Текст книги "Екатерина Великая в любви и супружестве"

О свадьбе слышала с отвращением

Столь радостное, казалось бы, событие было омрачено взаимным равнодушием между женихом и невестой. Об истинном отношении Екатерины к Петру Федоровичу говорят такие строчки:

«Я с отвращением слышала, как упоминали этот день, и мне не доставляли удовольствия, говоря о нем. Великий Князь иногда заходил ко мне вечером в мои покои, но у него не было никакой охоты приходить туда: он предпочитал играть в куклы у себя; между тем ему уже исполнилось тогда 17 лет, мне было 16; он на год и три месяца старше меня».

Свадьба была назначена на 21 августа 1745 года. Образцами для торжеств, как писал биограф, служили подобные церемониалы при бракосочетании французского дофина в Версале и сына короля Августа III в Дрездене.

Но императрица Елизавета Петровна, будучи нелицемерно набожной, пожелала, чтобы жених и невеста подготовились к этому обряду по православному. То есть по всем правилам выдержали Успенский пост. 15 августа она вместе с ними отправилась причаститься в церковь Казанской Божьей Матери, а затем, спустя несколько дней, водила их, причем пешком, в Александро-Невскую лавру.

«Чем больше приближался день моей свадьбы, тем я становилась печальнее, и очень часто я, бывало, плакала, сама не зная, почему, – признавалась Екатерина. – Я скрывала, однако, насколько могла, эти слезы, но мои женщины, которыми я всегда была окружена, не могли не заметить этого и старались меня рассеять».

Накануне свадьбы двор переехал из Летнего в Зимний дворец. «Вечером, – вспоминала Екатерина, – мать пришла ко мне и имела со мною очень длинный и дружеский разговор: она мне много проповедовала о моих будущих обязанностях; мы немного поплакали и расстались очень нежно».

Ранним утром 21 августа Петербург был разбужен пушечной пальбой. Торжества начались. Сама императрица Елизавета Петровна приняла деятельное участие в приготовлениях великой княгини. Уже в 8 часов утра она пригласила Екатерину в свои покои, где дворцовые дамы стали ее причесывать.

«Императрица пришла надеть мне на голову великокняжескую корону и потом она велела мне самой надеть столько драгоценностей из ее и моих, сколько хочу, – читаем мы в Записках. – …платье было из серебристого глазета, расшитого серебром по всем швам, и страшной тяжести».

Примерно в три часа дня императрица усадила в свою карету великого князя Петра Федоровича и великую княгиню Екатерину Алексеевну и повезла их «торжественным шествием» в церковь Казанской Божьей Матери. Там и состоялся обряд венчания, который провел епископ Новгородский.

У врачей, очевидно, уже в ту пору появились сомнения относительно способностей великого князя сделать то, что от него требовалось в первую очередь – то есть дать потомство. Елизавета Петровна с каждым годом, да что там годом, с каждым месяцем, а может быть, и днем убеждалась в неспособности Петра Федоровича занять престол русских царей, когда придет время.

И вот бракосочетание состоялось. Торжества продолжались десять дней и превзошли своим великолепием те, которыми гордились в Версале и Дрездене. Двор императрицы Елизаветы и без того поражал иностранцев своим богатством, своим гостеприимством, необыкновенными празднествами. А во время торжеств окончательно сразил всех.

В день свадьбы во дворце дали торжественный бал, который, правда, продолжался всего около часа и на котором танцевали только полонезы.

Ну а потом… Конечно, первая ночь после свадьбы – таинство, которое принадлежит новобрачной паре. Быть может, так оно и было бы и мы не прочли бы в «Записках Императрицы Екатерины II» того, что можем прочесть, не прочли, если бы все случилось не так, как у юной великой княгини и великого князя.

В «Записках…» Екатерина не скрывала ряда своих последующих связей и увлечений, но лишнего не допускала ни в единой строчке. Здесь же, говоря о первой ночи, которую принято именовать брачной, весьма и весьма откровенна:

«Императрица повела нас с Великим Князем в наши покои; дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мной еще немного, но она не могла согласиться. Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего на этот счет не знала…»

На этой строчке хотелось бы задержать внимание читателей. Многие авторы пытались убедить нас, что принцесса София приехала в Россию чуть ли уже не прошедшей огни, воды и медные трубы. Иные даже заявляли, что рвалась она сюда, поскольку «очень любила гусар». Оставим на совести пасквилянтов их заявления. Но вот что вспоминала императрица о том, каковы ее представления об отношениях мужчины и женщины были до свадьбы:

«К Петрову дню весь двор вернулся из Петергофа в город. Помню, накануне этого праздника мне вздумалось уложить всех своих дам и также горничных в своей спальне. Для этого я велела постлать на полу свою постель и постели всей компании, и вот таким образом мы провели ночь; но прежде, чем нам заснуть, поднялся в нашей компании великий спор о разнице обоих полов. Думаю, большинство из нас было в величайшем неведении; что меня касается, то могу поклясться, что хотя мне уже исполнилось 16 лет, но я совершенно не знала, в чем состояла эта разница; я сделала больше того, я обещала моим женщинам спросить об этом на следующий день у матери; мне не перечили и все заснули. На следующий день я действительно задала матери несколько вопросов, и она меня выбранила».

Полагаю, что сомневаться в искренности написанного оснований нет. Ведь в тех главах «Записок…», где речь идет об отношениях с Сергеем Салтыковым, Станиславом Понятовским, с Григорием Орловым, императрица достаточно откровенна. И в описании того, что с нею произошло после свадьбы, она, судя по тону повествования, ничего не скрывает:

«Наконец, Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что Великий Князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоем в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения».

Девять лет без изменений! Эту фразу Екатерина Алексеевна повторила затем, уже в 1774 году, в письме, адресованном Григорию Александровичу Потемкину. А если точнее – именно с такой фразы и начато письмо, названное «Чистосердечной исповедью». Но все это было через много лет.

Пока же необходимо заметить, что именно в те праздничные для всех, кроме Екатерины, дни она окончательно убедилась в том, что в личной жизни ей счастья ожидать не приходится.

Какими бы сложными ни были ее отношения с матерью, но мать была и оставалась для нее самым близким и дорогим человеком, и предстоящий отъезд еще более усугублял положение.

«Со свадьбы мое самое большое удовольствие было быть с нею (с матерью. – Н.Ш.), – признавалась Екатерина. – Я старательно искала случаев к этому, тем более что мой домашний уголок далеко не был приятен. У Великого Князя все были какие-то ребячества; он вечно играл в военные действия, окруженный прислугой и любя только ее».

В «Чистосердечной исповеди», адресованной Потемкину в 1774 году, есть такая строчка: «…есть ли б я смолоду получила мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась». А ведь такие мысли родились у Екатерины не сразу, не вдруг – они выстраданы нелегкой ее жизнью в первые годы после замужества.

Казалось бы, что еще надо – достаток, положение, колоссальные перспективы… Но недаром говорят, что «богатые тоже плачут». Люди великие считают богатством не то, что считают таковым «князи из грязи». Екатерина не случайно увлекалась философией – именно в философии она находила мудрые мысли, созвучные со своими душевными чаяниями.

Еще в первые дни пребывании в России произошел такой любопытный случай… В Петербург приехал граф Гюлленборг, который еще прежде, во время одной из встреч в Гамбурге, поговорив с юной принцессой, посоветовал ее матери Иоганне Елизавете побольше заниматься с дочерью, у которой уже проявился философский склад ума. И предрек принцессе большое будущее. И вот во время встречи в Петербурге он поинтересовался, как обстоят дела с занятиями философией «при том вихре» событий, в котором она пребывает, и как она оценивает сама себя. Екатерина стала рассказывать о своих делах и занятиях, и, видимо, в чем-то показалась графу самонадеянной, потому что он с теплой улыбкой сказал:

– Пятнадцатилетний философ не может еще себя знать!

А потом, подумав, предупредил, что в своем положении она окружена множеством подводных камней, о которые легко можно разбиться, если не закалить душу. А для закалки ее надо питать самым лучшим чтением. Граф рекомендовал «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, «Письма к Луцилию» и «О счастливой жизни» Луция Аннея Сенеки, «Жизнь Цицерона» и «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье и другие труды.

«Я тотчас же послала за этими книгами, – писала впоследствии Екатерина Великая, – которые с трудом тогда нашли в Петербурге».

Графу же обещала набросать свой портрет, дабы он мог видеть, знает ли она себя. «Действительно, я изложила в письме свой портрет, который озаглавила: „Набросок начерно характера философа в пятнадцать лет“, и отдала ему. Много лет спустя, а именно в 1758 году, я снова нашла это сочинение и была удивлена глубиной знания самой себя…»

Быть может, именно тот разговор подтолкнул ее к чтению книг по философии, к попытке осознать свое место в бурном и неустойчивом мире. Много созвучного своим мыслям она нашла у Сенеки, который в свое время писал:

«Достичь счастливой жизни трудно, ибо, чем быстрее старается человек до нее добраться, тем дальше от нее оказывается, если сбился с пути; ведь чем скорее бежишь в противоположную сторону, тем дальше будешь от цели. Итак, прежде всего, следует выяснить, что представляет собой предмет наших стремлений; затем поискать кратчайший путь к нему, и уже по дороге, если она окажется верной и прямой, прикинуть, сколько нам нужно проходить в день и какое примерно расстояние отделяет нас от цели, которую сама природа сделала для нас столь желанной».

Вот одна из дорог, указанная философом:

«Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целебным. Держите тело в строгости, чтобы оно не переставало повиноваться душе: пусть пища лишь утоляет голод, питье – жажду, пусть одежда защищает тело от холода, а жилище – от всего ему грозящего. А возведено ли жилище из дерна или из пестрого заморского камня, разницы нет: знайте, под соломенной кровлей человеку не хуже, чем под золотой. Презирайте все, что ненужный труд создает ради украшения или напоказ. Помните, что ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше нее».

Да, если бы Екатерине смолоду достался муж, достойный любви, в личной жизни все могло бы сложиться иначе. В своих «Записках…» она размышляла об этом:

«Я очень бы любила своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным; но у меня явилась жестокая для него мысль в самые первые дни моего замужества. Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности; этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах или почти что так, и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, чтобы поднять шум из-за этого, следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, насчет нежностей к этому господину; думайте о самой себе, сударыня. Этот первый отпечаток, оттиснутый на сердце из воска, остался у меня, и эта мысль никогда не выходила из головы; но я остерегалась проронить слово о твердом решении, в котором я пребывала, – никогда не любить безгранично того, кто не отплатит мне полной взаимностью. Но по закалу, какой имело мое сердце, оно принадлежало бы всецело и без оговорки мужу, который любил бы только меня и с которым я не опасалась бы обид, каким подвергалась с данным супругом. Я всегда смотрела на ревность, сомнение и недоверие и на все, что из них следует, как на величайшее несчастье, и была всегда убеждена, что от мужа зависит быть любимым своей женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав. Услужливость и хорошее общение мужа покорят ее сердце».

А ведь такой человек был… Близкий по духу и сердцу, но в то время еще очень и очень далекий и вовсе ей неизвестный. Да к тому же совсем еще ребенок. Как не обратить внимания на схожесть сокровенных мыслей юной великой княгини и первых осознанных высказываний отрока Григория Потемкина, которые он оставил на полях книг своей родительской библиотеки. Известный мемуарист ХIX века Сергей Николаевич Глинка, побывавший в селе Чижово Смоленской губернии, в его время еще сохранившемся, нашел в одной из книг подчеркнутые рукою Григория Потемкина слова:

«Изобилие денег не то, что благоразумие души: деньги истрачиваются».

И Григорий начертал возле этих строк:

«И это сущая правда, и я целую эти золотые слова!»

Но до встречи Екатерины и Потемкина было еще очень и очень далеко.

Первая любовь Екатерины

Планы Елизаветы Петровны относительно наследника натолкнулись на совершенно неожиданное препятствие, связанное с состоянием здоровья великого князя, и как окончательно стало ясно, неспособностью его иметь детей.

Екатерина Вторая в «Чистосердечной исповеди», адресованной Г. А. Потемкину, коснулась этого вопроса. Дело в том, что с момента бракосочетания, то есть с 21 августа 1745 года, Елизавета Петровна безуспешно прождала 9 лет, когда же молодая чета подарит наследника. Увы… Все было тщетно.

Екатерина Алексеевна вспоминала в 1774 году:

«Мария Чоглокова, видя, что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот… а с другой Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том наставляла великая нужда и надобность».

«Чистосердечная исповедь» адресована избраннику, и потому Екатерина II деликатно, намеками касается щекотливого вопроса. В основном тексте «Записок…» она говорит о предложениях и советах, делаемых ей, более прямо и откровенно.

Что означало выражение «по видимой его склонности»? Ответ можно найти в воспоминаниях, где Екатерина II подробно рассказывает о первом объяснении и о своем отношении к Салтыкову. Трудно сказать, почему клеветники всех мастей игнорируют то, что говорит сама императрица, язык повествования которой значительно превосходит по всем литературным параметрам то, что вымучивают из себя многочисленные щелкоперы. Какая нужда изощряться в словесной эквилибристике, если обо всем достаточно ярко и внятно писала сама Екатерина II?

Справедливее обратиться к сказанному ею самой. Вот как повествовала государыня о первом своем объяснении с человеком, которому судьба определила оставить заметный след в летописи Отечества Российского:

«Во время одного из… концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала:

– А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?

Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся; мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать. Он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают большой свет и особенно Двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся».

А рядом – совершенно иной экземпляр – грубый, необразованный, косноязычный, так и не освоивший в должной степени русского языка, но научившийся бранным словам. Да к тому же еще волочившийся за всеми женщинами подряд, которые принимали волокитство только благодаря титулу волокитчика, да из желания насолить Великой Княгине Екатерине Алексеевне, к которой испытывали жгучую зависть.

Но Екатерина вовсе не была такой, какою ее постоянно стремятся выставить книжные знатоки тайн чужих постелей, то бишь «сплетники, – по меткому определению княгини Ливен, – хуже старой бабы».

Если Екатерина и обращала внимание на ухаживания, то как сама искренне восклицала: «Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею».

И ухаживаниям Салтыкова она сопротивлялась долго, вовсе не подозревая, что отчасти они вызваны не только его несомненным к ней чувством, но и настоятельными рекомендациями Марьи Чоглоковой, ответственной за рождение наследника.

«Я не поддавалась всю весну и часть лета, – читаем далее в „Записках…“, – я видала его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми; я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила:

– Почему вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?

Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали еще жарче. При всем этом о милом супруге и речи не было, ибо это было дело известное и знакомое, что он не любезен даже с теми, в кого влюблен, а влюблен он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами; только та, которая носила имя его жены, была исключена из его внимания».

Между тем Сергей Салтыков все более сближался с Чоглоковыми, явно по интересам обоюдным. Елизавета Петровна, обеспокоенная судьбой России, искала путь добиться рождения наследника престола любым способом, пусть даже и путем привлечения к этому тонкому делу посторонних лиц. Именно Чоглоковы создавали условия для более короткого сближения Екатерины с Сергеем Салтыковым, чтобы тот мог сделать то, на что неспособен Петр Федорович.

Но помехой, как это не будет звучать неожиданно для иного читателя, привыкшего к извращенной информации по этому поводу, помехой было именно то, что сама Екатерина «к распутству никакой склонности не имела». И ее легкий флирт с Салтыковым не давал желаемых результатов. И в то же время ни государыня, ни Чоглоковы не опустились до того, чтобы напрямую повелеть Екатерине вступить с Сергеем Салтыковым в близкие отношения. Всех тонкостей того, что происходило у Петра с вдовой Грот, Екатерина не знала, но явно было одно – там ничего не получалось.

Сведения об ухаживании Салтыкова за Екатериной дошли до императрицы, о чем стало известно и самой Екатерине. Но опасения великой княгини оказались напрасны – упреков она не услышала.

Время шло, а наследника не было, и тогда Чоглокова вынуждена была перейти в наступление. Многое открывает в тайне рождения наследника то, что рассказала Екатерина в своих записках далее:

«Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала:

– Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно.

Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.

Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, и вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала:

– Вы увидите, как я люблю свое Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: представляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то последний.

На что я воскликнула:

– Нет, нет, отнюдь нет.

Тогда она мне сказала:

– Ну, если это не он, так другой, наверно.

На это я не возразила ни слова, и она продолжала:

– Вы увидите, что помехой вам буду не я.

Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи».

По поведению Чоглоковой Екатерина не могла не понять, что все идет от императрицы и что кандидаты в отцы наследника уже обсуждены, но выбор оставался за нею самой…

Владислав Ходасевич, собиравшийся писать большую книгу об императоре Павле I, а потому скрупулезно исследовавший и вопрос его появления на свет, отметил:

«Бездетность брака сердила и волновала Императрицу Елизавету Петровну. Недовольная и огорченная поведением своего племянника, выказывающего все признаки если не сумасшествия, то, во всяком случае, крайнего слабоумия, Императрица была права, мечтая о передаче престола не непосредственно Петру Федоровичу, а будущему его сыну. Неограниченная власть и отсутствие точного закона о престолонаследии давали ей возможность со временем отстранить не оправдавшего ее надежд племянника и объявить наследником ребенка, который бы должен родиться от его брака».

Комментируя же описанный в «Записках Екатерины II» разговор с Марьей Чоглоковой, он сделал справедливый вывод:

«Вряд ли заботливая Чоглокова действовала за свой страх. С большой вероятностью можно предположить, что между нею и Императрицей состоялось совещание, на котором решено было не замечать любовного увлечения молодой Великой Княгини и об этом решении довести до ее сведения. Таким образом, у Екатерины были развязаны руки. Теперь она уже могла почти без всякого риска отдаться чувству, постепенно завладевшему ею. Этим чувством была любовь к молодому, изящному и решительному придворному Сергею Салтыкову. Ободренная намеками Чоглоковой, а может быть и самой Императрицей, Екатерина окончательно перестала противиться его домогательствам. Осенью 1753 года роман перешел в связь, а через год после того, 20 сентября 1754 года, Екатерина родила ребенка, нареченного Павлом. Это и был будущий Император».

Но теперь предстояло спрятать концы в воду. Ни сама императрица, ни великая княгиня не были заинтересованы в огласке. К тому же огласка могла поколебать и так еще не слишком прочный трон, расшатанный весьма частыми в первой половине XVIII века дворцовыми переворотами.

То, что в официальной истории не осталось и намека на отцовство Салтыкова, вполне понятно – это противоречило интересам двора.

Владислав Ходасевич, внимательно изучавший биографию Павла I, не мог обойти стороной его происхождение. Он проанализировал все то, что было известно о способностях Петра Федоровича, и выяснил, что с помощью некоего Брессана, камер-лакея Петра Федоровича, в Ораниенбауме отыскали «хорошенькую вдову г-жу Грот, согласившуюся „испытать“ великого князя». Об этой вдове Грот императрица упоминала в «Чистосердечной исповеди», написанной ею 21 февраля 1774 года и адресованной Григорию Александровичу Потемкину.

Петр Федорович испытания не выдержал. Но надо было каким-то образом доказать обществу способности великого князя к деторождению, ведь двор уже заговорил о романе Сергея Салтыкова и великой княгини Екатерины. Лучший способ бороться со слухами – распустить другие слухи. В распускании слухов принял участие и Сергей Салтыков, который, сумев втереться в доверие к великому князю, уговорил обратиться к врачам, которых сам и предложил, поскольку их задача была если не вылечить, то, по крайней мере, объявить об излечении и хотя бы в глазах общества «сделать его настоящим мужем Екатерины».

Обращение к врачам не привело к излечению, и спустя три года, когда Екатерина родила дочь Анну, Петр Федорович заявил в кругу близких ему друзей, что бог знает, откуда берутся беременности у его жены, что он совершенно ни при чем и не знает, должен ли принимать на свой счет рождающихся детей. Разве это не является еще одним доказательством того, что Павел Петрович не его сын?!

Владислав Ходасевич писал:

«Салтыков не только считал себя отцом ребенка, но и позволял себе впоследствии намекать на это при иностранных дворах».

В «Чистосердечной исповеди» Екатерина II сообщила: «По прошествии двух лет Сергея Салтыкова послали посланником, ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у Большого Двора уже не была в силе его удержать».

Он был отправлен в Швецию и Саксонию с известием о рождении наследника Павла.

В своих «Записках…» Императрица упомянула об этом посольстве:

«Я узнала, что поведение Сергея Салтыкова было очень нескромно и в Швеции, и в Дрездене, и в той и в другой стране он, кроме того, ухаживал за всеми женщинами, которых встречал».

Кроме чего? Императрица не указала, но, скорее всего, ей не нравились его намеки на то, что он является отцом Павла.