Текст книги "Друзья Пушкина в любви и поэзии"

Письма отчаяния – письма надежды

Весной 1815 года, ещё не зная о том, что ждёт его любовь в ближайшее время, Жуковский забросал Машеньку Протасову своими посланиями, которые иначе чем письмами отчаяния не назовёшь.

Он по-прежнему не сдавался, по-прежнему надеялся, что сердце Екатерины Афанасьевны растает, что сестра сжалится над ним, хотя и понимал, что жалость здесь ни при чём. Да, он ссылался на то, что церковь в лице митрополита Филарета не возражает против брака, но одновременно понимал и то, что церковь права лишь формально. По документам он посторонний для Маши человек, ведь нигде не зафиксировано, что у него и у Машиной матери – один отец. Но это документы… Истинное родство не ими определяется. Перед Богом он родной дядя своей возлюбленной.

Но ведь сердцу не прикажешь… И Жуковский весной 1815 года писал своей любимой:

«Милая Маша, нам надобно объясниться. Как прежде от тебя одной я требовал и утешения, и твёрдости, так и теперь требую твёрдости в добре. Нам надобно знать и исполнить то, на что мы решились, дело идёт не о том только, чтобы быть вместе, но и о том, чтобы этого стоить. Следовательно, не по одной наружности исполнять данное слово, а в сердце быть ему верными. Иначе не будет покоя, иначе никакого согласия в чувствах между мною и маменькой быть не может. Сказав ей решительно, что я ей брат, мне должно быть им не на одних словах, не для того единственно, чтобы получить этим именем право быть вместе. Если я ей говорил искренно о моей к тебе привязанности, если об этом и писал, то для того, чтобы не носить маски – я хотел только свободы и доверенности. Это нас рознило с нею…»

И вот уже Жуковский пытается найти выход, говорит о том, что готов пойти на жертвы во имя сохранения спокойствия в семье Протасовых, во имя, как он убеждает, самой Маши:

«Теперь, когда всё, и самое чувство пожертвовано, когда оно переменилось в другое лучшее и нежнейшее, нас с нею ничто не будет рознить. Но, милой друг, я хочу, чтобы и ты была совершенно со мною согласна, чтобы была в этом мне и примером и подпорою, хочу знать и слышать твои мысли. Как прежде ты давала мне одним словом и бодрость, и подпору; так и теперь ты же мне дашь и всю нужную мне добродетель. Чего я желал? Быть счастливым с тобою! Из этого теперь должен выбросить только одно слово, чтобы все заменить. Пусть буду счастлив тобою! Право, для меня всё равно твоё счастье или наше счастье. Поставь себе за правило всё ограничить одной собою, поверь, что будешь тогда всё делать и для меня. Моя привязанность к тебе теперь точно без примеси собственного. И от этого она живее и лучше. Уж я это испытал на деле – смотря на тебя, я уже не то думаю, что прежде, если же на минуту и завернётся старая мысль, то всегда с своим дурным старым товарищем, грустью, стоит уйти к себе, чтобы опять себя отыскать таким, каким надобно, а это ещё теперь, когда я от маменьки ничего не имею, когда я ещё ей не брат – что ж тогда, когда и она со своей стороны всё для меня сделает. Я уверен, что грустные минуты пропадут, и место их заступят ясные, тихие, полные чистою к тебе привязанности. Вчера за ужином прежнее немножко что-то зацепило меня за сердце – но воротясь к себе, я начал думать о твоём счастье, как о моей теперешней заботе. Боже мой, как это меня утешило! Как ещё много мне осталось! Не лиши же меня этого счастья! Переделай себя совершенно и будь этим мне обязана! Думай беззаботно о себе, всё делай для себя – чего для меня боле? Я буду знать, что я участник в этом милом счастье! Как жизнь будет для меня дорога! Между тем я имею собственную цель – работа для пользы и славы! Не легко ли будет работать? Всё пойдёт из сердца и всё будет понятно для добрых! Напиши об этом твои мысли – я уверен, что они и возвысят, и утвердят все мои чувства и намерения.

Я сейчас отдал письмо маменьке. Не знаю, что будет. В обоих случаях, Perseverence! Меня зовут! чудо – сердце не очень бьётся. Это значит, что я решился твердо»…

Что это, отказ от своей всепобеждающей любви, отказ от любимой? Или только попытка примерить на себя такую роль? Разлука – вот что заставило искать выход. Сестра Екатерина Афанасьевна запретила видеться с Машей. Жуковский страдал, искал возможность как-то обойти запрет. И вот он уже готов заявить об отказе от своих чувств ради того, чтобы получить возможность снова видеть свою любимую.

Он писал, что отправляется к Екатерине Афанасьевне, которая в то самое время находилась в Муратове, отправляется, чтобы убедить её снять запрет, чтобы заставить поверить в то, что той, прежней любви уже нет, а потому встречи с Машей уже не опасны и не сделают ей вреда.

Не убедил, не смог убедить. Почему? Да потому что невозможно было поверить в то, что он говорил, невозможно потому, что, наверное, он и сам не верил, что способен отказаться от Маши. Поэтическая натура – натура увлекающаяся! Жуковский готов был к самопожертвованию. Но вопрос: готов или думал, что готов?

Каждой строкой он убеждал Машу, что уже перевёл свою любовь в другое качество. А её ли он убеждал с таким отчаянием? А может быть, себя? Убедил? Сказать трудно. Но Екатерину Афанасьевну убедить не смог. И потому написал Маше о своём разговоре следующее:

«…Мы говорили – этот разговор можно назвать холодным толкованием в прозе, того, что написано с жаром в стихах. Смысл тот же, да чувства нет. Она мне сказала, чтоб я до июля остался в Петербурге – потом увидит. Одним словом, той сестры нет для меня, которой я желаю и которая бы сделала моё счастье. Ещё она сказала: дай время мне опять сблизиться с Машею, ты нас совсем разлучил. Признаюсь, против этого нет возражения, и если это так, то мне нет оправдания; и я поступаю, как эгоист, желая с вами остаться!.. Чего я хочу? Опять только своего счастья? Надобно совсем забыть о нём! Словами и объяснениями его не сделаешь! Маша, чтобы иметь полное спокойствие, не должно ли тебе возвратить мне всех писем моих? Ты знаешь теперь нашу общую цель. Твоё счастье! Быть довольным собою! У тебя есть Фенелон и твоё сердце. Довольно! Твёрдость и спокойствие, а всё прочее Промыслу».

Надобно забыть о своём счастье? Но в этом письме снова разговор более с самим собой и своими чувствами, нежели с Машей. Недаром в следующем письме Жуковский снова пытается убеждать… Вот только кого?

«Расположение, в каком к тебе пишу, уверяет меня, что я не нарушаю своего слова тем, что к тебе пишу. Надобно сказать всё своему другу. Я должен непременно тебе открыть настоящий образ своих мыслей. Маша моя (теперь моя более, нежели когда-нибудь), поняла ли ты то, что заставило меня решительно от тебя отказаться?»

Но ведь Маша вовсе не решила, что это так. Она не отказалась от своей любви. А Жуковский в своих попытках убедить и сестру, и племянницу просто спорит сам с собой. Чтобы понять, что это так, достаточно вспомнить, как он переживал, узнав о сватовстве к Маше генерала А.И. Красовского. Причём узнал он, когда уже всё было позади. Красовский ушёл в поход вместе с полком. Опасность для Жуковского миновала, а он переживал. И было это совсем недавно… Красовский покинул Дерпт в марте. Сколько прошло, месяц или полтора? Почему переживал? Да потому, что прежде он не учитывал такого поворота дел, прежде он не задумывался о том, что Маша ведь девушка на выданье, что рано или поздно кто-то уже серьёзно и настойчиво будет просить её руки. С Красовским обошлось. А если найдётся кто-то другой? Ничего невозможного в этом нет.

И вот уже в письме звучат нотки с приставкой «бы»…

«Ангел мой… верю, что я был бы счастлив и что Бог благословил бы нашу жизнь!».

Жуковский хочет убедить в искренности своих мыслей о том, что готов отказаться от Маши ради её же счастья…. Но по всему видно, что хочет, чтобы эту жертву Маша не приняла. Но он продолжает говорить о ней:

«Решившись на эту жертву, я входил во все права твоего отца….»

Но тогда почему так всполошился, узнав о сватовстве генерала Красовского? Ведь «другая, нежнейшая связь!», о которой пишет далее, не пострадает от замужества Маши.

Далее в письме уверенность?

«С этим чувством всё для меня переменилось, все отношения к тебе сделались другие, я почувствовал в душе необыкновенную ясность; то, чего я никогда не имел в жизни, вдруг сделалось моим; я увидел подле себя сестру и сделался другом, покровителем, товарищем её детей; я готов был глядеть на маменьку другими глазами и, право, восхищался тем чувством, с каким бы называл её сестрою – ничего ещё подобного не бывало у меня в жизни! Имя сестры в первый раз в жизни меня тронуло до глубины сердца! Я готов был её обожать; ни в ком, ни в ком (даже и в вас) не имела бы она такого неизменного друга, как во мне; до сих пор имя сестры меня только пугало, оно казалось мне разрушителем моего счастья; после совершенного пожертвования собою оно показалось мне самым лучшим утешением, совершенною всего заменою; Боже мой, какая прекрасная жизнь мне представилась! Самое деятельное, самое ясное усовершенствование себя во всём добром! Можно ли, милый друг, изменить великому чувству, которое нас вознесло выше самих себя! Жизнь, освященная этим великим чувством, казалась мне прелестною! Если прежде, когда моя привязанность к тебе была непозволенною, я имел в иные минуты счастье; что же теперь, когда душа от всякого бремени облегчилась и когда я имею право быть довольным собою! Раз испытав прелесть пожертвования, можно ли разрушить самому эту прелесть! С этим великим чувством как бы счастливые шли мои минуты! Вместо своего частного счастья иметь в виду общее, жить для него и находить все оправдание в своём сердце и в вашем уважении; быть вашим отцом (брат вашей матери имеет на это имя право), называть вас своими и заботиться о вашем счастье – чем для этого не пожертвуешь! И для этого я всем пожертвовал! Так, что и следу бы не осталось скоро в душе моей! Даже в первую минуту я почувствовал, что над собою работать нечего – стоило только понять меня; подать мне руку сестры! стоило ей только вообразить, что брат её встал из гроба и просится опять в её дом, или лучше вообразить, что ваш отец жив, и что он с полною к вам любовью хочет с вами быть опять на свете. С этими счастливыми, скажу смело, добродетельными чувствами соединялась и надежда вести самый прекрасный образ жизни….»

Жуковский говорит, что для него быть рядом с Машей, означает жить полнокровной жизнью, даже без надежд на супружество, наверное, всё же – пока без надежд. Быть рядом значит во всём быть успешным.

«Осмотревшись в Дерпте, я уверен, что здесь работал бы я так, как нигде нельзя работать – никакого рассеяния, тьма пособий и ни малейшей заботы о том, чем бы прожить день и при всём этом первое, единственное моё счастье семья. С таким чувством пошёл я к ней, к моей сестре. Что же в ответ? Расстаться! Она уверяет меня, что не от недоверчивости, – а для сохранения твоей и её репутации!»

Что ж, здесь сестра была отчасти права. Неопределённое положение дяди и племянницы не ускользало от глаз общества. Жуковский холост, хотя ему уже за тридцать. А Маше двадцать два… Девица на выданье. Даже в ту пору уже, можно сказать, несколько засидевшаяся. Выходили-то замуж рано.

Екатерина Афанасьевна колебалась.

Но, пишет Жуковский далее: «В Муратове она решилась возвратить меня, несмотря на то, что в своих письмах я говорил совсем противное тому, что теперь говорю и чувствую, нет!» А потом вдруг снова передумала, и Жуковский писал Маше:

«Я был бы истинно счастлив, если бы она только этого захотела! если бы она прямо мне поверила; если бы поняла, как чисто и свято то чувство, которым я был наполнен. Что же дают мне за то счастье, которого я требовал? Самую печальную жизнь без цели и прелести!».

И огорчённо сообщил: «Нет, милая! Голос брата не дошёл до её сердца! Чтобы тронуть его, я, видно, не имею никакого языка! Я сделаюсь дорог тогда разве, когда меня не будет на свете! Этот страх расстроит репутацию, есть только придирка!.. Я готов, во всяком случае, быть за тебя жертвою, но надобно, чтобы жертва была необходима!..»

И мечтательно прибавляет:

«Между тем мы были бы счастливы, счастливы в своей семье, и свидетель был бы у нас Бог! О! как бы весело было помогать друг другу вести жизнь добродетельную! Я чувствую, я уверен, что было бы легко и что мне даже и усилий никаких не было бы нужно делать над собою! Теперь что мне осталось? Начинать новую жизнь без цели, без бодрости, и за каким счастьем гнаться? Так и быть! Все в жизни к прекрасному средство! Но сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили».

Иные биографы, авторы документальных повествований упрекают Екатерину Афанасьевну в жестокости, в чёрствости. А ведь у неё были причины для такой твёрдости. Подумайте, а не стоял ли перед глазами пример Григория Орлова, не приводила ли в ужас трагическая судьба юной супруги Григория Григорьевича, которая была его двоюродной сестрой? Екатерина Афанасьевна не хотела трагедии для дочери, хотя один Бог знает, как уберечь от бед тех, у кого сердце озарено любовью, быть может, дарованной однажды и навсегда.

В марте Дерпт покинул генерал Красовский. И в марте же Жуковский, ещё недавно переживавший задним числом то, что могло произойти, если бы Екатерина Афанасьевна приняла предложение генерала, и Маша дала согласие ему, пишет о своих собственных жертвах. Пишет 29 марта:

«Милый друг, надобно сказать тебе что-нибудь в последний раз. У тебя много останется утешения; у тебя есть добрый товарищ: твоя смирная покорность Провидению. Она у тебя не на словах, а в сердце и на деле…

…Я никогда не забуду, что всем тем счастьем, какое имею в жизни, обязан тебе, что ты мне давала лучшие намерения, что всё лучшее во мне было соединено с привязанностью к тебе, что, наконец, тебе же я был обязан самым прекрасным движением сердца, которое решилось на пожертвование тобою, – опыт, самый благодетельный на всю жизнь; он уверяет меня, что лучшие минуты в жизни те, в которые человек забывает себя для добра и забывает не на одну минуту… Помни же своего брата, своего истинного друга. Но помни так, как он того требует, то есть знай, что он, во все минуты жизни, если не живет, то, по крайней мере, желает жить, так как велит ему его привязанность к тебе, теперь вечная и более, нежели когда-нибудь, чистая и сильная….»

И вдруг завершает письмо так: «Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось. Ради Бога, открой мне глаза. Мне кажется, что я всё потерял».

Кажется? Значит, всё-таки есть надежда на то, что не всё потеряно?

А потеря всего уже приближалась неотвратимо.

А случилось вот что…

В 1815 году в Дерпте, в доме Воейковых появился профессор Дерптского университета, хирург Иван Филиппович Мойер (1786–1858). Человек высокообразованный, хорошо воспитанный, прошедший курс богословия в Дерптском университете и продолживший затем уже медицинское образование в университетах Геттингена и Вены, он вернулся в Дерпт и в 1813 году получил степень доктора медицины в Дерптском университете. В 1815 году стал ординарным профессором и руководителем кафедры хирургии Дерптского университета. С первых дней знакомства он очаровал всех домочадцев, что особенно возмутило Воейкова, претендовавшего на первые роли не только в своей семье, но и семье Протасовых, состоявшей в ту пору из вдовствующей Екатерины Афанасьевны и её старшей дочери Маши, возлюбленной Жуковского.

Иван Филиппович заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько добрых слов. Достаточно того, что он впоследствии стал учителем таких знаменитых русских деятелей медицины, как Николай Иванович Пирогов (1810–1881), Владимир Иванович Даль (1801–1872), Фёдор Иванович Иноземцев (1802–1869), Алексей Матвеевич Филомафитский (1807–1849).

Наиболее известен в области медицины герой Севастопольской обороны 1854–1855 годов Николай Иванович Пирогов, выдающийся учёный и педагог, по существу основатель науки военно-полевой хирургии. Ценя Пирогова и желая дать ему дорогу в медицине, Иван Филиппович Мойер подал в отставку, освободив своему ученику место руководителя кафедры хирургии в Дерптском университете.

Широкую известность получили и другие его ученики. Владимир Иванович Даль стал не только замечательным военным врачом, но и известным русским писателем, этнографом и лексикографом, создателем «Толкового словаря живого великорусского языка».

А.М. Филомафитский стал выдающимся русским физиологом, доктором медицины, ординарным профессором Медицинского факультета Московского университета.

Ф.И. Иноземцев 7 февраля 1847 года произвёл первую в истории Российской империи операцию с применением эфирного наркоза.

Неудивительно, что такой человек как Мойер пришёлся по душе и Екатерине Афанасьевне, и её дочерям. Тем более происходил он из религиозной семьи.

Увлечение Мойера Машей не осталось незамеченным. Он, зная о любви к ней Жуковского, некоторое время медлил, но когда узнал, что Екатерина Афанасьевна никогда не даст согласия на брак своего брата со своей дочерью по причине близкого родства, отважился на то, чтобы сделать предложение. Екатерина Афанасьевна некоторое время колебалась, поскольку Мойер не имел дворянского звания, но обстановка в доме накалялась с каждым днём, и иного выхода просто не было.

Мойер, несомненно, был влюблён в Машу, но Маша просто чувствовала доброту этого человека, такую же доброту, отзывчивость, широту души, которые она очень ценила в Жуковском, а потому, получив благословение матери, решилась…

Но прежде всё-таки в ноябре 1815 года написала письмо Василию Андреевичу…

«Мой милый, бесценный друг! Последнее твоё письмо к маменьке утешило меня гораздо более, нежели я сказать могу, и я решаюсь писать тебе, просить у тебя совета так, как у самого лучшего друга после маменьки… Ты говоришь, что хочешь заменить мне отца… о, мой добрый Жуковский, я принимаю это слово во всей его цене… Я у тебя прошу совета, как у отца; прошу решить меня на самый важный шаг в жизни; я с тобою, с первым после маменьки, хочу говорить об этом и жду от тебя, от твоей ангельской души своего спокойствия, счастия и всего доброго… То, что теперь тебя с маменькой разлучает, не будет более существовать… В тебе она найдёт утешителя, друга, брата… Ты будешь жить с нею, а я получу право иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу, и мы будем такими друзьями, какими теперь всё быть мешает…»

Мария Андреевна решилась на этот брак, потому что Мойер напоминал ей Жуковского своей добротой, отзывчивостью. Она даже сравнивала их с героями романа французской писательницы Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен (1746–1830), которая известна под псевдонимом «графиня де Жанлис». Сентиментальный роман «Адель и Теодор, или Письма о воспитании» был в то время особенно популярен.

Конечно, Жуковский переживал, переживала за него и его двоюродная сестра Авдотья Киреевская. Но многие видели единственную развязку тяжёлой семейной драмы, иначе неразрешимую. Брак оказался более счастливым, нежели у сестры Александры. Во всяком случае, если его вообще можно назвать счастливым при том условии, что Мария Андреевна продолжала любить Жуковского.

В 1817 году Маша вышла замуж…

Василий Андреевич, конечно же, отозвался поэтическими строками на замужество своей возлюбленной.

В поэме «Вадим» – фантастической пьесе – мы видим печаль поэта:

 
Молясь, с подругой стал Вадим
Пред царскими вратами —
И вдруг… святой налой пред ним,
Главы их под венцами;
В руках их свечи зажжены,
И кольца обручальны
На персты их возложены,
И слышен гимн венчальный…
 

Всё… Она мужняя жена. Но какие письма приходили от неё к Жуковскому:

«Ангел мой, Жуковский! Где же ты? Всё сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! Неужели ты не отгадываешь моего мученья?.. Ты моё первое счастие на свете…»

Известный мемуарист эпохи Филипп Филиппович Вигель писал по поводу замужества: «Я не могу здесь умолчать о впечатлении, которое сделала на меня Мария Андреевна Мойер… Она была совсем не красавица, разбирая черты ее, я находил даже, что она более дурна; но во всём существе ее, в голосе, во взгляде было нечто неизъяснимо-обворожительное. В ее улыбке не было ничего ни радостного, ни грустного, а что-то покорное. С большим умом и сведениями соединяла она необыкновенную скромность и смирение. Начиная с её имени все в ней было просто, естественно и в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, взял бы да и расцеловал, а находясь с такими, как она, все хочется пасть к ногам их. Ну, что она была как будто не от мира сего… И это совершенство сделалось добычей дюжего немца, правда, доброго, честного и ученого, который всемерно старался сделать ее счастливой, но успевал ли? В этом позволю я себе сомневаться. Смотреть на сей неравный союз было мне нестерпимо; эту кантату, эту элегию никак не умел я приладить к холодной диссертации. Глядя на госпожу Мойер, так я рассуждал сам с собой, кто бы ни был осчастливлен её рукой? И как ни один из молодых русских дворян не искал её?»