Текст книги "Екатерина Великая в любви и супружестве"

Смерть бывшего императора

О том, что случилось в Ропше, существует множество версий без указаний на какие-то конкретные источники.

Сама императрица Екатерина II в письме Станиславу Августу Понятовскому, датированном 2 августа 1762 года, писала:

«…Я послала под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 верст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге».

Здесь необходимо заметить, что Петра собирались отправить туда, куда он намеревался засадить Екатерину с сыном Павлом, причем их хотели посадить не в покои, а в темницу, подобную той, в коей содержался Иоанн Антонович. Вот уж поистине: не рой яму другому – сам попадешь.

Далее императрица Екатерина II писала в письме:

«Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него (Петра) понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]».

Вот заявление императрицы Екатерины II. Но почему-то оно многими ставится под сомнение. Обратим внимание на начало этого заявления:

«Но Господь Бог расположил иначе». Каждый здравомыслящий человек, а именно к таковым все без исключения относят Екатерину Великую, может прибегнуть к подобным словам, лишь сознавая полную ответственность перед Богом за то, что собирается сказать далее, опираясь на подобное, словно подтверждающее истину, заявление.

Можно спорить о степени веры Екатерины, хотя спор этот бессмыслен, ибо только Бог и сам человек могут знать об истинности веры этого человека. Но никто не имеет достаточно фактов, чтобы обвинить Екатерину II в безверии. Между тем, думаю, каждому ясно, что ложь с подобной, вышеприведенной и выделенной фразы люди в здравом рассудке не начинают.

Почему-то сообщение о якобы естественной смерти самой Екатерины Великой теми же историками, которые усомнились в естественной смерти Петра III, не берется под сомнение, как и якобы естественная смерть Г. А. Потемкина, как и якобы естественная смерть А. В. Суворова, как не берется под сомнение то, что Николай I либо умер от «Евпатории (издевка) в легких», намек на сдачу Евпатории, повлиявшую на состояние здоровья, либо отравился, что вообще невозможно по той причине, что государь был православно верующим.

А вот Петра III умертвили и все тут. Откуда же эти данные? Ведь его охраняли всего несколько человек, которые одни имели возможность знать о происшедшем. Впрочем, о том, что произошло в Ропше и каковы были последние часы свергнутого с престола Петра Федоровича, знает только Всемогущий Бог. И какой еще могла быть судьба этого человека, вызванного в Россию и облагодетельствованного императрицей Елизаветой Петровной, катавшегося как сыр в масле, но при этом пьянствовавшего беспробудно, сколь душе угодно. Что заслужил человек, не знавший ни в чем отказа, сирота, имевший возможность при ином, неповрежденном, нраве и характере обрести в Елизавете Петровне вторую мать, но в «благодарность» едва не пустившийся в пляс при кончине своей благодетельницы?!

О более чем непристойном поведении Петра у гроба усопшей императрицы Елизаветы Петровны свидетельствуют все дошедшие до нас источники. Разночтений нет – он не скрывал торжества по поводу смерти благодетельницы и уже только за это достоин Божьей кары. Смерть же его была крайне невыгодна Екатерине II, хотя многие историки обвиняют ее в том, что она якобы дала тайное указание умертвить его, хотя и не имеют на то никаких документальных подтверждений, кроме своей болезненной интуиции.

А вот животный страх перед своим будущим вполне мог свести в могилу слабого здоровьем Петра. Высокомерные и своенравные деспоты, чему подтверждением немало примеров, низвергаясь с высоты, становятся трусливыми до отчаяния и жалкими. Так, Петр III, пытаясь поймать и облобызать руку Панина, который привез повеление императрицы, показал, что мужества в нем не было ни грамма.

«Я считаю, – писал Панин, – несчастием всей моей жизни, что принужден был видеть его (Петра III) тогда; я нашел его, утопающим в слезах».

Много труда стоило Панину, чтобы не дать бывшему императору поцеловать ему руку. Таково низвержение гордыни. Преподобный Ефрем Сирин недаром писал: «Гордость подобна высокому, согнившему дереву, у которого ломки все сучья; и если кто взойдет на него, тотчас обрушится с высоты». «Гордость и дерзость лишают здравого разума человека», – учил святитель Иоанн Златоуст.

То, что Петр Федорович был убит по приказу Екатерины, не доказано.

Более того, Ольга Елисеева в книге «Потемкин», в которой впервые создан столь полный и правдивый портрет Светлейшего Князя, убедительно опровергает причастность только что вступившей на престол императрицы к убийству свергнутого Петра. Она доказывает, что смерть его была Екатерине Алексеевне действительно совершенно невыгодна, о чем та в отчаянии сказала Дашковой, когда пришло известие из Ропши.

Но зато эта смерть была просто необходима Никите Панину и его окружению для возведения на престол Павла в возрасте, в котором он оказывался послушной игрушкой в их руках.

Ольга Елисеева высказывает вполне правдоподобное предположение, что убийца был послан именно Паниным, что проник он в помещение, где содержался Петр тайно, через подземный ход, а граф Теплов умело отвлек внимание Алексея Орлова, вызвав его на улицу для разговора. Впрочем, высказывая эту версию, Ольга Елисеева замечает, что тайна смерти Петра «до сих пор остается раскрытой не до конца».

Но вернемся к рассказу о перевороте, приведенному Державиным:

«Поутру очень рано стали подходить к Петергофу, где через весь зверинец, по косогору, увидели по разным местам расставленные заряженные пушки с зажженными фитилями, как сказывали после, прикрыты были некоторыми армейскими полками и голштинскими батальонами; то все отдались Государыне в плен, не сделав нигде ни единого выстрела».

Отстаивать бывшего императора оказалось некому – преданные ему голштинские войска представляли сброд, совершенно неспособный противостоять русской гвардии.

Императрица Екатерина Вторая, вспоминая в письме к Станиславу Августу Понятовскому о тех днях, рассказала:

«Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе, и друзья, какими никогда еще не были никакие братья; их пятеро, но только трое были здесь. Капитан Пассек отличился стойкостью, которую он проявил, оставаясь 12 часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут на допрос в Ораниенбаум: приказ о том пришел уже после Меня…»

И в конце письма императрица особо отметила:

«Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам, что Петр III сам слывет за такого».

Несправедливо говорить обобщенно, будто все русские люди вожделенно, с подобострастием воспринимали и воспринимают все заграничное, бездумно следуя моде и в манерах, и в одежде, и в пище. Так поступают лишь те, у кого низменные интересы преобладают над помыслами духовными, кто имеет холуйские душонки, лишенные Духа Святого.

Выдающийся мыслитель русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич провел такое сравнение, касающееся XVII–XVIII веков, но, думаю, во многом актуальное и позднее: «На западе больше уделяли внимание постройке мостовых. Московская Русь больше строила бань. На Западе увлекались красивыми камзолами и туфлями с затейливыми пряжками, русские же стремились к тому, чтобы под простыми кафтанами у них было чистое тело… На Руси ни в Царских палатах, ни в Боярской Думе, ни в боярских и дворянских домах на стол не ставили блюдец для давления вшей. На западе это было заведено. Модно разодетые западные вельможи и дамы могли прилюдно отправлять свои естественные надобности в коридорах роскошного Версальского дворца. А на Руси такого никогда не было».

Русь заразилась западничеством со времен Петра I, а как признал европейский историк Арнольд Тойнби:

«Западный мир, куда прибыл Петр I, был уже безрелигиозный мир».

Западничество вовсе не объединяло, а разъединяло русских людей. Обезьянничали на западный лад, да и теперь обезьянничают лишь худшие представители русского народа, но создается впечатление всеобщего западничества именно потому, что они, эти худшие представители, всегда на виду, благодаря своей западнической невоспитанности, невоздержанности, хамству и наглости даже в мелочах.

Задумайтесь, какие эмоции вызывает у вас вваливающаяся в помещение, или в вагон, или громко топающая по коридору, скажем, дома отдыха, галдящая ватага. Говорят в полный голос, даже орут, перебивая друг друга, презирая чувства и нравы окружающих людей. Как правило, это «зарубежные гости», «просвещенные европейцы». Правда, и среди наших, с позволения сказать, соотечественников появляются такие, но их все-таки мало и их можно отнести к ново-, а точнее, псевдорусским.

Эта наглая иноземщина никогда не пользовалась любовью в России, и поэтому император Петр III, который в глазах народа стал ярким представителем этой бесноватой категории, не мог удержаться на троне и противостоять Екатерине Алексеевне, показавшей себя к тому времени русской по делам.

«Всех иноземцев перерезать…»

Между тем в столице было не все гладко. А. Г. Брикнер так оценил обстановку: «Государственный переворот отчасти имел характер военного бунта. При той важной роли, которую играли в нем гвардейцы, нельзя было ожидать, чтобы дело обошлось без насилия. Оказалось, что новое правительство не без труда сдерживало в солдатах порывы страсти и ненависти к иностранцам. Позье рассказывает, что утром 29 июня он видел в Петербурге двух англичан, которых преследовали солдаты с обнаженными саблями, и что он спас их тем, что спрятал в своем доме. „Я сам слышал, – пишет Позье, – как солдаты говорили между собой, что всех иноземцев надо перерезать“.»

Недаром Екатерина, как только началось действие, просила своего дядю, принца Георга, оставаться дома, опасаясь за него. К нему явились несколько человек солдат, которые оскорбили его и разграбили его дом. Рассказывая об этом, Позье замечает: «Ни один иностранец не смел показаться на улице, и, если бы я не был знаком с большей частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу».

А вот что вспоминал Гавриил Романович Державин:

«День (30 июня) был самый красный, жаркий; кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе, без всякого разбору, в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что Императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу, требовал, чтоб Императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростью прусским королем, которого имя всему российскому народу было ненавистно.

Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник граф Разумовский, а также и господа Орловы, что Государыня почивает и, слава Богу, в вожделенном здравии; но они не верили и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка. Поутру издан был манифест, в котором, хотя с одной стороны похвалено было их усердие, но с другой напоминалась им воинская дисциплина и чтоб не верили они разсеиваемым злонамеренными людьми мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам.

За всем тем с того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем мостам, площадям и перекресткам расставлены были.

В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором Государыня пребывание свое имела дней восемь, то есть по самую кончину императора».

Россия, веками не знавшая пьянства, Россия, веками обращенная к Богу и помнившая о Боге как Высшем Судие, Россия, в которой еще при Алексее Михайловиче за пьянство и курение можно было лишиться головы, вдруг сразу усилиями Петра I и его преемников была приобщена к безбожным увлечениям – курению и пьянству – и заметно отодвинута от заповедей Божьих. Такая Россия действительно становилась страшной, ибо страшно любое сообщество людей, лишенное Страха Божьего и приобщенное к алкоголю. Страх перед властью остается страхом временным, поскольку любая власть, кроме Божьей Власти, не вечна и не прочна.

Спасало положение лишь то, что к середине XVIII века слугам темных сил удалось отвратить от Бога далеко не всю Россию, а лишь (правда, в степени значительной) столичное общество. Но это было опасно, поскольку любая власть в России, лишенной еще Алексеем Михайловичем Земско-Поместной Соборности, зарождалась и погибала именно в столице, где в XVIII веке могла оказаться и подчас оказывалась («бироновщина») в руках проходимцев. Не случайна и ненависть к иностранцам, ибо во все наиболее трудные периоды жизни России к власти в стране прорывались именно иностранцы.

Военный бунт, вызванный необходимостью возведения на престол Екатерины II, тоже, на счастье его устроителей, затронул только столицу. Перевороту 1762 года предшествовали еще не изгладившиеся из памяти годы «бироновщины». Что касается елизаветинского времени, то ослабление гнета иноземщины успело коснуться лишь столицы, да некоторых крупных городов. В глубинке она свирепствовала. Впрочем, бунт, разгоревшийся во всю ширь, плохо уже разбирает, кого пожирает своим ненасытным жерлом.

Петр III, ненавидя русских и не доверяя им, нанял себе для охраны целое голштинское войско. Но наемники, обожавшие Петра, когда он был в силе – великим князем и особенно императором, – посчитали нецелесообразным класть за него живот свой, когда тот оказался свергнутым, и подчинились силе, хотя и сами были не слабыми. Сто пушек, как-никак! Да 1500 человек. Суворов с таким числом войск бил и разгонял целые армии противника. Правда, войско у Суворова было иное – русские рекруты, «регулярство», введенное еще Иоанном Грозным в виде стрельцов.

Императрица Екатерина II достаточно хорошо поняла русский характер, впитала в себя неукротимый дух русского народа. Она не только поняла, она поступала на протяжении всего правления мудро и взвешенно, не отвергая и талантливых людей, хоть редко, но попадавшихся средь мусора, сыпавшегося с Запада. Но в первую очередь и прежде всего опираясь на природных русских, отыскивая в российских глубинках такие таланты, которые и не снились уже достаточно прогнившему к тому времени Западу. Высокий моральный дух народа, населявшего просторы России, твердый уклад жизни русской деревни стали залогом успехов политики Екатерины II, политики возрождения России после петровского чужебесия и бироновщины.

Императрица Екатерина Вторая вступила на престол с твердой верой в силу, крепость и недюжинные способности русской нации. Россия развернула свои могучие плечи в период ее тридцатичетырехлетнего царствования, и Екатерина Алексеевна не погибла с сумасшедшим императором, а стала Великой с Великим Русским народом.

Для умиротворения гвардии и утишения столицы авторитета молодой императрицы, по счастью, хватило, и с ее воцарением завершилась эпоха дворцовых переворотов. Сама история требовала ухода в небытие временщиков и утверждения власти умной и прочной.

А. Г. Брикнер писал:

«В минуту падения Петра III Екатерине не было иного выбора, как только взойти на престол или низойти в могилу, ибо известно, что она была обречена на жертву. Ее хотели заточить пожизненно в крепость, где она, вероятно, погибла бы вскоре, если бы не согласилась взойти на престол успеха…»

Теперь ей предстояло вести корабль по имени Россия средь подводных рифов дворцовых интриг и заговоров, сквозь штормовой океан международной политики, разбивая накатывающиеся волны войн и утишая ураганы, вести осмотрительно, мудро, но твердо и решительно, ибо только твердость и решительность, сочетаемые с выдержкой и разумом, могли стать залогом успеха.

Знакомство Екатерины с будущим супругом…

В дни переворота произошло одно событие, которое в то время не показалось никому существенным, но которому суждено было сыграть величайшую роль не только в судьбах его главных участников, но и в истории России. Этим событием явилось знакомство императрицы Екатерины и Григория Потемкина…

О роли вахмистра Потемкина в подготовке переворота данных сохранилось немного.

Знакомство с императрицей, как мы уже упоминали, состоялось именно во время переворота, поскольку из многих документов известно, что Екатерина II знала об участии в нем Потемкина и высоко оценила его роль. Так, в письме Станиславу Понятовскому она сообщала: «В Конной гвардии один офицер по имени Хитрово, 22 лет, и один унтер-офицер 17 по имени Потемкин всем руководили со сметливостью и расторопностью».

Неточно указан возраст Григория Александровича. Ему тогда шел двадцать третий год. Строки же письма свидетельствуют о том, что Хитрово и Потемкин были чуть ли не главными действующими лицами в лейб-гвардии Конном полку. Такое предположение подтверждают и награды, врученные участникам событий.

Так кто же он, Григорий Потемкин? И как оказался в строю Лейб-гвардии Конного полка в тот знаменательный день.

Известный государственный деятель М. М. Сперанский, вошедший в историю как составитель 45-томного Полного собрания законов Российской Империи и 15-томного Свода законов Российской Империи, однажды сказал: «За все восемнадцатое столетие в России было четыре гения: Меншиков, Потемкин, Суворов и Безбородко…»

Заметим, что трое из названных были современниками и сподвижниками императрицы Екатерины Великой. Период ее правления, справедливо названный «золотым екатерининским веком», был на редкость богат талантливыми военными и государственными деятелями, замечательными учеными и искусными дипломатами.

В своей деятельности императрица опиралась прежде всего на природных русских, умело находя и выдвигая людей высоких достоинств. Вспомним встревоженный доклад прусского посланника Сольмса Фридриху II:

«Все войны Екатерины II ведутся русским умом».

Это означало, что минули времена, когда государственные учреждения и военное ведомство возглавляли иноземные наемники, о которых позднее, когда эти времена воротились, очень метко отозвался князь Петр Иванович Багратион: «Они всегда многим служат».

Оговоримся сразу, Екатерина выдвигала и призывала к государственной деятельности не только природных русских, но и представителей всех многочисленных национальностей, населявших великие просторы России и традиционно считавшихся россиянами. Но она, прусская принцесса по рождению, но, наверное, самая в то время русская по взглядам, помыслам и по душе, предпочтение отдавала все же именно русской нации, заявляя, что «Бог дал русским особое свойство…».

Русским умом в период правления Екатерины II велись не только войны, русским умом осуществлялась вся внутренняя и внешняя политика государства Российского, изрядно расшатанного в годы царствования ближайших преемников Петра I, как правило, опиравшихся на иноземцев. Благодаря привлечению к разносторонней государственной и военной деятельности наиболее способных выходцев из российской глубинки, Екатерине II удалось поднять на небывалую прежде высоту науку, литературу, скульптуру, живопись. Императрица не уставала повторять: «Крупные и решительные успехи достигаются только дружными усилиями всех, а кто умнее, тому и книги в руки».

Григорию Александровичу Потемкину, происходившему из русской дворянской семьи, из российской глубинки, как раз и были «книги в руки». В далеком прошлом, когда русские умы владели Русью, его род был знаменит. Но в начале XVIII века все смешалось в стране, поднятой на дыбу Петром I. В Россию хлынули «на ловлю счастья и чинов» иноземцы, которые, по образному выражению В. О. Ключевского, «посыпались… точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении». И славная фамилия Потемкиных, подобно многим другим, оказалась в тени, на задворках, как и все русское…

Об одном из предков, истинном русском витязе, в «Сборнике биографий кавалергардов» сказано, что из Потемкиных наиболее известен «стольник, позднее думный дворянин и окольничий Петр Иванович, ездивший в 1668–1681 годах русским послом в Мадрид, Париж, Лондон и Копенгаген. Он оставил по себе память в Западной Европе своею упрямою настойчивостью в „почитании“ царского величества: он заставил французского короля Людовика XIV снимать шляпу при всяком упоминании царского титула; на аудиенции у датского короля Потемкин не согласился ни стоять, ни сидеть перед больным королем, лежавшим на диване, и ему был принесен особый диван, лежа на котором, он вел переговоры с королем. Англичане высоко ценили деловитость Петра Ивановича, подписавшего русско-английский торговый договор, и во время пребывания его в Лондоне был написан портрет русского посла, долго находившийся в Виндзорском дворце…».

Во время посольства в Испанию подручным у Петра Ивановича был дьяк Семен Румянцев, предок великого русского полководца Петра Александровича Румянцева, столь много доброго сделавшего для Григория Александровича Потемкина, особенно в первую его военную кампанию. Кстати, Петр Иванович Потемкин, искусный дипломат, был и искусным полководцем. Он одержал ряд блестящих побед над поляками, турками и другими недругами России.

Отец Григория Александровича не достиг высоких чинов, хотя участвовал в нескольких войнах и имел ранения. По рассказам современников, Александр Васильевич Потемкин был человеком гордым, твердым и смелым. Когда появилась возможность уйти в отставку по болезни, он не пожелал заискивать перед чиновником, которого знал по прежней службе далеко не с лучшей стороны. Чиновник этот, бывший унтер-офицер роты, которой он командовал, заседал в Военной коллегии, и от него зависела судьба Александра Васильевича. Узнав мошенника, Потемкин воскликнул: «Как? И он будет меня свидетельствовать! Я этого не перенесу и останусь в службе, как ни тяжки мои раны».

После этого он прослужил еще два года.

Мать Григория Александровича, Дарья Васильевна, происходила из скромного дворянского рода Скуратовых, была хорошо воспитана, умна, необыкновенно красива – именно ее красоту унаследовал Потемкин – и после возвышения сына стала статс-дамой при дворе.

Родился Григорий Александрович 13 сентября 1739 года в родовом селе Чижове Духовщинского уезда Смоленской губернии. Отец, поклонник всего русского, отдал его на учебу сельскому дьячку Семену Карцеву. Там и получил первоначальное образование будущий генерал-фельдмаршал. Александр Васильевич не следовал глупой моде и не приглашал для сына французских учителей, что спасло Григория, как заметил один из биографов, от «наполнения головы сведениями в духе наносной просветительской философии». Это оградило и от общения с неучами, невеждами и бандитами, из коих в то время состояла иноземная публика, подгрызавшая и подтачивавшая еще в недалеком допетровском прошлом здоровый организм России.

В книге русского историка А. Н. Фатеева «Потемкин-Таврический», изданной Русским научно-исследовательским объединением в Праге в 1945 году, приводится такой весьма характерный для того времени пример: «Французский посланник при Елизавете Лопиталь и кавалер его посольства Мессельер, оставивший записки, были поражены французами, встреченными в России в роли воспитателей юношества. Это были большей частью люди, хорошо известные парижской полиции. „Зараза для севера“, как он выражается. Беглецы, банкроты, развратники… Этими соотечественниками члены посольства так были удивлены и огорчены, что посол предупредил о том русскую полицию и предложил, по расследовании, выслать их морем». Не попал на обучение к подобным жуликам Потемкин и позже, когда его отвезли в Москву к двоюродному брату отца Григорию Матвеевичу Кисловскому для продолжения образования. Кисловский был в ту пору президентом Камер-коллегии. К нему же после смерти мужа перебралась с дочерьми и Дарья Васильевна.

Сначала Григория вместе с сыном Кисловского Сергеем учили приходящие учителя, подобранные Григорием Матвеевичем со всею тщательностью. Позднее пришлось все-таки выбрать учебное заведение из числа открытых иноземцами. Но и тут Кисловский сумел найти пансион, директором которого состоял некий Литке, отличавшийся религиозностью и честностью. Впрочем, по отзывам современников, семья дяди была столь далека от иноземного влияния и почитания всего заграничного, что тот нисколько не опасался «денационализации» детей.

После окончания пансиона Григорий Александрович стал воспитанником Московского университета. На решение поступить в это гражданское учебное заведение повлияла обстановка, царившая в доме Кисловских. Там редко бывали военные. Значительно чаще можно было видеть общественных деятелей, представителей духовенства. Однако поступление в университет не закрывало молодому человеку путь в армию. Воспитанник получал лишь отсрочку от службы до окончания образования, а по выпуску его производили в первый обер-офицерский чин. Дворяне, по обычаям того времени, как правило, сызмальства записывали детей в полки. Потемкина зачислили в конную гвардию.

В университете он учился превосходно, даже в 1756 году был удостоен золотой медали, а в 1757-м избран в число двенадцати достойнейших воспитанников, приглашенных в Петербург графом Иваном Ивановичем Шуваловым для представления императрице Елизавете Петровне.

Вся жизнь Григория Александровича прошла в особый для России период, в царствование женщин. Родился он в период правления Анны Иоанновны, детские и юношеские годы пришлись на царствование Елизаветы Петровны, а молодость и зрелость – на «золотой екатерининский век». Его богатырское телосложение, его обаяние в сочетании с мужественной силой привлекали внимание. Императрица Елизавета Петровна заметила и выделила его среди других воспитанников, но особенное впечатление произвел Потемкин на графа Шувалова, поразив его обширными знаниями, особенно в вопросах богословия и греческого языка. И вот воспитанник Московского университета, еще ни дня не служивший, был произведен Шуваловым из рейтаров сразу в капралы лейб-гвардии Конного полка – случай беспрецедентный в истории кавалергардов.

Более подробных сведений об участии Потемкина в той поездке не сохранилось, но мы можем прочитать воспоминания о ней знаменитого Дениса Фонвизина: «В сие время тогдашний наш директор (И. И. Мелиссино. – Н.Ш.) вздумал ехать в Петербург и везти с собою несколько учеников для показания основателю университета (графу И. И. Шувалову. – Н.Ш.) плодов сего училища. Я не знаю, каким образом попал я и брат мой (П. И. Фонвизин, впоследствии директор Московского университета. – Н.Ш.) в сие число избранных учеников. Директор с своею супругою и человек десять (на самом деле 12 воспитанников, в числе которых был и Григорий Александрович Потемкин. – Н.Ш.) нас, малолетних, отправились в Петербург зимою. Сие путешествие было для меня первое и, следственно, трудное, так, как и для всех моих товарищей; но благодарность обязывает меня к признанию, что тягость нашу облегчало весьма милостивое внимание начальника. Он и супруга его имели смотрение за нами, как за детьми своими; и мы с братом, приехав в Петербург, стали в доме родного дяди нашего. Он имеет характер весьма кроткий, и можно с достоверностью сказать, что во всю жизнь свою с намерением никого не только делом, ниже словом не обидел.

Через несколько дней директор представил нас куратору. Сей добродетельный муж, которого заслуг Россия позабыть не должна, принял нас весьма милостиво и, взяв меня за руку, привел к человеку, которого вид обратил на себя почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? „По-латыни“, – отвечал я. Тут начал он говорить о пользе латинского языка с великим, правду сказать, красноречием. После обеда в тот же день были мы во дворце на куртаге; но Государыня не выходила. Признаюсь искренне, что я удивлен был великолепием двора нашей Императрицы. Везде сияющее золото, собрание людей в голубых и красных лентах, множество дам прекрасных, наконец, огромная музыка – все сие поражало зрение и слух мой, и дворец казался мне жилищем существа выше смертного. Сему так и быть надлежало: ибо тогда был я не старее четырнадцати лет, ничего еще не видывал, все казалось мне ново и прелестно…»

Думается, к этой оценке мог присоединиться и Потемкин. В годы учебы в Московском университете он пристрастился к чтению и проглатывал одну книгу за другой. Летом, приезжая к родственникам в деревню, забирался в библиотеку и, случалось, засыпал с книгой в руках на стоявшем там бильярдном столе.

Однажды его товарищ Матвей Афонин, впоследствии профессор Московского университета, купил специально для Потемкина «Натуральную философию» Бюффона, только что изданную в России. Потемкин вернул ему книгу на следующий день. Афонин с обидою упрекнул Григория в том, что тот даже не открыл книгу. Но упреки были напрасными, что доказал Потемкин великолепным знанием eе содержания. В другой раз он сам попросил Ермила Кострова, тоже однокашника, дать с десяток книг. Тот принес их Григорию, а через пять дней все до единой получил обратно.

Как тут было не удивиться? Трудно поверить, что человек способен прочитать за несколько дней такое количество книг. Ермил Костров с насмешкой сказал: