явился,
С младым, всех благостей исполненным лицом,
Под прародительским сияющий венцом,
Нам обречённый вождь ко счастию и славе!
Казалось, к пламенной в руке твоей державе
Тогда весь твой народ сердцами полетел;
Казалось, в ней обет души твоей горел,
С которым ты за нас перед алтарь явился —
О, Царь, благодарим: обет сей совершился…
 

Деликатно сказано «под прародительским сияющий венцом», поскольку многие с осуждением относились к попустительству сановным уголовникам, убившим Императора Павла Петровича с ведома наследника престола. Болтовня о том, что он, де, согласился на вооружённый переворот и на свержение Императора с условием, что ему сохранят жизнь, весьма наивна, поскольку наследник престола не мог не знать, как относится Император к своему Государеву служению, и что он не оставит престол, под какими бы угрозами это от него ни требовали. Не мог он не знать и того, что заговорщики – эти, говоря нынешним языком, кровожадные отморозки – жаждут именно крови, что они не желают, да и не могут оставить в живых Императора, ибо в этом случае сами окажутся в крепости, поскольку Павел Петрович будет немедленно освобождён. Выдумки о том, что он был ненавидим всем народом, не имеют под собой почвы. Его ненавидели только ярые ненавистники России, стяжатели и мерзавцы, готовые продать Россию.

Другое дело строки, адресованные Наполеону:

 
Непобедимости мечтою ослепленный,
Он мыслил: «Мой престол престолом будь вселенны!
Порфиры всех царей земных я раздеру
И все их скипетры в одной руке сберу;
Народов бедствия – ступени мне ко счастью;
Всё, всё в развалины! на них воссяду с властью,
И буду царствовать, и мне соцарствуй, Страх;
Исчезни всё опять, когда я буду прах,
Что из развалин брань и власть соорудила —
Бессмертною моя останется могила».
И, к человечеству презреньем ополчен,
На первый свой народ он двинул рабства плен,
Чтобы смелей сковать чужим народам длани, —
И стала Галлия сокровищницей брани;
Там все, и сам Христов алтарь, взывало: брань!
 

А далее строки послания подтверждают уже то, что в общем-то неопровержимо. Пушкин в своей Оде «Вольность» писал:

 
(…)
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле…
 

Долгое время нас пытались убедить, что Пушкин адресовал эти строки русскому Царю. Даже иногда с удовольствием называли Императора Николая I. Ведь кем был этот замечательный Государь, разобрались не сразу. В школе, во всяком случае, в то время, когда учился я, моё поколение, да и следующее поколение, об Императоре Николае Павловиче не могли говорить добрых слов, ведь он сокрушил масонскую гидру, пытавшуюся пустить в распыл Россию почти за столетие до предательской буржуазной февральской революции, положившей начало хаосу. И никого не волновало, что ода написано в 1817 году, что у Императора Александра, в то время царствовавшего, не было детей. Ну а о том, что после него будет царствовать Николай Павлович, и в голову никому не приходило.

Как мы уже видели по стихотворению «Памятник», Пушкин заимствовал некоторые идеи у своих учителей. Посмотрим, что писал в «Послании…» Жуковский:

 
Всё, раболепствуя мечтам тирана, дань
К его ужасному престолу приносило:
(…)
И беспощадною косою подсекало
Самовластительство прекрасный цвет людей:
Чудовище, склонясь на колыбель детей,
Считало годы их кровавыми перстами;
Сыны в дому отцев минутными гостями
Являлись, чтобы там оставить скорби след —
И юность их была как на могиле цвет….
 

И совершенно подмечено поэтом, что Европа, эта старая подлая, коварная, во все времена продажная калоша – Пушкин говорил, что Европа по отношению к России всегда была столь же невежественна, сколь и неблагодарна – эта компания трусоватых политиков и не менее трусоватых воинов действительно с надеждой обращала взоры на Россию. А правители Европы шептали потихоньку Русскому Царю, что если и будут вынуждены идти на Русь под скипетром Наполеона, то и в этом случае будут вроде бы как-то не очень сильно воевать. Эти заверения давали и прусский король, и австрийский император. Пруссаки воевали по-серьёзному, пока им не сломали хребет вместе с французской бандой, поляки бесчинствовали в Москве, а вот австрияки действительно смогли отсидеться и не вступать в серьёзные схватки.

 
Унылость на сердца народов налегла —
Лишь Вера в тишине звезды своей ждала,
С святым терпением тяжёлый крест лобзала
И взоры на восток с надеждой обращала…
И грозно возблистал спасенья страшный год!
 

Да, тут поэт предельно точен. И точен он в следующем:

 
За сей могилою народов цвёл народ —
О, Царь наш, твой народ, – могущий и смиренный,
Не крепостью твердынь громовых огражденный,
Но верностью к Царю и в славе тишиной.
Как юноша-атлет, всегда готовый в бой,
Смотрел на брани он с беспечностию силы…
Так, юные поджав, но опытные крылы,
На поднебесную глядит с гнезда орел…
И злобой на него губитель закипел.
В несметну рать столпя рабов ожесточённых
И на полях, стопой врага не осквернённых,
Уж в мыслях сгромоздив престол всемирный свой,
Он кинулся на Русь свирепою войной…
О провидение! твоя Россия встала,
Твой ангел полетел, и брань твоя вспылала!
 

Ну и далее сказано справедливо о том, что в 1812 году Император во многом сумел побороть себя. И это заключалось не только в том, что он пообещал не вступать с агрессором ни в какие переговоры, пока последний солдат врага не будет вышвырнут за пределы России, но и в том, что, пересилив себя, вручил главное командование русским воинством Кутузову, хотя и приставил к нему в качестве соглядатая убийцу Павла Петровича, сановного уголовника Беннигсена.

 
Кто, кто изобразит бессмертный оный час,
Когда, в молчании народном, царский глас
Послышался как весть надежды и спасенья?
О глас царя! о честь народа! пламень мщенья
Ударил молнией по вздрогнувшим сердцам;
Все бранью вспыхнуло, все кинулось к мечам,
И грозно в бой пошла с Насилием Свобода!
Тогда явилось все величие народа,
Спасающего трон и святость алтарей,
И тихий гроб отцев, и колыбель детей,
И старцев седины, и младость дев цветущих,
И славу прежних лет, и славу лет грядущих.
Все в пепел перед ним! разлей пожары, месть!
Стеною рать! что шаг, то бой! что бой, то честь!
Пред ним развалины и пепельны пустыни;
Кругом пустынь полки и грозные твердыни,
Везде ревущие погибельной грозой, —
И старец-вождь средь них с невидимой Судьбой!..
Холмы Бородина, дымитесь жертвой славы!..
Уже растерзанный, едва стопы кровавы
Таща по гибельным отмстителей следам,
Грядет, грядет слепец, Москва, к твоим стенам!
О радость!.. он вступил!.. зажгись, костер свободы!
Пылает!.. цепи в прах! воскресните, народы!
Ваш стыд и плен Москва, обрушась, погребла,
И в пепле мщения Свобода ожила,
И при сверкании кремлевского пожара,
С развалин вставшая, призрак ужасный, Кара
Пошла по трепетным губителя полкам
И, ужас пригвоздив к надменным знаменам,
Над ними жалобно завыла: горе! горе!
 

Да, настало время,

 
И гибелью врагам твой щит запламенел,
И руку ты простер… и двинулися рати.
Как к возвестителю небесной благодати,
Во сретенье тебе народы потекли,
И вайями твой путь смиренный облекли.
Приветственной толпой подвиглись веси, грады;
(…)
И всё помчалось в строй под знамена свободы;
В одну слиялись грудь воскресшие народы,
И всех царей рука, наш царь, в руке твоей
На жизнь, на смерть, на брань, на честь грядущих дней.
(…)
О Русская земля! спасителем грядет
Твой царь к низринувшим царей твоих столицу;
Он распростер на них пощады багряницу;
И мирно, славу скрыв, без блеска, без громов,
По стогнам радостным ряды его полков
Идут – и тишина вослед им прилетает…
Хвала! хвала, наш царь! стыдливо отклоняет
Рука твоя побед торжественный венец!
Отважною вступить дерзаю, царь, мечтою
В чертог священный твой, где ты один с собою,
Один, в тот мирный час, когда лежит покой
Над скромных жребием беспечною главой,
Когда лишь бодрствуют цари и провиденье.
 

1 января 1815 года А.И. Тургенев сообщил о том, как было принято «Послание…»:

«Пишу тебе, бесценный и милый друг, чтоб от всей души, произведением твоего гения возвышенной, поздравить тебя с Новым годом и новою славою!»

И поэт вступил в чертог Царя…

В Петербурге дела Жуковского шли очень хорошо: царское семейство к нему благоволило. В 1817 году там печаталось собрание стихотворений поэта в двух томах. Один экземпляр этих стихотворений вместе с отдельно изданным «Певцом в Кремле» был поднесён министром народного просвещения, известным князем А.Н. Голицыным, Государю, который назначил поэту пожизненный пенсион в четыре тысячи рублей ассигнациями.

Иван Иванович Дмитриев, как известно, не только поэт и баснописец, но и государственный деятель, писал А.И. Тургеневу: «Кажется, поэт мало-помалу превращается в придворного; кажется, новость в знакомствах, в образе жизни начинает прельщать его…»

Известна также эпиграмма:

 
Из савана оделся он в ливрею,
На ленту променял лавровый свой венец.
Не подражая больше Грею,
С указкой втерся во дворец —
И что же вышло, наконец?
Пред знатными сгибая шею,
Он руку жмет камер-лакею.
Бедный певец!
 

Упомянутый Грей Томас был английским поэтом XVIII века.

Эпиграмму приписывали Пушкину баснописец, издатель и публицист Александр Ефимович Измайлов (1779–1831) и будто бы Фаддей Венедиктович Булгарин (1789–1859), писатель, журналист, критик и издатель. Жуковский, прочитав, попросил Николая Ивановича Греча: «Скажите Булгарину, что он напрасно думал уязвить меня своею эпиграммою; я во дворец не втирался, не жму руки никому. Но он принёс этим большое удовольствие Воейкову, который прочитал мне эпиграмму с невыразимым восторгом».

Между тем Греч полностью привёл текст эпиграммы и сделал такой комментарий: «По отзывам некоторых лиц, это эпиграмма Пушкина, а по другим – Воейкова».

Писатель-декабрист Михаил Александрович Бестужев (1800–1871) привёл эпиграмму в своих мемуарах и отметил: «Помню, как зашла речь о Жуковском и как многие жалели, что лавры на его челе начинают блекнуть в придворной атмосфере, как от сожаления неприметно перешли к шуткам на его счет. Ходя взад и вперед с сигарами, закусывая пластовой капустой, то там то сям вырывались стихи с оттенками эпиграммы или сарказма, и, наконец, брат Александр, при шуме возгласов и хохота, редижировал (редактировал) известную эпиграмму, приписанную впоследствии А. Пушкину…»

Ну а князь Пётр Андреевич Вяземский сделал к эпиграмме пометку, что эпиграмма «не Пушкина, а Александра Бестужева, что подтверждается братом его в “Русской старине…”».

Кстати, А.Е. Измайлов привёл эту эпиграмму в несколько иной редакции:

 
На саван променяв ливрею,
На пудры – лавры и венец,
С указкой втёрся во дворец.
И что же вышло, наконец?
Пред знатными сгибая шею,
Жмёт руку он камер-лакею.
Бедный певец!
 

Бестужев в одном из писем П.А Вяземскому заметил: «Жуковского видел утром у выхода, он здоров, и пудра стала его стихия».

Ну, понятно – раз при дворе, значит, с точки зрения прозападных особей, уже достоин лишь иронии и сарказма. Ну и большинство декабристов показали себя отменными клеветниками и интриганами. Редко встречались среди них таковые, как Иван Иванович Пущин (1798–1859), заявивший, что если бы он был в день дуэли рядом с Пушкиным, пулю Дантеса встретила бы его грудь.

И на кого клеветали?! На Пушкина, на Жуковского – на цвет русской литературы, на светочей русской поэзии.

Александра Осиповна Смирнова-Россет вспоминала о Жуковском:

«Добряк он и был, но при этом сколько было глубины и возвышенности в нём… Хотя он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них он не хотел, да и не умел».

1815 год становится для него трамплином в службе государевой.

4 сентября его пригласил в Павловск русский поэт сенатор Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1751–1828), в прошлом статс-секретарь Павла I и почётный опекун Воспитательного дома. Это был царедворец, пользовавшийся особым доверием. Именно он после того, как прошло предложение Литта о титуле Царя, составлял всеподданнейшие прошения о принятии Императором титула Благословенного. Когда начались приготовления к встрече Государя в Петербурге, он вместе с кн. Вяземским и Батюшковым составлял хоры и стихи. Ему было поручено Императором неотлучно находиться при Особе Императрицы Марии Фёдоровны. Именно по его инициативе и с совершенного согласия Марии Фёдоровны Жуковский был назначен её чтецом. И началось возвышение. Уже вскоре после назначения чтецом Орест Кипренский взялся писать портрет Жуковского. Поэт был принят в доме первого директора Публичной библиотеки, президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина (1763–1843).

И, конечно, впереди были знаменитые «Приютинские вечера» – встречи в усадьбе Олениных в Приютино, где частыми гостями бывали Гавриил Романович Державин, Иван Андреевич Крылов, Николай Иванович Гнедич, князь Пётр Андреевич Вяземский, Александр Сергеевич Грибоедов, видные художники, музыканты и другие творческие знаменитости.

В сентябре Жуковский посетил Царскосельский лицей и встретился с юным Пушкиным. Вскоре Василий Андреевич стал «арзамасцем» и получил прозвище «Светлана», видимо, по его уже ставшей знаменитой поэме.

В конце года вышел сборник стихотворений Жуковского. Первая часть собрания его поэтических произведений.

Назначение чтецом при вдовствующей императрице Марии Фёдоровне было только началом придворной службы. Вскоре, уже в конце 1817 года, Василия Андреевича сделали учителем русского языка супруги великого князя Николая Павловича великой княгини Александры Фёдоровны.

В.В. Огарков рассказал:

«Жуковский усердно готовился к своим занятиям с ученицей, и, по всем данным, занятия эти шли успешно, что должно объясняться помимо умения учителя и талантливостью его слушательницы, образованной и с художественным вкусом женщины. Поэт составил для великой княгини особую грамматику, но главный интерес занятий с ученицей заключался в том, что она, страстно любя немецкую литературу, сделала указания поэту на пьесы, которые желала иметь в переводе, и с большим вниманием относилась к этим переводам. Такое параллельное чтение оригинала и переводов предоставляло хорошую возможность для сравнения подлинника с копией. Все эти переводы (например, знаменитой баллады Гёте “Лесной царь”), указанные и вдохновленные великой княгиней, были напечатаны маленькими изящными книжками, носившими название “Для немногих”. В описываемое время были переведены многие вещи, доставившие Жуковскому славу».

В 1815 году Жуковский опубликовал в журнале «Сын Отечества» стихотворение, которое назвал «Молитва русского народа». В стихотворении были поначалу две строфы:

 
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю —
Всё ниспошли!
Перводержавную
Русь Православную,
Боже, храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное!
Всё ж недостойное
Прочь отжени!
 

Стихи были представлены вначале императрице Марии Фёдоровне, а затем Императору Александру I, который в конце 1816 года издал указ, возводивший это стихотворение в ранг Государственного гимна и устанавливающий порядок его исполнения. Утверждалось исполнение этого гимна при встречах Императора. Для исполнения была приспособлена музыка британского гимна, написанная Генри Кэри.

Позднее Жуковский дописал ещё одну строфу:

 
О, Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!
 

Оставался государственным гимном России вплоть до 1833 года, когда был сменён гимном «Боже, Царя храни!».

А случилось так. В 1833 году Император Николай I нанёс визиты в Австрию и Пруссию. И везде его встречали гимном «Молитва Русского народа», исполняемым на мотив английского гимна. Но если Императору Александру такое исполнение, очевидно, нравилось – связь его с Англией достаточно известна, – то Императора Николая Павловича это совсем не радовало. В свите Императора был композитор и дирижёр Алексей Фёдорович Львов (1798–1870), участник Русско-турецкой войны (1828–1829 гг.), проявивший себя в боях под Шумлой, а также при осаде и взятии Варны, награждённый бантом к ордену Св. Владимира IV степени и орденом Св. Анны II степени. Ему-то и поручил Император написать свою, русскую музыку к Гимну Российской империи.

В декабре Гимн был впервые исполнен, причём первоначально его называли по-прежнему: «Молитва русского народа». А 31 декабря 1833 года Император Николай Павлович своим Указом сделал его официальным гимном Российской империи под новым названием «Боже, Царя храни!»

Композитору была пожалована осыпанная бриллиантами табакерка с портретом Государя. 11 апреля 1834 Львов стал флигель-адъютантом.

Текст был расширен Жуковским и представлял собою:

 
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный,
Боже, Царя,
Царя храни!
Боже, Царя храни!
Славному до́лги дни
Дай на земли́, дай на земли́.
Гордых смири́телю,
Слабых храни́телю,
Всех утеши́телю
Всё ниспошли.
Перводержавную
Русь Православную,
Боже, Царя, Царя храни!
Царство ей стройное
В силе спокойное,
Всё ж недостойное
Прочь отжени.
Воинство бранное,
Славой избранное,
Боже, храни!
Правды блюстителям,
Чести спасителям,
Миротворителям
Долгие дни.
О, Провиде́ние,
Благословение
Нам ниспошли! Hам ниспошли!
К бла́гу стремление,
Счастье, смирение,
В ско́рби терпение
Дай на земли́!
 

(повтор первого куплета)

Но вернёмся в первые годы придворной службы Жуковского…

17 апреля 1818 года в семье великого князя Николая Павловича и великой княгиня Александры Фёдоровны, урождённой принцессы Шарлотты Прусской (1798–1860), родился сын Александр, будущий Император Всероссийский Александр II Николаевич.

Жуковский посвятил этому событию стихотворение, посвящённое великой княгине Александре Фёдоровне.

ГОСУДАРЫНЕ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ АЛЕКСАНДРЕ ФЕДОРОВНЕ

НА РОЖДЕНИЕ В. КН. АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА

Послание

 
Изображу ль души смятенной чувство?
Могу ль найти согласный с ним язык?
Что лирный глас и что певца искусство?..
Ты слышала сей милый первый крик,
Младенческий привет существованью;
Ты зрела блеск прогля́нувших очей
И прелесть уст, открывшихся дыханью…
О, как дерзну я мыслию моей
Приблизиться к сим тайнам наслажденья?
Он пролетел, сей грозный час мученья;
Его сменил небесный гость Покой,
И тишина исполненной надежды;
И, первым сном сомкнув беспечны вежды,
Как ангел спит твой сын перед тобой…
О матерь! кто, какой язык земной
Изобразит сие очарованье?
Что с жизнию прекрасного дано,
Что нам сулит в грядущем упованье,
Чем прошлое для нас озарено,
И темное к безвестному стремленье,
И ясное для сердца провиденье,
И что душа небесного досель
В самой себе неведомо скрывала —
То всё теперь без слов тебе сказала
Священная младенца колыбель.
(…)
Он восклицал о России, о Москве…
(…)
Торжественно державный Кремль стоял…
Казалось, все с надеждой ожидало.
И в оный час пред мыслию моей
Минувшее безмолвно воскресало:
Сия река, свидетель давних дней,
Протекшая меж стольких поколений,
Спокойная меж стольких изменений,
Мне славною блистала стариной;
И образы великих привидений
Над ней, как дым, взлетали предо мной;
Мне чудилось: развертывая знамя,
На бой и честь скликал полки Донской;
Пожарский мчал, сквозь ужасы и пламя,
Свободу в Кремль по трупам поляков;
Среди дружин, хоругвей и крестов
Романов брал могущество державы;
Вводил полки бессмертья и Полтавы
Чудесный Петр в столицу за собой;
И праздновать звала Екатерина
Румянцева с вождями пред Москвой
Ужасный пир Кагула и Эвксина.
И, дальние лета перелетев,
Я мыслию ко близким устремился.
Давно ль, я мнил, горел здесь божий гнев?
Давно ли Кремль разорванный дымился?
Что зрели мы?.. Во прахе дом царей;
Бесславие разбитых алтарей;
Святилища, лишенные святыни;
И вся Москва как гроб среди пустыни.
И что ж теперь?.. Стою на месте том,
Где супостат ругался над Кремлем,
Зажженною любуяся Москвою, —
И тишина святая надо мною;
Москва жива; в Кремле семья царя;
Народ, теснясь к ступеням алтаря,
На празднике великом воскресенья
Смиренно ждет надежды совершенья,
Ждёт милого пришельца в божий свет…
(…)
Да встретит он – обильный честью век!
Да славного участник славный будет!
Да на чреде высокой не забудет
Великого из званий: человек!
Жить для веков в величии народном,
Для блага всех – своё позабывать,
Лишь в голосе отечества свободном
С смирением дела свои читать!