Текст книги "Любовные драмы русских поэтов"

 
Как ни дышит полдень знойный
В растворенное окно,
В этой храмине спокойной,
Где все тихо и темно,
 
 
Где живые благовонья
Бродят в сумрачной тени,
В сладкий сумрак полусонья
Погрузись и отдохни.
 
 
Здесь фонтан неутомимый
День и ночь поет в углу
И кропит росой незримой
Очарованную мглу.
 
 
И в мерцанье полусвета,
Тайной страстью занята,
Здесь влюбленного поэта
Веет легкая мечта.
 

Впоследствии стихи, посвященные Елене Денисьевой, получили название «денисьевского цикла».

Они действительно неповторимы:

 
Когда в кругу убийственных забот
Нам все мерзит – и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас, – вдруг, знает Бог откуда,
Нам на душу отрадное дохнет —
Минувшим нас обвеет и обнимет
И страшный груз минутно приподнимет.
Так иногда, осеннею порой,
Когда поля уж пусты, рощи голы,
Бледнее небо, пасмурнее долы,
Вдруг ветр подует, теплый и сырой,
Опавший лист погонит пред собою
И душу нам обдаст как бы весною…
 

Прилив вдохновения, восторженный отблеск которого озарил творчество, подарил читателям подлинные поэтические шедевры. Причем стихи были и чисто любовные, и посвященные великолепной русской природе, столь любимой Федором Ивановичем Тютчевым, несмотря на то, что ему приходилось по долгу службы покидать Отечество на продолжительное время.

 
Неохотно и несмело
Солнце смотрит на поля.
Чу, за тучей прогремело,
Принахмурилась земля.
 
 
Ветра теплого порывы,
Дальний гром и дождь порой.
Зеленеющие нивы
Зеленее под грозой.
 
 
Вот пробилась из-за тучи
Синей молнии струя —
Пламень белый и летучий
Окаймил ее края.
 
 
Чаще капли дождевые,
Вихрем пыль летит с полей,
И раскаты громовые
Все сердитей и смелей.
 
 
Солнце раз еще взглянуло
Исподлобья на поля —
И в сиянье потонула
Вся смятенная земля.
 

Его любовь, как вечный движитель, выступала движителем вдохновения, лира было уже слегка утомленной, несколько погасшей, но снова и снова вспыхивала необыкновенным пламенем.

Любовь всеобъемлюща. Любовь к женщине открывает двери любви ко всему окружающему, и влюбленный поэт видит вокруг то, что не увидел бы, не будучи влюблен.

В зрелом возрасте, когда ему уже было 48, Тютчев написал:

 
Любовь, любовь – гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…
 

Именно такая любовь связывала Тютчева и Елену Денисьеву.

Гордиевский писал об этом следующее:

«Его увлечение Лелей вызвало с ее стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником, до самой ее кончины! …Зная его натуру, я не думаю, чтобы он за это долгое время не увлекался кем-нибудь еще, но это были мимолетные увлечения, без всякого следа, Леля же, несомненно, привязала его к себе самыми крепкими узами».

Итак, наемная комната близ Смольного института! То, что ее посещает Елена Денисьева, обнаружено было не сразу. Свет в ту пору давно уже потерял значительную долю нравственности. Ну, встречается знаменитый поэт с юной воспитанницей Смольного института. Так что из того? Это не редкость. Но объявился, как бы теперь назвали его, «народный мститель», а в ту пору презрительно именовали нижним чином или смердом поганым. Так вот, объявился некий Гаттенберг, мелкий чиновник Смольного института, да к тому же еще и иноземец.

Мало того, что начальству донос настрочил, так еще и сплетни распустил по Санкт-Петербургу, ну чтоб совсем уже «хорошо» было замечательному русскому поэту…

А на самом деле, кому хорошо? Ну конечно же ему – смерду. Когда другим плохо – холопу иноземцу очень даже хорошо.

Тютчев отозвался на это событие стихотворением…

 
Чему молилась ты с любовью,
Что, как святыню, берегла,
Судьба людскому суесловью
На поруганье предала.
 
 
Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно постыдилась
И тайн и жертв, доступных ей.
 
 
Ах, если бы живые крылья
Души, парящей над толпой,
Ее спасали от насилья
Безмерной пошлости людской!
 

А между тем близился выпуск из Смольного, причем выпуск именно того класса, который вела авторитетная до того времени ее тетка Анна Дмитриевна Денисьева. Ее ждало производство в кавалерственные дамы, а племянницу Елену во фрейлины.

И тут разразился страшный скандал. Анну Дмитриевну отправили на пенсию. Отец Елены, приехавший на выпуск младших дочерей, был взбешен поступком дочери, проклял и отказался от нее.

Мало того, от Елены отвернулись все подруги. Надежды на светское будущее рухнули. А тут еще стало ясно, что она ждет ребенка. Светское общество столицы не приняло ее любви. Свет, давно уже прогнивший, мог спокойно взирать на тайную связь, пока она оставалась тайной. Но в случае огласки он вооружался против этой связи, причем все члены общества изощрялись в порицаниях друг перед другом, причем за пороки, нечуждые им самим.

Но что же законная жена Тютчева, что же Эрнестина Федоровна? Она оказалась выше сплетен и выше скандалов. Она не пожелала участвовать в этом шабаше светских ведьм и сделала вид, что ей ничего не ведомо и что она ни во что не верит.

Дома все оставалось по-прежнему. Только в письме брату призналась она: «…настроение у нас обоих такое не легкомысленное, что, боюсь, пострадает от этого гостиная… Один Бог знает, решилась бы я предпринять это путешествие в Россию, о котором, кстати, муж думал с отвращением, если бы предчувствовала, что оно приведет нас к месту окончательного нашего пребывания».

«О, как убийственно мы любим…»

А между тем и на взаимоотношения Тютчева с Денисьевой порою набегала тень. Недаром же средь восторженных посвящений вдруг появлялись стихотворения, подобные знаменитому – «О, как убийственно мы любим…»:

 
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
 
 
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя…
Год не прошел – спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
 
 
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
 
 
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?
 
 
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
 
 
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
 
 
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья…
Но изменили и оне.
 
 
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло…
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
 
 
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
 
 
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
 

Чего-то постоянно не хватало для окончательного выбора между супругой Эрнестиной Федоровной и Еленой Денисьевой. Они в какой-то мере дополняли друг друга в сердце поэта – в одной было то, чего не было в другой, а то, что не было у первой, было необходимо, как и в точности наоборот.

Тютчев прекрасно осознавал, что, затягивая решения вопроса, он всего вернее губит то, что его сердцу мило и дорого. Но не мог решиться. Он ощущал тяготившее его раздвоение, ему было стыдно перед женой и неловко перед возлюбленной, ведь и возлюбленная его надеялась на чудо – на то, что он навсегда свяжет с нею свою жизнь. Видно, в начале их отношений чувства были настолько велики, что она не задумывалась о последствиях того, что совершала.

В апреле 1851 года Тютчев написал стихотворение, которое потихоньку вложил в альбом Эрнестины:

 
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
 
 
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была —
Ты, ты, мое земное провиденье!..
 

Эрнестина Федоровна не видела этого стихотворения, да и оно мало что могло переменить – выхода не было. Объясниться с супругом? Но есть в том смысл? Он ведь оставался таким же, каким был на заре их отношений, каким был всю жизнь до их знакомства, он оставался все таким же быстро увлекающимся и увлекающимся до страсти безудержной. Она всегда знала, что увлечение рано или поздно пройдет, надеялась и на этот раз, что роман будет недолговечным. Но он продолжался год, два, три, пять… И не видно было его окончания.

Эрнестина решила разрядить обстановку своим отъездом – это ведь тоже решение, это ведь тоже могло стать толчком к какому-то выходу из создавшейся ситуации. Взяв детей, Эрнестина отправилась в Брянское имение Тютчевых, в Овстуг.

А 20 мая 1851 года Елена Денисьева родила девочку. Ее назвали Еленой и дали фамилию отца. Тютчев написал:

 
Не раз ты слышала признанье:
«Не стою я любви твоей».
Пускай мое она созданье —
Но как я беден перед ней…
 
 
Перед любовию твоею
Мне больно вспомнить о себе —
Стою, молчу, благоговею
И поклоняюся тебе…
 
 
Когда, порой, так умиленно,
С такою верой и мольбой
Невольно клонишь ты колено
Пред колыбелью дорогой,
 
 
Где спит она – твое рожденье —
Твой безымянный херувим, —
Пойми ж и ты мое смиренье
Пред сердцем любящим твоим.
 

Но опять не было никакого решения… Находясь в отпуске в Москве, Тютчев серьезно заболел и почти в отчаянии написал жене в Овстуг. А потом еще одно письмо – Елене Денисьевой в Санкт-Петербург. Письма были одинаково трогательные. Он словно ожидал сочувствий.

Но едва поправившись, тут же нанес визит графу Д.Н. Блудову и с удовольствием беседовал с его дочерью, а через пару дней повстречался с поэтессой графиней Евдокией Ростопчиной. Написал ей несколько стихотворений, правда, шуточных.

В Москве Тютчев с удовольствием проводил время с женщинами, хотя в сердце жила любовь и к супруге Эрнестине Федоровне, и к Елене Денисьевой. Чувство вины перед женой стало постепенно проходить, и он написал ей: «Я могу сойти с ума, если буду видеть, что ты серьезно во мне сомневаешься. Увы! я очень глупо и недостойно вел себя, но пред тобою я не виноват…»

Не виноват… Но в Санкт-Петербурге росла внебрачная дочь. Там его ждала обожаемая Елена Денисьева. Впрочем, обожания такого человека, как Тютчев, недолговечны, призрачны. Едва вернувшись домой, в Санкт-Петербург, он снова стал рваться на свободу. Что-то нет так. Что-то уже по-другому. Елена была удручена его отъездами, неизбежно возникали обиды, участились упреки. Все это повергло поэта в уныние, и он написал Леле очередное стихотворение:

 
О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
 
 
И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою —
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
 

И почти одновременно отправил Эрнестине Федоровне в Овстуг такие поэтические строки:

 
В разлуке есть высокое значенье:
Как ни люби, хоть день один, хоть век,
Любовь есть сон, а сон – одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен, наконец, проснуться человек…
 

Переписка с Эрнестиной Федоровной была интенсивной, и когда вдруг какое-то время писем от нее не было, Тютчев не находил себе места. Так, во время очередной такой паузы в переписке в сентябре 1851 года он в отчаянии написал сестре Дарье Ивановне:

«Я страшно встревожен. Последняя почта не доставила мне никакого известия из Овстуга. Это случается впервые. Немыслимо, чтобы без какой-либо важной причины моя жена пропустила почтовый день, не написав мне. Это немыслимо. Не могу сказать, какую пытку я выдерживаю с прошлого вторника…

Ах, какая мука!.. Я ненавижу себя за то, что создан таким, так же, как я ненавижу других за то, что они созданы иначе… Да сохранит и да возвратит мне ее Господь, и мне больше нечего будет просить у него…»

Но едва окончив это письмо, вспомнил о Леле. Снова полились поэтические строки, отражавшие сокровенные мысли и чаяния:

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
 
 
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
 
 
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
 

Сын поэта, замечательный русский писатель Федор Федорович Тютчев, отметил, что «натура Федора Ивановича была именно такова, что он мог искренно и глубоко любить… и не только одну женщину после другой, но даже одновременно…».

Что это – счастье в любви или глубокая драма?

Кто-то из биографов написал, что это и счастье и несчастье одновременно. Впрочем, мы не можем приказать сердцу любить или не любить, еще в меньшей степени, нежели обыкновенный человек, этого не в состоянии сделать гений, особенно гений в поэзии. А то, что Тютчев был нашим поэтическим гением, вряд ли кто-то и когда-то сомневался.

Связь с Еленой Денисьевой продолжалась. Семья же поэта жила в Овстуге, и Эрнестина Федоровна не уставала надеяться на перемены в муже. Но роман на сей раз затягивался слишком долго. Она волновалась, высказывая эти волнения в письмах. Вере Федоровне Вяземской она жаловалась в декабре 1852 года:

«Мой муж намерен посетить нас… Я очень хочу повидать его после почти шестимесячной разлуки и все же не могу не тревожиться за нас обоих в ожидании этой встречи. Дай Бог, чтобы он явился к нам с добрыми вестями… А покуда он много бывает в свете, где блестящие балы и рауты сменяют друг друга…»

Приезд Тютчева и встреча с семьей 1853 года дала новые стихи, но не принесла изменений в делах сердечных.

Он все чаще стал писать о природе, и стихотворения его вошли в сокровищницу русской поэзии…

 
Чародейкою Зимою
Околдован, лес стоит —
И под снежной бахромою,
Неподвижною, немою,
Чудной жизнью он блестит.
И стоит он, околдован, —
Не мертвец и не живой —
Сном волшебным очарован,
Весь опутан, весь окован
Легкой цепью пуховой…
Солнце зимнее ли мещет
На него свой луч косой —
В нем ничто не затрепещет,
Он весь вспыхнет и заблещет
Ослепительной красой.
 

Дочь поэта Анна Федоровна записала в дневнике слова, сказанные Эрнестиной Федоровной ее отцу: «Я в мире никого больше не люблю, кроме тебя, и то, и то! уже не так!»

Да, любовь, если и не уходила, уже была не той, что когда-то – ее не могли не подкосить постоянные увлечения мужа. А надежда на перемены становилось все меньше.

Тютчев пробыл в имении более месяца – значительно больше, нежели обычно. Но не жена получила от него стихотворения – он создал поэтические шедевры, посвященные русской природе и сделавшие его признанным лириком и певцом просторов России.

Он написал стихотворения «Первый лист», «Как весел грохот летних бурь…», «Сияет солнце, воды блещут…» и многие, многие другие.

Но как же ощущала себя в весьма неопределенном положении Елена Денисьева, так и не ставшая женой поэта. Да, она не стала ею официально, но это не мешало ей осознавать себя супругой Тютчева…

Вот что писала она по этому поводу: «…Мне нечего скрывать и нет надобности ни от кого прятаться. Я более ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никогда никто его так не понимал, как я его понимаю, – всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на его лице, всякий его взгляд и усмешку; я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой…»

Свет не принял отношений Тютчева с Еленой Денисьевой, да и как мог принять, если поэт оставался законным мужем Эрнестины Федоровны, если брак так и не был расторгнут. Тютчев возмущался светскими сплетниками. Но свет не без добрых людей. В конце 1853 года Тютчев подружился с Иваном Сергеевичем Тургеневым.

Тургенев стал частым гостем Тютчевых, и дочь поэта Анна оставила такую запись в дневнике: «Мы делим наши вечера между Блудовыми, Карамзиными и Софи Мещерской, чей салон очень привлекателен, ибо там бывает множество интересных людей… Важную роль в этом салоне играет г-н Тургенев. Он по-прежнему не проявляет ни малейшего желания вступить в брак ни с одной из сестер Тютчевых.

…мой колючий характер должен как нельзя лучше сочетаться с благодушием Тургенева, и что это предназначено самой судьбой…»

Эрнестина Федоровна с интересом узнавала новости о Тургеневе и просила сообщить:

«Итак, которой же из вас Тургенев нравится больше? И которая из вас больше нравится ему?..»

Женить Тургенева было невозможно. Это не сразу поняли, но поняли, в конце концов, все, кто хотел это сделать. А вот Тургенев занялся изданием сборника стихотворений Тютчева, поскольку сам уже в некотором роде преуспел в деле издания книг.

Тютчев не слишком интересовался изданием книг, ведь он был дипломатом, а события в Европе все более занимали его.

Дарья Тютчева писала тетке в Москву: «Что до папá, то он раздирается между Восточным вопросом и вопросом об Эрнестине, которые наступают друг на друга, а обо всем остальном он и не задумывается…»

В воздухе пахло грозой. Восточная война уже грохотала на Дунае.

Но и в семье мира не наступало. Эрнестина Федоровна снова отправлялась в Остуг, Тютчев оставался в Москве. 23 апреля 1854 года Анна Тютчева написала сестре Китти в Москву: «Вчера был день именин папá, и значит обед в семейном кругу, а потому я отказалась от обеда у императора. Однако папа́ ничуть не оценил мой подвиг. Дома он очень угрюм, и обычно мы видим его только спящим. Едва поднявшись, он уходит. Слово cheerless (угрюмый. – Ред.) было придумано специально для нашего дома. Я всегда с тяжелым сердцем возвращаюсь оттуда. Кажется, что дыхание жизни покинуло его, и с тех пор, как я стала жить отдельно, это чувство неизменно охватывает меня, едва я переступаю порог, – настолько оно сильно».

А Тютчев, проводив жену, снова бросился к Денисьевой:

 
Пламя рдеет, пламя пышет,
Искры брызжут и летят,
А на них прохладой дышит
Из-за речки темный сад.
 
 
Сумрак тут, там жар и крики,
Я брожу как бы во сне, —
Лишь одно я живо чую:
Ты со мной и вся во мне.
 
 
Треск за треском, дым за дымом,
Трубы голые торчат,
А в покое нерушимом
Листья веют и шуршат.
 
 
Я, дыханьем их обвеян,
Страстный говор твой ловлю…
Слава Богу, я с тобою,
А с тобой мне – как в раю.
 

И снова лирика… Стихотворения «Над этой темною толпой…», «Есть в осени первоначальной…», «Смотри, как роща зеленеет…» датированы августом 1857 года. Природа умиротворяет, но трудно, очень трудно успокоить метущуюся душу поэта…

Он писал о своей душе, о своем сердце…

 
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
 
 
Так, ты – жилица двух миров,
Твой день – болезненный и страстный,
Твой сон – пророчески-неясный,
Как откровение духов…
 
 
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые —
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
 

В 1860 году по рекомендации врачей Тютчев отправился на лечение за границу. На этот раз он взял с собой Елену Денисьеву. Нервы, нервы, нервы.

Ведь и для поэта двойственность положения была нелегка. Он признавался в ту пору дочери Анне, что теряет «влечение к жизни» – Lebensmut (мужество жить).

Анна тут же написала письмо сестре Китти, в то время лечившейся в Германии: «Умоляю, последи издали за его лечением, чтобы это лето не прошло для него бесполезно, и чтобы предстоящая зима была менее мучительна, чем предыдущая <…> Да положит Небо конец этой вечной тревоге и беспокойству, да приведет Оно его к миру. Не теряй его из виду, пока он будет за границей».

Но необходимость поездки была вызвана не только болезнью – Елена ждала второго ребенка. Тютчев не хотел давать свету лишний повод для саркастических сплетен. Они ехали как муж и жена, и Тютчев был в полном распоряжении Елены. Даже в гостиницах их записывали по требованию Лели как M-retm-me Tutcheff.

Тютчев же, не посвящая в такие тонкости Лелю, старался выбирать такие пункты остановок, где было поменьше соотечественников, особенно петербуржцев, да и вообще знакомых. Роды прошли в Женеве.

Там 11 октября 1860 года родился мальчик, которого назвали Федором. Так появился на свет будущий замечательный военный писатель Федор Федорович Тютчев.

А.И. Георгиевский писал:

«Леля настаивала, чтобы детей ее записывали в метрическую книгу не иначе как Тютчевыми, и так как Федор Иванович изъявлял священнику свое на то согласие, то желание ее и было всегда исполняемо: она в этом сама удостоверялась и очень радовалась за детей, что это было так, не принимая во внимание, что при этом об отце вовсе не было помину, а прописывалась только мать под своим девическим фамильным именем, и не зная, что подобный акт не сообщал детям прав состояния их отца и они могли быть приписаны только к мещанскому или крестьянскому сословию и никаких прав по происхождению не приобретали».