Текст книги "Любовные драмы русских поэтов"

«Семья “заставляет Искру скрежетать зубами…”»

В убийцы избрали «залетного киллера». Все же, видимо, враги Пушкина побаивались гнева императора, который, как все знали, любил поэта. Дантес появился в России, в Петербурге, осенью 1833 года. Это был, по определению Бориса Башилова, «гомосексуалист и светский вертопрах-француз».

Н. Скатов, сравнивая Пушкина и Дантеса, четко провел грань между ними: «С одной стороны, русский аристократ, за плечами которого шестисотлетнее дворянство, с другой – довольно худородный выскочка, барон второго дня».

Баронство было пожаловано отцу Дантеса Наполеоном за кровавые и воровские дела, в угоду диктатору, во времена революции.

«Дантес, – указывал Скатов, – делает карьеру при последнем ничтожном императоре Франции “маленьком племянничке великого дяди”. В России Дантес “приглянулся” гомосексуалисту барону Геккерну, который, как говорилось официально, усыновил Дантеса (при живом отце), наградив его вторым баронством, но, как знали все на деле, это было второе “замужество”: любовные привычки посланника не были секретом».

Разработали и план – Дантесу, которого женщины, судя по его ориентации, особенно не волновали, поручили разыграть влюбленность в жену Пушкина.

В последние годы много пишут о невиновности Натальи Николаевны, которой, однако же, Марина Цветаева дала уничтожающую характеристику.

Не будем повторять сплетни и перечислять рассказы о встречах Натальи Николаевны с Дантесом, которые порой устраивала ее родная сестра Екатерина, сожительствовавшая с ним до брака. Дело даже не в спорах о том, было или не было близости между Дантесом и женой Пушкина. Скорее всего, даже наверняка, ее и не было. Дело в соотносительном уровне самого Пушкина, русского гения, и семьи его жены.

Короткая, но очень емкая и уничтожающая характеристика дана этой пошловатой интеллигентской семейке Александрой Осиповной Смирновой-Россет: «Натали неохотно читала все, что он (Пушкин) пишет, семья ее так мало способна ценить Пушкина, что несколько более довольна с тех пор, как Государь сделал его историографом Империи и в особенности камер-юнкером.

Они воображают, что это дало ему положение. Этот взгляд на вещи заставляет Искру (так Александра Осиповна называла Пушкина. – Н.Ш.) скрежетать зубами и в то же время забавляет его. Ему говорили в семье жены: “Наконец-то вы, как все! У вас есть официальное положение, впоследствии вы будете камергером, так как Государь к вам благоволит”».

Секрет успеха врагов Пушкина заключался в том, что они смогли опереться на подобную им серость в окружении Пушкина. Именно серость – иначе не назовешь.

Не нам судить Наталию Николаевну, супругу Пушкина. И все же… Как она могла – нет, речь не об измене, измена не доказана – как она могла вообще не только разговаривать, а просто смотреть в сторону полного ничтожества Дантеса. Вот когда вспоминаются слова Льва Толстого: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». О, если бы женщина, подобная Анне Григорьевне Сниткиной, была рядом с Пушкиным… Но об этом многим, очень многим писателям приходилось, да, наверное, приходится ныне только мечтать.

Император, которого десятилетиями клеймили в нашей литературе, на самом деле был неизмеримо, несопоставимо выше всех, кто окружал Пушкина. Именно Николай Павлович по достоинству оценил Русского гения, сумел возвести на высоту необыкновенную, но вовсе не по чинам. Государь более других понимал, что не существует такого чина, который бы соответствовал величию национального Русского поэта.

А семья жены радовалась не блистательным произведениям Пушкина, а придворному чину – чину, который мог получить и стяжатель, и обманщик, и любой червяк из великосветской черни.

Все эти «велико»-светские черви остались в истории лишь едва различимыми темными пятнами, плесенью, разъедающей светлое полотно картины великого прошлого России. Геккерны, Нессельроды, Дантесы и прочая нечисть вспоминаются с презрением, а многие их партнеры по «взаимной мужской влюбленности» и вовсе стерты из памяти человечества, как ненужный мусор.

Пушкин к чинам своим относился с иронией. Правда, званием историографа Империи дорожил. Жена поэта открыла дорогу врагам Пушкина к его убийству вовсе не изменой, которой, как мы уже говорили, скорее всего не было. Она облегчила им задачу тем, что сама не сумела оценить Пушкина по достоинству. Она поступила предательски, позволив приближаться к ней, говорить с ней ничтожеству по имени Дантес Геккерн. Даже самым безобидным общением она роняла честь жены русского гения и бросала на него тень.

Во многом повинна в смерти поэта сестра Натальи Николаевны Екатерина, подстраивавшая неожиданные для жены поэта встречи в своем доме. Для чего она это делала? Скорее всего, из желания заслужить благосклонность своего ничтожного возлюбленного, ничтожество которого она не хотела, а может быть, по скудоумию, просто не в состоянии была оценить.

Пушкина раздражало волокитство Дантеса, бесило то, что презренный сожитель развратного Геккерна смеет приближаться к его жене – к женщине, которую он любил. Наталья Николаевна так и не сумела осознать свою роль.

Шайке убийц вовсе не нужно было, чтобы Дантес обязательно соблазнил жену Пушкина. Ей довольно было и того, что Наталья Николаевна не отвергала его ухаживаний. А далее уже все вершилось с помощью самой отвратительной клеветы.

Пушкин разгадал, что не выскочка Дантес стоит во главе заговора, а организует все «любезный муж» этого вертопраха – Геккерн-старший. Именно Геккерна Пушкин и вызвал на дуэль. Но с трусливым гомосексуалистом сделалась истерика. В его планы не входило рисковать собой, он собирался стать в привычную позу, выставив перед собой Дантеса. Ведь этот его возлюбленный предназначался не только для омерзительных «нежных забав», но и для черных дел. Рисковал ли он Дантесом? Нет, все было продумано, и риск был ничтожным. Для того, чтобы исход дуэли был предсказуем, для того, чтобы заказное убийство Русского гения свершилось, на Дантеса надели кольчугу. Они были уверены, что Пушкин не станет стрелять в лицо.

Условия дуэли сделали крайне жестокими – расстояние было слишком коротким, чтобы Дантес мог промахнуться. Ну а выстрел Пушкина, даже самый меткий, не принес бы вреда одетому в броню чудовищу.

Государь знал об охоте, организованной на Пушкина, и взял слово с поэта, что тот никогда не будет драться на дуэли. Но враги учли все варианты развития событий – они распространили столь омерзительную клевету, что Пушкин не выдержал. Честь для Русского гения была превыше всего.

Геккерн, как патологический трус, от дуэли уклонился. Пушкин вызвал Дантеса. Но даже после того, как поединок был предрешен, Пушкина еще можно было спасти. И это попытался сделать только один-единственный человек в России – император Николай Первый!

Получив сведения о готовящейся дуэли, Император вызвал Бенкендорфа и строжайше приказал предотвратить дуэль: направить к назначенному месту наряды полиции, арестовать дуэлянтов и привезти их к нему в кабинет.

Но Бенкендорф, вместо того чтобы немедля выполнить приказ Николая Первого, поспешил в салон Нессельроде, где встретился с княгиней Белосельской.

– Что делать? – вопрошал он в отчаянии. – Я не могу не выполнить приказ Императора. – Это может мне стоить очень дорого!…

– А вы его исполните! – весело сказала княгиня. – Пошлите наряды полиции не на Черную речку, а скажем, в Екатерингоф… Поясните, будто получили сведения, что дуэль состоится там, – и, сжав костлявые, обтянутые кожей отвратительного цвета кулачки, уже жестоко прошипела: – Пушкин должен умереть!.. Должен… А вы будете вознаграждены нами…

Салон Нессельроде еще и потому ненавидел Пушкина, что жена его была признанной красавицей, а в салоне Нессельроде были одни сущие уроды и уродицы, словно со всей Европы там собрались грязь и мерзость – ведь, как известно, бог шельму метит.

Во время дуэли Пушкин вновь продемонстрировал свое колоссальное превосходство над омерзительными противниками. Даже секундант Дантеса, француз, не мог не отметить: «Один Пушкин был на этой дуэли изумительно высок, он выказал нечеловеческое спокойствие и мужество».

Узнав о ранении поэта, Император Николай Павлович не скрывал своего гнева и негодования.

– Я все знаю, – жестко выговаривал он Бенкендорфу. – Полиция не выполнила моего приказа и своего долга. Вы – убийца!

– Я думал… Я посылал наряды в Екатерингоф, – лепетал жестокосердный, а оттого еще более трусливый Бенкендорф. – Я думал, что дуэль там…

– Вы не могли не знать, что дуэль была назначена на Черной речке. Вы обязаны были повсюду разослать наряды!

«Иностранные лекари нарочно залечили господина Пушкина»

Итак, безжалостный выстрел прогремел… Что же дальше? Какое ранение получил Пушкин? Почему он ушел из жизни?

Казалось бы, нам давным-давно, еще со школьной скамьи, внушили, что рана Пушкина была смертельной и домой его везли умирать. Но отчего тогда было издано огромное количество книг, доказывающих, что спасти нашего великого поэта было невозможно? Почему не было книг, скажем, о том, что нельзя было спасти «храбрейшего из храбрых» блистательного графа Милорадовича, смертельно раненного на Сенатской площади Каховским? Потому что там действительно рана была смертельной и лечение – бессмысленным. И никто не выкрикивал, мол, его «иноземцы-лекари залечили».

А вот по поводу характера ранения Пушкина тут же возникли сомнения. К примеру, наш современник Борис Моисеевич Шубин в книге «Дополнение к портретам» приводит несколько строк из доклада тайного агента Третьего Отделения Дубельту: «…двое каких-то закричали, что иностранные лекари нарочно залечили господина Пушкина». Значит, сомнения были у многих, если подобные заявления попали в архив.

Шубин признает жизнеспособность Пушкинского организма. Он пишет: «Если верно, что продолжительность жизни в известной степени запрограммирована в генах, то Александру Сергеевичу досталась неплохая наследственность: его знаменитый прадед Абрам Петрович Ганнибал умер на 92-м году жизни, оба его деда, бабушка по линии отца и мать прожили более 60 лет, а бабушка Мария Алексеевна Ганнибал и отец – по 73 года; сестра Ольга, родившаяся на полтора года раньше Александра Сергеевича, пережила его на 30 с лишним лет. Хорошая наследственность, воспринятая Александром Сергеевичем, была передана его детям: старшая дочь Мария Александровна прожила 87 лет, старший сын Александр Александрович, особенно напоминавший внешностью отца, успел отметить 81-ю годовщину, младшая дочь Наталья прожила 76 лет, и Григорий Александрович – 70 лет. Таким образом, – заключил Шубин, – мы можем предположить, что дантесовская пуля настигла поэта на середине его естественного жизненного пути».

Это очень важное исследование, и выводы весьма важные. Они доказывают, что враги Пушкина не могли рассчитывать на то, что русский гений в скором времени может оставить этот мир, а следовательно, с тревогой предполагали, что он только еще на взлете своего творчества и немало послужит делу возрождения Православия, Самодержавия, Народности, борьбу за которые провозгласил Император Николай Первый.

Мы уже убедились в том, что врагам России достать Пушкина оказалось непросто. Поэт был под защитой самого императора. Но уже раз достали, неужели не приложили все старания, чтобы довести до завершения начатое дело?

Пассивное «лечение» – это ведь тоже убийство и это метод, равно, как и заведомо неправильное лечение, безусловно, далеко не новый. Известны весьма серьезные подозрения, что императрицу Екатерину Великую ее лейб-медик, тоже инородец, умышленно «лечил» так, чтобы тромб оторвался и она умерла. Теперь уже описаны и последние часы жизни Сталина: Берия умышленно не допускал к нему врачей, когда медицинская помощь была крайне необходима и могла еще оказаться действенной.

Кто организовал убийство Пушкина? Русские? Нет… Во главе шайки стояли супруги Нессельроде, Бенкендорф, Геккерн. В киллеры был избран француз Дантес, «вышедший замуж» за Геккерна. Для «лечения» в случае ранения назначены Аренд и Шольц.

Никаких документов о ходе лечения раны Пушкина никто не оставляет. Специально занимавшийся исследованием этого вопроса Шубин привел лишь донесение старшего врача полиции Иоделича, тоже инородца: «Полициею узнано, что вчера в 5-м часу пополудни, за чертою города, позади Комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком кавалегардского Ее Величества полка бароном Геккерном, первый из них ранен в нижнюю часть брюха… Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем Вашему Превосходительству имею честь донесть».

Итак, убивали руками Дантеса ненавидевшие Пушкина и Россию Нессельроде, Бенкендорф, Геккерн, лечили руками Арендта и Шольца все те же лица. Участвовал в лечении еще и Спасский, которому, как известно, Пушкин не доверял.

Не удивительно, что потом понадобилось привлекать к доказательствам, что Пушкина лечили правильно, знаменитых хирургов Н. Бурденко, С. Юдина, А. Заблудовского, И. Кассирского, причем уже в очень далекий от смерти поэта советский период. А в 1970 году неожиданно разразился оправдательными публикациями некий Ш.И. Удерман.

Полагаю, что нечего удивляться сотням публикаций с фальшивыми доказательствами невиновности Арендта. Неужели не ясно, что характер ранения, путь, который проложила пуля, были известны лишь Арендту и Шольцу, ведь только они и осматривали раненого поэта.

Аренд был польского рода, то есть потомком тех поляков, которые жестоко, до людоедства, истребляли русский народ в годину Смутного времени. Тех поляков, что разрушали и оскверняли православные святыни, что сожгли Москву, что устраивали резню на московских улицах и в предместьях столицы.

Сын лекаря, осевшего в Казани, Аренд заканчивает Петербургскую медико-хирургическую академию, участвует в кампаниях против Наполеона и остается во Франции в качестве главного врача оккупационного корпуса. Ну а Франция – гнездо вольтерьянства, одно из главных гнезд масонства. Известно, что строевые офицеры и те попали под влияние тайных обществ и воспылали желанием совершить революцию в России, а уж потомок поляков, люто ненавидевших России, и подавно.

Недаром в 1821 году, когда Арендт вернулся в Россию, комитет министров произвел его без всяких экзаменов, то есть в нарушении порядка, в доктора медицины и хирургии. Нужно знать, кто входил в тогдашний комитет министров. Первые скрипки играли в нем Нессельроде и другие выдающиеся масоны.

Чтобы выяснить, чьим слугой был Арендт, достаточно взять «Исторический словарь российских масонов…», изданный Олегом Платоновым. Там свидетельствуется, что Арендт был масоном третьей степени. Не случайно масонская клика Гекернов – Нессельроде – Бенкендорфов поручила ему то, что недоделал злобный, жестокосердный, но трусливый Дантес.

В тот трагический для России день, когда коварная Европа разрядила руками Дантеса свой пистолет, сразив русского гения, император Николай Павлович отметил в своем дневнике: «Арендт пишет, что Пушкин проживет еще несколько часов. Я теряю в нем самого замечательного человека России».

Арендт уже все решил, и нам неведомо, какими методами он собирался исполнить то, о чем писал. Но он спешил потому, что государь мог в любую минуту прислать другого медика, если, конечно, таковые в России были – медицина все еще оставалась прерогативой инородцев.

Но Арендт ошибся. Пушкину неожиданно стало лучше – могучий организм поэта боролся и, если бы медики оказали помощь в этой борьбе, Россия не потеряла своего духовного вождя.

Сегодня нередко можно слышать возражения медиков, мол, что вы говорите – рана была смертельной. На вопрос же, откуда это известно, все ссылаются на… Арендта! А мы уже разобрались, кто такой Арендт. То, что было нужно ему, то он и изложил, описывая рану.

Интересен еще один момент, просочившийся в печать. Шольц, который, возможно, и не был связан с убийцами, впоследствии осуждал Арендта за то, что тот уже после первого осмотра заявил Пушкину о неизбежности смерти. Шольц говорил, что Пушкин, поначалу, не хотел верить, что умрет, но Арендт убеждал его в этом. Шольц писал, что не надо было заявлять столь категорично, ибо вера зачастую спасает и не в таких положениях, что Пушкин мог выжить. Значит, Арендт лгал о том, что рана изначально была смертельной, значит, Аренд постарался сделать так, чтобы она стала смертельной. Ведь и в публикациях иногда проскальзывает, что Пушкин был ранен не в область живота, а в бедро. Это уж Аренд настаивал на таком характере ранения, который не оставляет надежд. Интересно замечание Шольца о том, что вера, порой, спасает и безнадежно больного, и вполне могла спасти Пушкина.

Арендт убедил Пушкина в том, что жить ему осталось совсем недолго, и Пушкин написал государю письмо, в котором просил прощения за то, что не сдержал слова и дрался на дуэли. Государь ответил: «Если судьба нас уже более в сем мире не сведет, то прими мое и совершенное прощение, и последний совет: умереть христианином. Что касается жены и твоих детей, ты можешь быть спокоен – я беру на себя устроить их судьбу».

После смерти Пушкина император заплатил около ста тысяч рублей по долгам поэта и выдал жене его десять тысяч рублей серебром. Он приказал также издать за счет государства полное собрание сочинений поэта.

Об убийце же император писал: «Рука, державшая пистолет, направленный в нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в кого он целил. Эта рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил замолкнуть».

С чувством брезгливости отдал император приказ: «Рядового Геккерна (Дантеса), как нерусского подданного, выслать с жандармами за границу, отобрав офицерский патент».

Как созвучны с мнением императора слова Лермонтова, написавшего в знаменитом своем стихотворении, что убийца «не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал».

Автор «Истории русского масонства» Борис Башилов с удивительной точностью подметил: «Со смертью Пушкина Россия потеряла духовного вождя, который мог увести ее с навязанного Петром Первым ложного пути подражания европейской культуре. Но Пушкин был намеренно убит врагами того национального направления, которое он выражал, и после его смерти, – на смену запрещенному масонству поднялся его духовный отпрыск – Орден русской интеллигенции. Интеллигенция сделала символом своей веры – все европейские философские и политические течения, и с яростным фанатизмом повела своих членов на дальнейший штурм Православия и Самодержавия».

Русский религиозный философ Георгий Петрович Федотов отметил, что «с весьма малой погрешностью можно утверждать – русская интеллигенция рождается в год смерти Пушкина». После этого все русские традиции, оставшиеся без могучей защиты Пушкина, стали оплевываться с еще большей силой, и ничто русское не заслуживало ни любви, ни уважения, ни понимания долгие годы.

И недаром замечательный русский исследователь старины Иван Егорович Забелин писал в XIX веке: «Как известно, мы очень усердно только отрицаем и обличаем нашу историю и о каких-либо характерах и идеалах не смеем и помышлять. Идеального в своей истории мы не допускаем… Вся наша история есть темное царство невежества, варварства, суесвятства, рабства и так дальше. Лицемерить нечего: так думает большинство образованных Русских людей… Но не за это ли самое большинство русской образованности несет, может быть, очень справедливый укор, что оно не имеет почвы под собою, что не чувствует в себе своего исторического национального сознания, а потому и умственно и нравственно носится попутными ветрами во всякую сторону».

Но врагам России не удалось сломить Русский дух, возрожденный Пушкиным. Философ Василий Розанов справедливо заметил, что «Россия, большинство Русских людей… спокойно и до конца может питаться и жить одним Пушкиным, то есть Пушкин может быть таким же духовным родителем для России, как для Греции Гомер».

Две трагедии и драма Тютчева в любви
(1803–1873)

«Тебя ж, как первую любовь…»

Истоки необыкновенного «жизнелюбия» человека мы можем найти в детстве. В данном случае, под жизнелюбием я подразумеваю влюбчивость, даже в какой-то мере, страсть к амурным приключениям. Еще в советские времена, в войсках, мы называли жизнелюбами больших любителей неформальных общений с представительницами прекрасного пола. Это определение относилось к обычным, нетворческим натурам. Ну а натуры творческие живут по своим правилам, которые продиктованы им необыкновенными качествами, заставляющими творить.

Но почему вдруг такая преамбула в материале о Тютчеве, его любовных трагедиях и драмах? Да потому, что и он, подобно Тургеневу, испытал в детстве первые, еще отроческие переживания, связанные с насильственным разлучением с предметом его первой любви.

Когда родители – или не родители, а просто обстоятельства – лишают возможности влюбленных быть вместе, часто происходит так, что уже ни один из влюбленных не может построить в дальнейшем тот союз, который бы мог построить, сложись его первая любовь.

Это одинаково можно отнести ко многим российским писателям – это можно отнести к Тургеневу, Бунину – это целиком касается и Тютчева.

Тютчев нам известен с ранней поры – он нам известен как непревзойденный лирик. Кто еще с такой любовью мог описать природу родного края?!

Но он известен и как великий патриот, до боли сердечной влюбленный в Россию.

Вспомним хотя бы самое известное:

 
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
 

Или короткое четверостишье, которое он назвал «Спиритическим предсказанием»:

 
Дни настают борьбы и торжества,
Достигнет Русь завещанных границ,
И будет старая Москва
Новейшею из трех ее столиц.
 

Или стихотворение «Рассвет», тоже пророческое:

 
Еще молчат колокола,
А уж восток заря румянит;
Ночь бесконечная прошла,
И скоро светлый день настанет.
Вставай же, Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
Раздайся благовестный звон,
И весь Восток им огласися!
Тебя зовет и будит он, —
Вставай, мужайся, ополчися!
В доспехи веры грудь одень,
И с Богом, исполин державный!..
О Русь, велик грядущий день,
Вселенский день и православный!
 

Федора Ивановича Тютчева вполне заслуженно называли «поэтом-пророком»!

И вдруг выясняется, что этот добросовестнейший работник Коллегии иностранных дел, этот поэт, прославлявший доблесть, честь, мужество и славу, был трижды женат и, мало того, не упускал случая завести любовный роман, когда случалось встретить достойный, по его мнению, предмет обожания. Причем от первой жены ушел ко второй просто, без каких-либо объяснений, как обычно уходят, к примеру, на службу. Еще не расставшись со второй женой и, представьте, продолжая ее любить, он сделал стремительные движения навстречу новой любви, навстречу новой избранницы.

Ну а о связях, которые не оканчивались браками, мы и говорить не будем. Так что же это? Во времена оные за такое поведение, назвав его распущенностью, вызвали бы на партком и пропесочили по первое число. Но при Тютчеве парткомов не было. Однако были общество и общественное мнение… Общество не простило Тютчеву его третий брак, ну а то, что он – величайший поэт России, – вызывало лишь еще больший гнев и еще более дерзкие на него нападки.

Так кто же прав? И действительно ли Тютчев был ловеласом, донжуаном, словом, мог соответствовать многим подобным эпитетом, которым награждали общественные ревнители благочестия.

Давайте послушаем, что говорил о нем сын, Федор Федорович Тютчев, ставший, между прочим, великолепным русским военным писателем. Судьба сына великого поэта достойна того, чтобы стать предметом отдельного исследования. Федор Федорович Тютчев, сын поэта и его избранницы Елены Александровны Денисьевой, всю жизнь свою посвятил Отечеству. Он служил в пограничной страже, воевал на фронтах Первой мировой войны, дослужился до чина полковника и умер от ран в госпитале в 1916 году.

Об отце, точнее об амурных увлечениях отца, он вспоминал так: «Федор Иванович, всю жизнь свою, до последних дней увлекавшийся женщинами, имевший среди них почти сказочный успех, никогда не был тем, что мы называем развратником, донжуаном, ловеласом. Ничего подобного. В его отношениях не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного.

В свои отношения к женщинам он вносил такую массу поэзии, такую тонкую деликатность чувств, такую мягкость, что походил больше на жреца, преклоняющегося перед своим кумиром, чем на счастливого обладателя».

Он мог написать жене, причем жене, уже бывшей, в разгар своей новой любви: «Ты – самое лучшее из всего, что известно мне в мире».

А как же новая любовь? И она существовала с той, что отмерла официально, но оставалась в сердце.

Любовь – Божественный дар, Любовь, как образ вечный, Любовь и красота спасут мир. Мы привыкли к этим фразам и часто повторяем их, не вдумываясь в глубочайший смысл сказанного. Юношам и девушкам, порою, родители дают «умные» советы: «Ты не люби эту, а люби ту» или: «Ты не люби этого, а люби того». Дают советы, совершенно забывая свою молодость, забывая то, что нельзя любить по заказу, невозможно назначить себе одну любовь и запретить – опять же самому себе – любовь другую.

Вот такую «невозможность» насилия над собой, над своим сердцем, над своей душой сполна испытал Федор Иванович Тютчев.

Один из биографов поэта написал: «В двух случаях из трех семейная жизнь Тютчева была трагедией и один раз – драмой».

Это заявление – уже загадка. Но еще большая загадка – любовь Тютчева в зрелом возрасте одновременно к двум женщинам – к Эрнестине Федоровне Пфеффель и к Елене Александровне Денисьевой… Да, именно Любовь – не увлечение, не влюбленность, а большая любовь до боли сердечной. Строки, приведенные выше, адресованы поэтом именно Эрнестине.

А может ли быть такое? И почему биографы называют то, что столь сильно вдохновило поэта, что, несомненно, дало неиссякаемые силы его творчеству, не иначе как трагедией или драмой?

И где же разгадка любвеобильности? Поэт словно спешил, словно опасался, что у него отнимут предмет или даже предметы его страстной влюбленности, его любви. Часто такие истоки можно найти в юности, когда в пору самых искренних и незамутненных чувств возникают преграды, зачастую созданные лишь обычаями, а на деле являющиеся виртуальными.

Считается, что первое поэтическое посвящение Тютчева адресовано Амалии Лерхенфельд (в замужестве Крюденер). Вот это стихотворение:

 
Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край.
День вечерел; мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай.
 
 
И на холму, там, где, белея,
Руина замка вдаль глядит,
Стояла ты, младая фея,
На мшистый опершись гранит,
 
 
Ногой младенческой касаясь
Обломков груды вековой;
И солнце медлило, прощаясь
С холмом, и замком, и тобой.
 
 
И ветер тихий мимолетом
Твоей одеждою играл
И с диких яблонь цвет за цветом
На плечи юные свевал.
 
 
Ты беззаботно вдаль глядела…
Край неба дымно гас в лучах;
День догорал; звучнее пела
Река в померкших берегах.
 
 
И ты с веселостью беспечной
Счастливый провожала день;
И сладко жизни быстротечной
Над нами пролетала тень.
 

Но ведь и самое последнее в его жизни стихотворение, не просто посвящение, а посвящение, ставшее знаменитым и положенное на музыку, посвящено тоже прекрасной Амалии. Но этого мы коснемся в конце очерка.

А пока попробуем разобраться, не таится ли за первым посвящением то нежное, непорочное, незамутненное чувство, которое мы называем первою любовью?

Нет, первая любовь пришла, к тогда еще будущему поэту Федору Тютчеву гораздо раньше. Это случилось, когда он жил в Москве, в родительском гнезде, в Армянском переулке, доме номер 11, и учился в Московском университете.

Родился же он в дивном краю, давшем России немало величайших мастеров русской словесности – писателей и поэтов. В краю Тургенева, Бунина, Льва Толстого, Никитина, Лескова… В благодатном краю Черноземья впервые взглянул на Свет Божий и Федор Иванович Тютчев. Это случилось в родовой усадьбе Овстуг Орловской губернии 5 декабря 1803 года. Образование получил домашнее, которое, благодаря подбору учителей, стало поистине первоклассным. Особенно увлекли латынь и древнеримская поэзия. Возможно, именно они подтолкнули к первым опытам поэтического творчества. Тринадцатилетним мальчишкой он сделал перевод нескольких од Горация.

Ну а затем был переезд в Москву и поступление в 1817 году в Московский университет на Словесное отделение, правда, сначала лишь вольнослушателем. В ноябре 1818 года он стал студентом, а в 1819 году был избран членом Общества любителей российской словесности. То есть в свои шестнадцать лет юноша уже заявил о себе как человек, не лишенный поэтического дара. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в него была без памяти влюблена дворовая девушка Катюша Кругликова.

Вот тогда юного Тютчева и озарила первая любовь?

Вспомним широко известное стихотворение:

 
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
 

Оно написано на смерть Александра Сергеевича Пушкина, но многих биографов занимал вопрос, кого же имел в виду поэт, приводя словосочетание «как первую любовь». Россия никогда не забудет Пушкина, как не забыло и не забудет сердце Тютчева свою первую любовь.

К сожалению, почти ничего не известно о той первой любви поэта и о тех отношениях с возлюбленной, которые круто изменили его судьбу.

Мать не приняла эту любовь. Здесь нет ничего удивительного, ведь в России действовали строгие сословные правила, с которыми, кстати, Тютчеву пришлось столкнуться и в годы молодые, когда он впервые сделал предложение своей любимой Амалии, и в зрелые годы, когда озарила его далеко уже не первая, но не менее яркая любовь к Елене Денисьевой. В зрелые годы человек любит иначе, но, если не утеряны пылкость души и жар сердца, даже холодные рассудок не способен сделать чувства менее яркими и сильными.

Мать Федора Ивановича, ради того, чтобы разрушить отношения между молодыми людьми, которые зашли, по ее мнению, слишком далеко, добилась разрешения на досрочный выпуск из университета и отправила его в том 1922 году на службу в Коллегию иностранных дел, которая находилась в Петербурге. Тогда сообщение между двумя столицами было значительно сложнее, нежели ныне, и, конечно, Тютчев уже не мог видеться с предметом своего увлечения.

Это случилось весной, а летом граф Александр Иванович Остерман-Толстой, родственник матери, происходившей из знаменитого рода Толстых, взял Федора с собою в Мюнхен, где устроил при русской миссии.