Текст книги "Друзья Пушкина в любви и поэзии"

Заграничное путешествие

В первое заграничное путешествие Василий Андреевич отправился 3 октября 1820 года в свите Великой княгини Александры Федоровны, супруги великого князя Николая Павловича.

В этой европейской поездке он познакомился со многими деятелями культуры, писателями, поэтами. В феврале 1821 года в Берлине участвовал на театрализованном празднике, который был устроен в честь гостей из России. Тогда же Жуковский сделал перевод стихотворения Томаса Мура «Лалла Рук (Милый сон, души пленитель…)»:

 
Милый сон, души пленитель,
Гость прекрасный с вышины,
Благодатный посетитель
Поднебесной стороны,
Я тобою насладился
На минуту, но вполне:
Добрым вестником явился
Здесь небесного ты мне.
Мнил я быть в обетованной
Той земле, где вечный мир;
Мнил я зреть благоуханный
Безмятежный Кашемир;
Видел я: торжествовали
Праздник розы и весны
И пришелицу встречали
Из далекой стороны.
И блистая и пленяя —
Словно ангел неземной, —
Непорочность молодая
Появилась предо мной;
Светлый завес покрывала
Отенял ее черты,
И застенчиво склоняла
Взор умильный с высоты.
Все – и робкая стыдливость
Под сиянием венца,
И младенческая живость,
И величие лица,
И в чертах глубокость чувства
С безмятежной тишиной —
Всё в ней было без искусства
Неописанной красой!
Я смотрел – а призрак мимо
(Увлекая душу вслед)
Пролетал невозвратимо;
Я за ним – его уж нет!
Посетил, как упованье;
Жизнь минуту озарил;
И оставил лишь преданье,
Что когда-то в жизни был!
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он!
Он лишь в чистые мгновенья
Бытия бывает к нам
И приносит откровенья,
Благотворные сердцам;
Чтоб о небе сердце знало
В темной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он дает взглянуть порой;
И во всем, что здесь прекрасно,
Что наш мир животворит,
Убедительно и ясно
Он с душою говорит;
А когда нас покидает,
В дар любви у нас в виду
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду.
 

В сентябре 1821 года он встретился в Берлине со своей племянницей и крестницей Александрой Андреевной Воейковой, остановившейся там по пути на лечение в Италию.

Снова всколыхнулось сердце, снова он думал о Машеньке, несмотря на то что она была замужем.

Воспоминания о Маше вновь обожгли сердце во время встречи с Александрой Андреевной.

Сашенька была всё так же неотразима. Русская писательница графиня Антонина Дмитриевна Блудова (1813–1891), видевшая её в свои отроческие годы, оставила такой отзыв:

«Молодая, прекрасная, с нежно-глубоким взглядом ласковых глаз, с лёгкими кудрями тёмно-русых волос и чёрными бровями, с болезненным, но светлым видом всей её фигуры, она осталась для меня… неземным видением времени моего детства…»

Незадолго до отъезда на лечение Александра Андреевна с мужем перебрались в Санкт-Петербург. Снова не обошлось без помощи Жуковского, которого Воейков уже однажды предал. Жуковский убедил Николая Ивановича Греча взять Воейкова в соредакторы в журнале «Сын Отечества». Греч поручил ему вести отдел критики и обозрения журналов. Кроме того, опять же по протекции Жуковского, Воейкова взяли преподавателем русской словесности и инспектором классов в Петербургском артиллерийском училище

Жуковский даже поселил Воейкова с Александрой Андреевной у себя в квартире, которая вскоре превратилась в литературный салон. Заправляла его деятельностью крестница Василия Андреевича. Он снова занялся с нею словесностью, отмечая, что «в её стиле был виден талант». Вскоре Воейков стал редактировать «Русский инвалид» и открыл при нём приложение, названное «Литературные прибавления к “Русскому инвалиду”». В гостиной Воейковой собирался «весь литературный цвет столицы».

Сама же Александра писала:

«С тех пор как я с Жуковским, небо расцвело, и Италии не надо».

Он же писал ей милые стихи:

 
Что делаешь, Сандрок?
Кружишь ли, как сверчок,
По стульям, по окошкам?
Стрижешь ли морды кошкам?
Рисуешь ли усы,
Крючки и колбасы
На Вицмановой роже?
Иль чертиков в рогоже
Сажаешь на носы?
Иль мух сажаешь в банки,
Иль проповедь с лежанки
Бутылкам, сундукам,
И рыжим парикам,
И разным женихам
Рассказываешь с жаром?
Иль рожами смешишь
И споришь с самоваром
И чайники казнишь?
Ты милое творенье;
Ты взглядом обратишь
И горе в восхищенье;
С тобой явилась в свет
Веселость, бог крылатый;
Она твой провожатый,
При ней несчастья нет.
 

Ну и рядом совсем не подходящий ей супруг, о котором Ф.Ф. Вигель писал:

«Совершенная разница в наружности, чувствах, обхождении супругов, конечно, бросалась в глаза: он был мужиковат, аляповат, неблагороден; она же настоящая Сильфида, Ундина, существо неземное, как уверяли меня (ибо я только вскользь ее видел)… Как сатирик имел он истинный талант; все ещё знают его “Дом сумасшедших”, в который поместил он друзей и недругов: над первыми смеялся очень забавно, последних казнил без пощады».

Был увлечён Сашенькой Воейковой и А.И. Тургенев. Воейков почувствовал неладное. Начались сцены ревности. Наметился разрыв в отношениях. Александра Андреевна собралась уезжать в Дерпт. Это было в 1823 году. И тут из Дерпта пришло известие о смерти сестры Маши. А потом ещё Воейков сломал ногу. Так и не решилась Александра Андреевна на отъезд.

Тургенев же стремился наладить отношения, убеждал развестись и уйти к нему, писал Жуковскому:

«…я многое обдумал ночью… Первое чувство и теперь единственное: всё в жертву ей. Люблю её и люблю по-прежнему и сильнее прежнего. Всегда желал ей блага – в её благе только находил собственное. Ошибался, мучился, сходил с ума; многого она не знала – и худо судила меня, обвиняла в сердце своём, и я несчастлив так, как никогда не бывал… У ног её прошу прощения, если любовь может быть виновата. Покажи ей это письмо. К ней писать не могу… Буду любить и помнить её до гроба, любил, как никогда и никто её не любил…»

Жуковскому приходилось утешать друзей, безнадёжно и в большинстве случаев безответно влюблявшихся в его крестницу.

Так, Языков писал ему ещё до знакомства, а только мечтая о знакомстве:

«Она скоро сюда будет, я опишу её тебе с ног до головы, … говорят, что всякий, кто её видел хоть раз вблизи, непременно в неё влюбляется. Ежели надо мной исполнится это прорицание, то ты увидишь таковую перемену моего духа только из слога моих писем…»

Да только и познакомившись, Языков робел, о чём писал впоследствии.

А.Н. Вульф: «Бывало, недели в 2 раз приедет к нам дикарь Языков, заберётся в угол, промолчит весь вечер, полюбуется Воейковой, выпьет стакан чаю, а потом в стихах и изливает пламенную страсть свою к красавице, с которой и слова-то, бывало, не промолвит».

Судьба трагической любви поэта

Приняв окончательное решение выйти замуж, Мария Андреевна писала Жуковскому:

«Я имела случай видеть его (т. е. Мойера) благородство и возвышенность его чувств и надеюсь, что найду с ним совершенное успокоение. Я не закрываю глаза на то, чем я жертвую, поступая таким образом; но я вижу и все то, что выигрываю. Прежде всего, я уверена, что доставлю счастье моей доброй маменьке, доставив ей двух друзей. Милый друг, то, что тебя с ней разлучает, не будет более существовать. В тебе она найдёт утешителя, друга, брата. Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право иметь и показывать тебе самую нежную дружбу, и мы будем такими друзьями, какими теперь всё быть мешает. Не думай, ради Бога, чтобы меня кто-нибудь принуждал на это решиться… Я потеряю свободу только по имени; но я приобрету право пользоваться искренней дружбой твоею и оказывать тебе её. Мой добрый друг, я в самом деле верю, что найду счастье и успокоение с Мойером; я очень уважаю его; у него возвышенная душа и благородный характер».

Жуковский отвечал ей в те печальные для него дни:

«Послушай, мой милый друг, если б твое письмо было написано хотя бы полгода позже, я бы подумал, что время что-нибудь сделало над твоим сердцем и что привязанность к Мойеру, произведенная свычкой, помогла времени; я бы поверил тебе и подумал бы, что ты действуешь по собственному, свободному побуждению; я бы поверил твоему счастью. Но давно ли мы расстались? Ты знаешь то, что я чувствовал к тебе, а я знаю, что ты ко мне чувствовала, – могла ли, скажи мне, произойти в тебе та перемена, которая необходимо нужна для того, чтобы ты имела право перед собою решиться на такой важный шаг?.. Нет, милый друг, не ты сама на это решилась! Тебя решили, с одной стороны, требования и упреки, а с другой – грубости и жестокое притеснение!.. Ты бросаешься в руки Мойеру потому, что тебе другого нечего делать!.. Я знаю настоящее расположение твоего сердца, и маменька знает его (знает перед своей совестью и перед Богом – что бы ни думали люди) – как же могу поверить, чтобы с таким расположением писанное тобою было язык твой, свободный, непринужденный? Нет! Это язык маменьки!.. Боже мой! Религия запретила ей согласиться на наше счастье: и та же религия не может ей запретить принудить тебя к нарушению всего святого: таинства и клятвы!»

Вот и разгадка писем, написанных им весной 1815 года, ещё тогда, когда о замужестве Маши речи не было. Прошло время, и стало ясно, что Василий Андреевич оказался прав. Маша не любила, хотя и очень уважала мужа, хотя старалась во всём помогать ему и в его делах благотворительных и в госпитальных. Она не любила, а уважала. Любила же по-прежнему одного Жуковского. Об этом говорят её письма к нему уже после того как она осознала, что он потерян для неё, что она замужняя женщина, что у неё семья…

«Ты не можешь вообразить, как ты мне бесценен и как дорого для меня то чувство, которое к тебе имею…»

А в следующем письме:

«Милый друг, я опять в нерешительности, посылать ли тебе мои бредни. Скажу тебе одно: никогда мне не бывала твоя “Нина” так понятна, как теперь, я думаю вопреки твоему молчанию, что ты держишь то, что в ней обещал. Когда мне случится без ума грустно, то я заберусь в свою горницу и скажу громко: “Жуковский!” И всегда станет легче…»

После заграничного путешествия Жуковский навестил семью Мейеров. Об этом он писал:

«Я был в Дерпте и рад тому, что был там. Видел Машу, говорил с ней о ней и доволен – это поэзия. Мы говорили о нашей утопии. Она непременно должна огромаздиться, но когда? Будем ждать и надеяться перед затворённой дверью. Пока то пускай будет нашей радостью, что мы все сбережены друг для друга. Судьба прогремела мимо нас, поколотив нас мимоходом, но не разбив нашего лучшего: любви к добру, уважения к жизни и веры в прекрасное. Всё остальное – шелуха… Я никогда не говорил вам о великой княгине: это прекрасное в живом образе передо мной…»

Добавление о великой княгине говорит о многом. Нет, там не любовь – там просто восхищение настоящей женщиной. И на параллелях… показал, что затухают чувства.

А у Маши чувство только усиливалось. Она писала:

«Милый ангел! какая у меня дочь! Что бы я дала за то, чтобы положить ее на твои руки…»

«Ангел мой, Жуковский! Где же ты? Все сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! Неужели ты не отгадываешь моего мученья?.. Бог знает, что бы дала за то, чтоб видеть одно слово, написанное твоей рукой, или знать, что ты не страдаешь. Ты мое первое счастие на свете… Катька мне дорога, мила, но не так, как ты. Теперь я это живо чувствую!.. Ах, не обрекай меня!.. Это естественно, бояться до глупости, когда любишь так, как люблю тебя я. Не вижу, что пишу, но эти слёзы уже не помогают! Я вчера ночью изорвала и сожгла все письма, которые тебе написала в течение этого года. Многое пускай остается неразделённым!.. Брат мой! Твоя сестра желала бы отдать не только жизнь, но и дочь за то, чтоб знать, что ты её ещё не покинул на этом свете!»

Когда Жуковский несколько дней гостил после зарубежной поездке у них, Маша писала двоюродной сестре в восторге: «Даша, ты можешь вообразить, каково было увидеть его и подать ему Катьку! Ах, я люблю его без памяти и в минуту свидания чувствовала всю силу любви этой святой».

Лето 1822 года было для Марии Андреевны последним. Но об этом никто не знал. Она с мужем и матерью жили в своём родовом имении в Муратове. Там всё напоминало о Жуковском, о том, как зародилась и окрепла их любовь. И Мария писала Жуковскому:

«Везде в других местах я умела подчиняться рассудку, но здесь, в Муратове, в ваших комнатах, – признаюсь тебе! Сердце отказывалось даже верить происшедшему! Оно чувствовало себя настолько покинутым, что не осмеливалась обращать глаза на прошедшее… Я знала, что я тебе была!..»

А в следующем письме:

«О милый! Твоё письмо возвратило мне всё! И прошедшее, и потерянное в настоящем, и всю прелесть надежды… твоя комната с письмом твоим в руках есть мой рай земной!»

Маша любила гулять по живописному берегу Оки, любила отдыхать в беседке, из которой открывался вид на золотистые окские плёсы. Там она писала дневник:

«Солнце начало всходить, и ветер приносил волны к ногам моим. Я молилась за Жуковского, за мою Китти! О, скоро конец моей жизни, – но это чувство доставит мне счастие и там. Я окончила свои счёты с судьбой, ничего не ожидаю более для себя».

Отчего такие мысли? Неужели предчувствие?

Но ведь она не могла не думать о жизни. Последующие месяцы были озарены беременностью, ожиданием второго ребёнка. Разве это не счастье для матери? Счастье. Но, наверное, всё-таки было счастьем вдвойне, втройне ожидание ребёнка от любимого мужа. Этого Бог ей не дал…

В начале следующего года она стала чувствовать себя день ото дня всё хуже. Беременность протекала тяжело.

Но никто не предполагал беды. Вот и Жуковский, уезжая за несколько дней до предполагаемого срока родов, не имел никаких дурных предчувствий, хотя постом вспоминал, что когда прощались, «она просила, чтоб я её перекрестил, и спрятала лицо в подушку…»

А в Петербурге его догнало извести о неудачных родах. Жуковский записал в дневнике:

«Последние дни её были веселы и счастливы. Но не пережить родин своих было ей назначено, и ничто не должно было её спасти. В субботу 17 марта она почувствовала приближение решительной минуты. Ребёнок родился мертвый, мальчик. Она потеряла память, пришла через несколько времени в себя; но силы истощились, и через полчаса всё кончилось! Они все сидели подле неё, смотрели на ангельское спящее помолодевшее лицо, и никто не смел четыре часа признаться, что она скончалась. Боже мой, а меня не было!..»

А с дороги в Дерпт он писал в письме:

«Я опять на той же дороге, по которой мы вместе с Сашей ехали на свидание радостное… Ее могила – наш алтарь веры, недалеко от дороги, и ее первую посетил я. Покой божественный, но непостижимый и повергающий в отчаянье. Ничто не изменяется при моём приближении: вот встреча Маши! Но, право, в небе, которое было ясно, было что-то живое. Я смотрел на небо другими глазами; это было милое, утешительное, Машино небо».

Когда он приехал и пришёл на могилу, ему вручили прощальное письмо Маши:

«Друг мой! Это письмо получишь ты тогда, когда меня подле вас не будет, но когда я ещё ближе буду к вам душою. Тебе обязана я своим живейшим счастьем, которое только ощущала!.. Жизнь моя была наисчастливейшая… и все, что ни было хорошего, – всё было твоя работа… сколько вещей должна я была обожать только внутри сердца, – знай, что я все чувствовала и все понимала. Теперь – прощай! Одна мысль, которая меня беспокоит, есть то, что я не довольно была полезна на сём свете, не исполнила цели, для которой создана была. Но это чрезмерное желание, которое во всю жизнь меня не покидало, – делать что-нибудь полезное, – неужели оно ни во что не причтётся?..»

Жуковский написал печальное стихотворение, первоначально назвав его «Ты предо мною стояла тихо…». Позже он сменил название на «9 марта 1823». Именно в тот день он видел свою любовь в последний раз перед отъездом из Дерпта.

 
Ты предо мною
Стояла тихо.
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом..
Он был последний
На здешнем свете.
Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.
Звезды небес,
Тихая ночь!..
 

Маша ушла из жизни в 28 лет. Жуковскому было 40. 16 лет продолжалась их несчастная любовь. Любовь необыкновенная.

28 марта 1823 года Жуковский писал о Маше своей племяннице (дочери своей старшей сестры Варвары Афанасьевны) Авдотье Петровне Елагиной (1789–1877):

«Знаю, что она с нами и более наша, – наша спокойная, радостная, товарищ души, прекрасный, удаленный от всякого страдания… Не будем говорить: “Ее нет”. C'est blaspheme!.. (Это богохульство.) Ее могила будет для нас местом молитвы… На этом месте одна только мысль о ее чистой, ангельской жизни, о том, что она была для нас живая, и о том, что она ныне для нас есть небесная…»

 
…Сей пламень любви
Ужели с последним дыханьем угаснет?
Душа, отлетая в незнаемый край,
Ужели во мраке то чувство покинет,
Которым равнялась богам на земле?
 

Он вернулся к своим служебным обязанностям, которые помогали отвлечься от печальных мыслей…

Милосердная каторга для немилосердных преступников

Василий Андреевич был облечён высоким доверием Императора Николая I. Именно ему Государь дал ответственнейшее поручение, связанное с отбыванием наказания декабристов на сибирской каторге, именно его Император просил сделать так, чтобы та каторга лишь внешне казалось суровой каторгой. Это чтоб другим бунтовать неповадно было. А что же на самом деле?

Приговорённых к смертной казни повесили 13 июля 1826 года в Петропавловской крепости. Около 120 человек отправили на каторгу и поселение в Сибирь, где содержались они вполне сносно. Начальником Читинской тюрьмы лично Государем был назначен генерал С.Р. Лепарский, он знал его как доброго, мягкого и тактичного человека. К Лепарскому Император направил Василия Андреевича Жуковского с очень деликатной миссией. Он как раз и должен был пояснить, как содержать заключённых. Станислав Романович Лепарский (1754–1837) был боевым генералом. Собственно, генеральский чин он получил в 1826 году, незадолго до назначения коменданта Нерчинских рудников.

А до этого он прошёл настоящую ратную службу… Во время Русско-турецкой войны 1787–1791 годов был ординарцем генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева, затем служил в войсках Суворова и «за мужество, оказанное при взятии приступом города Измаила», был награждён орденом Св. Георгия 4-го класса. Он знал латынь, свободно владел французским и немецким языками. Именно к нему и направил Император Жуковского. Лепарский выполнил поручение блестяще. Не афишируя послаблений, он постепенно облегчал участь узников, завёл артельную систему внутреннего хозяйства, создал общую столовую, огород, сад и аптеку, лазарет, делал тайно денежные взносы в артель, поощрял творчество и сберёг рисунки Н.А. Бестужева, стихотворения А.И. Одоевского.

Лепарский не позволял унижать чести и достоинства этих уголовников, собиравшихся не только развалить государство Российское, но и самым жестоким образом умертвить Императора, его супругу и всех детей. Именно декабристы хотели видеть с жестокой радостью погибель Государя, его супруги и детей, но не Пушкин. Пестель, сын «сибирского злодея» (так характеризовал Пушкин отца бунтовщика, прославившегося жестокостью в Сибири), предлагал построить «экономическую виселицу» и повесить на мачте корабля сначала Императора, затем, привязав верёвки к его ногам, Императрицу и Наследника Престола, а затем, в том же духе уже четырех Великих князей и Великих княгинь, и так до тех пор, пока будет кого вешать.

О сибирской каторге Лепарский вспоминал: «За неимением казённых работ, занимаю их летом земляными работами, три часа утром и два часа пополудни, а зимою будут они для себя и для заводских магазинов молоть казённую рожь».

Декабристы имели право получать посылки из дома и деньги. Всего официальным путём за первые десять лет пребывания на каторге они получили 345 758 рублей, а жёны их – 778 135 рублей. Таким образом, жили эти «свободолюбцы», стремившиеся якобы освободить крестьян, на средства от своих же крепостных. В 1828 году заключённых освободили от кандалов. Когда к ним приехали жёны, свидания поначалу разрешались в остроге, в течение дня. Затем жёны выстроили дома на улице, получившей название «дамской», и мужей отпускали к ним под охраной конвоиров. Позднее женатым позволили жить в этих домиках.

На работы выводили только желающих, при этом сторожа несли инструмент, а заключённые шли налегке, распевая песню, в которой были слова, полные лицемерия: «Отечество наше страдает под игом твоим». То есть под игом того, кто уберёг их от отсечения голов, что настоятельно предлагал Сперанский, желая заткнуть рот всем, кто мог указать на него, как тайного участника заговора и одного из планируемых в случае победы правителей.

Каторга же для преступников была весьма странной. Желающим разрешили заниматься и более цивилизованным трудом. К примеру, декабрист Якушкин основал в Сибири два училища – одно для мальчиков, другое – для девочек. Александр Одоевский и Александр Бестужев-Марлинский добились перевода на Кавказ в действующую армию. Бестужев погиб под Анапой, а Одоевский умер от малярии.

Неплохо устроились декабристы и в Петровском заводе. Борис Башилов в книге «История русского масонства» рассказал:

«Переезд носил характер пикника. Двигались медленно, летом. Через каждые два дня один день отдыхали. Декабристы собирали коллекции растений и минералов. Вечерами у костров пели песни. Переезд оставил у всех приятное воспоминание. Лунин во время переезда хвастался бурятам, что он хотел сделать царю “угей” (смерть). В Петровском их ждало новое помещение на 64 комнаты. Холостякам – по одной, женатым – по две».

Борис Башилов приводит цитату из книги Цейтлина:

«Номера были большие, у женатых они скоро приняли вид комнат обыкновенной квартиры, с коврами и мягкой мебелью… Получались русские и иностранные газеты и журналы. Декабрист Завалишин исчисляет общий книжный фонд Петровской тюрьмы в 500 000 названий. Проф. Гернет считает это число возможным, принимая во внимание огромную библиотеку Муравьева-Апостола… Кн. Трубецкая и кн. Волконская жили вне тюрьмы, на отдельных квартирах, имея по 25 человек прислуги каждая».

В 1832 году по случаю рождения Великого князя Михаила Николаевича Император сократил сроки каторги на пять лет. В 1856 году Императором Александром II была объявлена полная амнистия декабристам. К тому времени в живых осталось не более сорока человек.

На Западе было много визгу по поводу наказания злостных мятежников, коих там называли борцами за свободу. Императора Николая Павловича обвиняли в жестокости. Да и не только на Западе. Борис Башилов в книге «История русского масонства» указал: «Казнь декабристов всегда выставлялась революционной пропагандой как незаконная и жестокая расправа Императора Николая Первого над милыми образованными людьми, желавшими блага Родине, угнетаемой суровым тираном». И никто не упоминал о планах декабристов по изуверскому истреблению Царской фамилии и подлом убийстве героя Отечественной войны 1812 года М.А. Милорадовича. А ведь все казнённые вместе по заслугам своим перед Россией не стоили «храбрейшего из храбрых» героя.

Борис Башилов провёл интересные и поучительные сравнения с тем, как расправлялись с бунтовщиками на Западе. Он писал: «Представим себе, что Пестель и его друзья жили не в России, а в Англии и устроили восстание не в Петербурге, а в Лондоне. Как бы поступили с Пестелем и другими декабристами в Англии, которую революционная пропаганда, наравне с Соединёнными Штатами, всегда выставляла как образец просвещённого и демократического государства. Если бы декабристское восстание случилось в Англии, Рылееву не прошлось бы жаловаться, что это страна, в которой не умеют даже повесить. (Естественно, ведь в России со времён “бироновщины” не вешали.) Вот что сказал бы судья Рылееву, Пестелю и другим декабристам, если бы их судили в свободной и демократической Англии:

– Мне остаётся только тяжёлая обязанность назначить каждому из вас ужасное наказание, которое закон предназначает за подобные преступления. Каждый из вас будет взят из тюрьмы и оттуда на тачках доставлен к месту казни, где вас повесят за шею, но не до смерти. Вас живыми вынут из петли, вам вырвут внутренности и сожгут перед вашими глазами. Затем вам отрубят головы, а тела будут четвертованы. С обрубками поступлено будет по воле короля. Да помилует Господь ваши души.

Но Пестель жил в России, и его просто повесили. А так как описано выше, был казнён в Лондоне в 1807 году полковник Эдуард Маркус Деспарди и его друзья. Причём небольшая разница. Пестель и декабристы – всего несколько человек из сотен заговорщиков – были казнены за участие в вооруженном восстании, а полковник Деспарди и его друзья – только за либеральные разговоры о желательном изменении строя «доброй демократической» Англии. Разница основная заключается в том, что Пестель жил в России, а полковник Деспарди – в Англии. А это совсем не одно и то же, хотя одна страна считается варварской и деспотической, а вторая – просвещённой и демократической».