Текст книги "Трагедии Тютчева в любви"

Ода «Вольность» не была опубликована ни сразу после написания, ни позже, вплоть до советского времени. Но она распространялась в списках, её подняли на свой щит будущие государственные преступники, уже в то время готовившие переворот и умышленно сменившие акценты. Я неслучайно коснулся Пушкина и его стихов. Пушкин и Тютчев признанные поэты-пророки. И тот и другой упоминали самовластие именно в том контексте, в котором его и должно упоминать.

Тютчев говорил декабристам: «Вас развратило Самовластье». Из этого следует:

 
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена —
И ваша память для потомства,
Как труп в земле, схоронена.
 

Юрий Лебедев в фундаментальном трёхтомном труде «История русской литературы XIX века» писал:

«Основной объект критики Тютчева в этих стихах – «самовластье». Самодержавие и самовластие – явления диаметрально противоположные. Самодержавие – монархическое правление, основанное на «симфонии» между властью светской и властью духовной. Воля самодержца – «святая воля», если она согласована с высшим Божественным Законом. Отрицание этой «симфонии» со стороны государства или со стороны общественного движения ведет к нарушению органического развития национальной жизни, которое сопровождается разрушительными катаклизмами.

Отдельный человек или группа лиц не должны противопоставлять свою волю исторически сложившемуся направлению народной жизни. Тютчев вдохновляется мыслью о религиозном значении нации, ее традиционного своеобразия и ее особенных исторических задач. Нельзя механически переносить западноевропейское политическое и социальное устройство на русскую почву, не считаясь с высокой ценностью коллективного народного сознания, «духа народа» как мистического целого».

Создавая вышеприведённое стихотворение в 1853 году, когда французы вместе с англичанами и турками вновь ополчились на русскую землю, Тютчев показал, что Европа всегда стремилась поработить Россию.

Тютчеву была памятна Москва, тихая, уютная, которой она была до варварского нашествия. Запомнилась она ему и разорённой варварской бандой Европы, и восстановленной к тому времени, когда он окончательно перебрался в древнюю столицу в свои 17 лет. А потом был Петербург, и вот теперь Германия… Но в сердце поэта, вынужденного по службе оказаться вдали от Родины, навсегда осталось то, что впиталось в краях Русского Черноземья и в тихих улочках Москвы.

Жизнь в Европе уже не смогла изменить его характер, несмотря на то что Тютчев оказался в кругу знаменитостей того времени, и прежде всего философов и поэтов… стержень патриотизма, заложенный русскими просторами Черноземья, выпестованный великим патриотом Александром Ивановичем Остерманом-Толстым, помогал выстоять в любых условиях. Он учился, он впитывал в себя всё, что слышал, а его необыкновенный ум сортировал полученные знания, выбирая лучшее, выбирая рациональное и отметая всё то, что было гибельно для человека, то, что в конце концов привело к гибели культуры Запада, превращение её лишь в некоторое подобие человечности.

Впрочем, русскому человеку, нормальному русскому человеку, в Европе было темно и душно. Это люди, лишённые чувства Родины, люди, ищущие, где слаще, люди, сердца которых по разным причинам так и не приросли ко всему русскому, непонятному им и чуждому, во все времена раболепствовали перед провонявшей нечистотами Европе. Это теперь наконец появились книги, показывающие правду об этом исчадии зла, бескультурья и нечистоплотности, причём в прямом и переносном смысле.

Тютчев прибыл в Европу, ещё дружно подмывавшуюся семьями в одном корыте, во-первых, с целью экономии воды, во-вторых, ввиду трудного понимания того, что вообще надо мыться. Конечно, времена, когда дочь Ярослава Мудрого Анна Ярославна учила мыться Францию, где понятия не имели о том, что это необходимо, казалось, давно минули, но ещё даже в восемнадцатом веке в Европе на приёмах ставили на стол пиалы для давления вшей, обильно заселивших пышные прически так называемых дам и не сильно отличавшихся от них особей противоположного пола, ещё в восемнадцатом веке европейцы не знали, что такое туалеты, и во время бала в Версальском дворце шикарно разодетые дамы могли, милостиво извинившись перед кавалером, зайти за портьеру и сделать то, что в России делали в специальных помещениях, недоступных для понимания европейцев. Высокие деревянные тротуары в европейских городах служили своеобразными мостками через лужи нечистот, выливаемых из ночных ваз прямо из окон – по принципу на кого чёрт пошлёт, для того же служили воспринятая у нас как мода обувь на высоких платформах. На тонкой подошве ходить было невозможно. А широкополые шляпы были придуманы для того, чтобы обезопасить себя от обильного изливания на прохожих ночных ваз.

Европейские города той поры сообщали о себе путнику жуткой вонью издалека, когда ещё и окраин их не было видно. Ну и, конечно, весьма интересна причина изобретения духов… Духи первоначально предназначались для рыцарей, которые вообще никогда не мылись и просто заливали себя специальными пахучими составами. В России к этому пришли уже по причине того же заимствования, предположив, что это модно. Между тем русские женщины отличались не вонью европейских жидкостей, а своим собственным ароматом, не нуждавшимся в обильном обливании пахучими химическими составами. Вспомним роман Александра Ивановича Куприна «Юнкера». Вспомним эпизод на балу…

«Случалось так, что иногда её причёска почти касалась его лица; иногда же он видел её стройный затылок с тонкими, вьющимися волосами, в которых, точно в паутине, ходили спиралеобразно сияющие золотые лучи. Ему показалось, что её шея пахнет цветом бузины, тем прелестным её запахом, который так мил не вблизи, а издали.

– Какие у вас славные духи, – сказал юнкер Александров.

Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо.

– О нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл.

– Не позволяют?

– Совсем не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным тоном. Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет».

Вот так… Без всяких химических составов аромат от партнёрши юнкера Александрова исходил совсем не европейский, и юнкеру казалось, что от партнёрши исходит не вонь европейская, а аромат, отдающий «цветом бузины, тем прелестным её запахом, который так мил не вблизи, а издали».

Впрочем, в семье не без урода. Когда я одной даме привел в пример этот разговор юнкера с барышней, она заметила, что, конечно, maman права. Я даже порадовался правильному восприятию, но поторопился, поскольку услышал далее, что права потому, что духи тогда были плохие… Думаю, комментарии не требуются. Разве что заметим, что ежели мужчина дарит женщине духи, то невольно напоминает, что без них она воняет слишком «по-рыцарски».

Тютчев приехал в Германию не для развлечений и раболепства перед «европейскими ценностями», заключёнными в вышеперечисленных «достоинствах» Западного мира. Тютчев приехал служить России по дипломатической части. Приехал, чтобы действовать по мере сил во имя Отечества, ведь он сначала от Александра Ивановича Остермана-Толстого узнал, что времена грядут нелёгкие, а потом и сам убедился в этом, поскольку дипломатическая служба во все времена, а особенно в ту пору мало отличалась от разведслужбы.

В силу необходимости жить там, он жил, работал и, насколько это было возможно, старался учиться тому, чему ещё на Западе, особенно в Германии, в ту пору можно было учиться. Это теперь европейцы, выросшие из ночных ваз и пиал для давления вшей, окончательно обезумели и помешались на лжи, лицемерии, пошлости и подлости. Это теперь они, убивая и травя своих же холуёв в России, обвиняют в этом российские спецслужбы, это теперь, сами организуя авиакатастрофы, назначают виновных в России. То есть безжалостно уничтожают своих же ради того лишь, чтоб обвинить ненавистную им Россию. Что ж, Пушкин точно выразился, что Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, сколь и неблагодарна.

Вадим Кожинов в книге ЖЗЛ «Тютчев» писал:

«Оказавшись в Германии, Тютчев вошёл в духовную и творческую атмосферу, созданную такими недавно завершившими свой путь людьми, как Кант, Гердер, Шиллер, Гельдерлин, Клейст, Новалис, Гофман, Моцарт, и теми, кто еще продолжал творить, – как Гегель, Шеллинг, Гёте, братья Шлегель и Гумбольдт, Бетховен, Шуберт. К этому перечню без труда можно прибавить еще немало имен деятелей тогдашней германской культуры – деятелей, каждый из которых также имел общеевропейское значение.

Первыми в ряду стоят здесь мыслители, ибо культура Германии была прежде всего философской. Её своеобразие вытекало уже хотя бы из того, что национальному культурному творчеству недоставало реальной, практической почвы единой страны – целостной Германии; и в частности, как раз поэтому все тяготело к царству мысли, к чисто духовным исканиям, которые подчас оборачивались абстрактными метафизическими построениями. Но так или иначе именно германская философия явилась высшим взлётом общечеловеческой мысли Нового времени».

Впрочем, Тютчев сумел рассмотреть в этом взлёте не только доброе, но зловещее, а рассмотрев, сделал верные прогнозы, которые оправдались в двадцатом веке. Но об этом в последующих главах…

Тютчев учился, он учился всю жизнь, хотя уже в ранние годы в него были вложены знания необыкновенные.

В этот период он написал своё знаменитое стихотворение «Не дай нам духу «празднословья»!..». Точная дата неизвестна. Написано между 1820 и 1825 годами.

 
Не дай нам духу «празднословья»!
Итак, от нынешнего дня
Ты в силу нашего условья
Молитв не требуй от меня.
 

Германия была богата великими умами. Но эти умы оказывались как бы в обособленном, изолированном состоянии от народных масс. Германия была разделена как бы на три слоя: научный, философский, поэтический, словом, культурный; господствующий, правящий, жестокий и агрессивный, омерзительный и бесчеловечный, и тот слой, который метался между ними – между культурой и властной мерзостью.

Принято считать, что всю мерзость, жестокость, бесчеловечность принёс в Германию гитлеровский фашизм. Ну иногда ещё можно встретить рассуждения о жестокости тевтонского и прочих орденов. Появились сведения и о том, как германцы жестоко и бесчеловечно истребляли славянские племена, освобождая себе жизненное пространство.

А что же в век просвещения? Что же в девятнадцатый век? Этот век, подарив миру германских мыслителей и поэтов, одновременно подготовил озверелое племя, показавшее себя в первой половине двадцатого века в полной мере своей мерзости.

Как-то осталось за кадром, что и в годы Первой мировой войны германцы проявили себя кровожадными людоедами. Причём проявили настолько быстро, что уже 14 сентября 1914 года, всего через полтора месяца после начала войны, Иван Алексеевич Бунин открыто заговорил об этом в печати:

«То, чему долго отказывались верить сердце и разум, стало, к великому стыду за человека, непреложным: каждый новый день приносит новые страшные доказательства жестокостей и варварства, творимых германцами в той кровавой брани народов, свидетелями которой суждено нам быть, в том братоубийстве, что безумно вызвано самими же германцами ради несбыточной надежды владычествовать в мире насилием, возлагая на весы мирового правосудия только меч».

Далее в воззвании говорилось о германских солдатах и офицерах, которые, по словам Бунина, «как бы взяли на себя низкую обязанность напомнить человечеству, что ещё жив и силен древний зверь в человеке, что даже народы, идущие во главе цивилизующихся народов, легко могут, дав свободу злой воле, уподобиться своим пращурам, тем полунагим полчищам, что пятнадцать веков тому назад раздавили своей тяжкой пятой античное наследие: как некогда, снова гибнут в пожарищах драгоценные создания искусства, храмы и книгохранилища, сметаются с лица земли целые города и селения, кровью текут реки, по грудам трупов шагают одичавшие люди – и те, из уст которых так тяжко вырывается клич в честь своего преступного повелителя, чинят, одолевая, несказанные мучительства и бесчестие над беззащитными, над стариками и женщинами, над пленными и ранеными…».

Изуверства войны, ожесточившие народ, превратившие в ничто человеческую жизнь, повлияли на кровавость тех событий, к которым эта мировая бойня привела.

В 1848 году Тютчев ещё выражал надежду, что «столп немецкого единства» принесёт пользу:

 
Не знаешь, что лестней для мудрости людской:
Иль вавилонский столп немецкого единства —
Или французского бесчинства
Республиканский хитрый строй?..
 

А спустя менее ста лет германский фашизм проявил невиданную дикость и звероподобность. И ведь надо понимать, что насиловали, убивали, грабили, жгли, изуверствовали не лично Гитлер, Геббельс и прочая мразь в руководстве рейха, а народ, народ Германии, который отказался от Шиллера, Гёте, Гейне, от всех достижений философии, поэзии, живописи, от всего культурного…

Но зато сколько апломба в диком невежественном заявлении: «руссишь швайн»… А война показала, что на самом деле вовсе не руссишь, а «дойче швайн» продемонстрировал германский народ, одетый в военную форму вермахта.

В восьмидесятые годы мне посчастливилось работать над книгой нашего выдающегося военного хирурга, Героя Социалистического Труда, полковника медслужбы Михаила Филипповича Гулякина, прошедшего всю войну почти «от звонка до звонка». Я уж не буду говорить о том, что теперь уже описано подробно относительно личной гигиены солдата. Немецкие солдаты с удивлением узнали, что советские красноармейцы регулярно моются в каких-то банях. Сами-то они отродясь не мылись. Попробовали, понравилось.

А вот о чистоте и опрятности вообще. Михаил Филиппович Гулякин рассказал, что, едва пересекли границу Германии, возникла серьёзная эпидемическая проблема. Повсюду свирепствовал тиф. Мало того, гитлеровцы специально заражали тифом советских военнопленных, надеясь на то, что, освобождая их, будут заболевать наши красноармейцы. И этого мало… Ещё более неприятную проблему принесли германские женщины, почти сплошь зараженные венерическими болезнями всех сортов. И тут не нужно воплей о том, что, мол, сами виноваты – насиловали. Нет… Немок насиловать не надо было. Вполне хватало таковых, что спали и видели, как бы оказать победителям соответствующие услуги. На Западе ведь вообще всё это было гораздо проще, то есть как в старом анекдоте: «это не повод для знакомства».

Но и этого мало… Германский цинизм зашкаливает и в отношении не только к противнику, но и к своим… Да, широко известно, как бесчинствовали эти вояки, если им доводилось захватить советский медсанбат. Что они выделывали с нашими медсёстрами, санитарками, словом, с женским персоналом, невозможно даже поместить на страницы книги. Мерзко, но это хотя бы их враги. А что со своими?!

Когда части 37-й гвардейской Краснознамённой стрелковой дивизии наступали на Данциг, в медсанбат пришло сообщение от разведчиков, что в клинике Данцигского университета находятся на излечении раненые советские воины. Майор медслужбы Михаил Филиппович Гулякин, в ту пору ведущий хирург медсанбата, был направлен в клинику, чтобы забрать наших раненых, и встретился там с заведующим кафедрой Данцигского университета профессором Генрихом Клоозе, в то время генералом медицины, заместителем главного хирурга вермахта. Во время разговора на разные медицинские темы Гулякин поинтересовался, почему в германской армии сделано неоправданно большое количество ампутаций конечностей.

Тут нужно пояснить, что во время нашего наступления на местах, где располагались прифронтовые медицинские подразделения и госпитали врага, специально проводились исследования разного рода. Тогда же было замечено, что близ них захоронено слишком большое количество ампутированных конечностей. А ведь уже существовала примерная статистика. Немецкие захоронения доказывали, что их хирурги в работе своей превышали все разумные пределы.

Услышав вопрос об ампутациях, видимо волновавший в какой-то мере и его самого, Клоозе смутился и неопределённо сказал:

– Наверное, так быстрее лечить раненых.

– Что значит быстрее? – не сразу понял Гулякин.

Да и трудно было такое понять врачу, хирургу, добивавшемуся в любых условиях спасения и самих раненых, и того, чтобы они уходили из медсанбата с вылеченными, а не отсечёнными руками и ногами.

Профессор промолчал. Ответил один из ассистентов:

– Лечить раненую конечность значительно дольше, да и затрат требуется больше. Долго заживает. Быстрее и дешевле ампутировать руку или ногу, да и отправить раненого домой…

– Разве у вас мало ампутаций? – спросил через переводчика присутствовавший на беседе ассистент.

– Есть и у нас. Бывают случаи, когда не удаётся спасти руку или ногу, но такого количества ампутаций мы не допускали, даже в Сталинграде, не допускаем и теперь, – ответил Гулякин и попросил сопровождавшего его начальника штаба батальона Чувашева показать свою ногу, с огромным трудом, но спасённую в медсанбате от ампутации.

Старший лейтенант снял сапог и закатал галифе.

Ассистенты профессора обступили Чувашева, внимательно разглядывая прооперированную ногу. Специалисту и без особых пояснений ясно, сколь сложным было лечение, но Гулякин всё же некоторые детали уточнил:

– Были раздроблены кости голени, разорваны сухожилия, начиналась газовая гангрена. Мало того, мы даже нашли начальную стадию остеомиелита. Тут уж, конечно, легче или, как вы выразились, дешевле провести ампутацию. Но мы лечили вот эту ногу, – он указал на следы от множества швов, – восемь месяцев. И вот, как видите, офицер перед вами и на своих ногах.

Михаил Филиппович Гулякин пояснил мне:

– Это вопрос больше не профессиональный, а нравственный. Да и может ли быть по-другому, если медицина – одна из гуманнейших областей людской деятельности! Антигуманно (и разумеется, антипрофессионально), когда врач, вообще любой медик на своём посту позволит себе быть бездумным, безропотным и даже согласным исполнителем того порожденного фашизмом «метода мясников», о котором мы узнали весной сорок пятого в Данциге.

Эта информация из первых рук, и говорит она о многом, говорит прежде всего о превосходстве нашем не только в том или ином деле, когда речь идёт об Отечестве, когда речь идёт о Человеке, она говорит о превосходстве русского духа, о превосходстве русской нравственности, русского характера, русской человечности, да и всего прочего русского над западным, европейским, мерзким, неправедным, пошлым и грубым…

Казалось бы, эти размышления не относятся к теме? Относятся, и относятся в полной мере. Сейчас появились в интернете разные опусы, в которых пытаются принизить роль Тютчева в отечественной истории, отечественной поэзии, в отечественной философии – а ведь Тютчев был в полной мере, кроме того, и выдающимся мыслителем, что общепризнано. Вот, мол, уехал в Германию на долгие годы и говорил о любви к Родине. А сам, мол, там наслаждался…

Чем? Европейской вонью? Европейским лицемерием? Европейскими коварством и подлостью?

Женился на немке, да и после её смерти тоже выбрал немку…

А на ком он мог жениться, если оказался, в силу служебных обязанностей, оторванным от России? Встретить в качестве избранницы сердца свою соотечественницу за границей было практически невозможно.

«Я помню время золотое…»

Когда граф Александр Иванович Остерман-Толстой привёз Фёдора Тютчева в Мюнхен, ему шёл девятнадцатый год – расцвет для юноши, пора любви, пора пробуждения души и сердца.

Много лет спустя Фёдор Иванович писал родителям о первом своём заграничном увлечении:

«После России это моя самая давняя любовь. Ей было четырнадцать лет, когда я увидел её впервые».

Эти строки посвящены Амалии Лерхенфельд. Она родилась в 1808 году и была моложе Тютчева на пять лет. Родословная её по некоторым причинам особенно не афишировалась. В 1823 году Амалии Лерхенфельд было 15 лет, а Федору Тютчеву шёл 20-й год. Граф Остерман-Толстой, используя свои связи, добился его зачисления сверхштатным чиновником в русскую дипломатическую миссию, обосновавшуюся в Мюнхене – столице Королевства Бавария.

Здесь-то Тютчев и встретил прекрасную Амалию. Он был представлен девушке на балу, который давал её официально признанный отец граф Лерхенфельд. Гейне называл Амалию Венерой, и не просто Венерой, а Божественной.

О том, как завязались любовные отношения и как развивались они, сведений не сохранилось. Известно лишь, что Тютчев полюбил Амалию, хотя она, правда, по нынешним меркам, была совсем ещё девчонкой. Именно по этой причине поначалу никто не придал особого значения тому, что молодой российский дипломат частенько заговаривает с ней, даже совершает прогулки по яблоневому саду, окружавшему особняк. Девица была хорошо воспитана, образованна, начитанна, а потому было с ней о чём поговорить.

А между тем Тютчев решился открыть своё сердце. Он признался Амалии в любви, и та ответила, что тоже любит.

Впоследствии Тютчев описал тот счастливый миг, но, как выяснилось, счастливый лишь на момент объяснения:

 
Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край.
День вечерел; мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай.
 
 
И на холму, там, где, белея,
Руина замка вдаль глядит,
Стояла ты, младая фея,
На мшистый опершись гранит,
 
 
Ногой младенческой касаясь
Обломков груды вековой;
И солнце медлило, прощаясь
С холмом, и замком, и тобой.
 
 
И ветер тихий мимолетом
Твоей одеждою играл
И с диких яблонь цвет за цветом
На плечи юные свевал.
 

Решили, особо не откладывая, идти к матери Амалии, чтобы объявить о том, что произошло между ними объяснение и Тютчев просит руки своей возлюбленной.

Мать Амалии не приняла скромного, по их мнению, жениха, всего лишь служащего русской миссии – кто ж тогда мог предположить, что перед ней не только успешный впоследствии дипломат, но… поэт с мировым именем! Мать хотела для дочери более выгодного жениха. Она лучше других знала, насколько оправданы слухи о том, что Амалия является незаконнорожденной дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III, что она – единокровная сестра великой княгини Александры Фёдоровны. Никто ещё не подозревал, что не великой княгини, а Императрицы России. Родителям был по душе секретарь русского посольства барон Александр Крюднер. Было известно, что он влюблён в Амалию. Пришлось юной Амалии подчиниться родительской воле.

Тому событию посвящено стихотворение, обозначенное всего лишь двумя буквами «К. Н.», датированное 1824 годом.

 
Твой милый взор, невинной страсти полный —
Златой рассвет небесных чувств твоих
Не мог, увы! умилостивить их —
Он служит им укорою безмолвной.
 
 
Сии сердца, в которых правды нет,
Они, о друг, бегут как приговора,
Твоей любви младенческого взора,
Он страшен им, как память детских лет.
 
 
Но для меня сей взор благодеянье;
Как жизни ключ, в душевной глубине
Твой взор живёт и будет жить во мне:
Он нужен ей, как небо и дыханье.
 
 
Таков горе́ духов блаженных свет,
Лишь в небесах сияет он, небесный;
В ночи греха, на дне ужасной бездны,
Сей чистый огнь, как пламень адский, жжет.
 

Тютчев не сдавался, он ещё и в 1825 году боролся за свою любовь, и Вадим Кожинов отметил в книге:

«До нас дошли неясные сведения о драматических перипетиях начала 1825 года, когда Тютчев едва не оказался участником дуэли (неизвестно с кем, но явно в связи со своей любовью к Амалии) и должен был уехать из Мюнхена, уволившись в отпуск. За время отсутствия Тютчева Амалия обвенчалась с его сослуживцем, бароном Александром Сергеевичем Крюднером, который тогда же стал первым секретарем русской миссии в Мюнхене (Тютчев числился в то время всего лишь сверхштатным чиновником при этой миссии). Крюднер был на семь лет старше Тютчева (которому шел тогда двадцать второй год) и являл собою, конечно, гораздо более «надежного» супруга, чем Тютчев».

Вторая любовная драма… Да, именно драма, и не надо кивать на возраст. В юности такие повороты судьбы переживаются порой даже острее, нежели в зрелом или даже в преклонном возрасте.

Амалия Лерхенфельд. Художник Й.-К. Штилер

В разрыве с Катенькой Кругликовой повинна мать Тютчева. Впрочем, она ли? Повинны нравы того времени, хотя и нравы таковые винить едва ли правильно. Ведь есть очень хорошая поговорка: девушку можно вывести из деревни, но невозможно деревню вывести из девушки. И в этой поговорке нет ничего унизительного для «девушки», тем более что «деревня» взято условно. Ровно так же верно было бы сказать, что можно вывести девушку из дворовых, но эту самую принадлежность к дворне, нравы, обычаи и прочие черты почти, за редчайшим исключением, невозможно вывести из девушки. Нет ничего уничижительного по той простой причине, что в своём круге та же Катя Кругликова, выданная, кстати, замуж родителями Фёдора Тютчева и получившая вольную, вполне могла найти себя в жизни и наверняка нашла – судьба её нам неизвестна. Но смогла бы она найти себя в том кругу, в котором жил её возлюбленный, ставший не только дипломатом, что уже недосягаемо для уровня Кати Кругликовой, но величайшим поэтом, пророком, мыслителем…

И сам Фёдор Тютчев обрёл бы счастье или не обрёл с Катей Кругликовой, нам неизвестно. Ведь даже отличавшиеся своими манерами, воспитанием и образованием светские дамы не смогли его удержать возле себя настолько, чтобы он не влюблялся в других женщин, как правило столь же светских.

Австралийский писатель Маркус по поводу подобных браков пишет: «Вступая в неравный брак, помните, что разность взглядов с возрастом усугубляется, и с течением времени вперед вы будете расти, а ваш партнер инволюционировать – такова природа вещей; будьте же готовы к такому повороту, что однажды ваш партнер устанет за вами идти. И если в вас победит добродетель, а не здравый смысл, то вы будете обречены с этого момента ни разу не взлететь, стреноженные ответственностью за отставшего».

Но все эти обстоятельства нисколько не умаляют горе юноши, разлучённого с возлюбленной. Напротив, они накладывают на его характер свою печать, часто несмываемую не только с годами, но на протяжении всей жизни. Именно по вине таковых обстоятельств юноша, превратившись в мужчину, возмужав и окрепнув и физически, и умственно, и нравственно, не может до конца выбросить из сердца память о тех переживаниях, которые выпали в юности, и недаром Тютчев дал это понять в замечательном своём стихотворении, посвящённом памяти Пушкина. Да, действительно, память сохраняет самое дорогое, самое чувствительное… а этим самым дорогим и является первая любовь.

Кто может помочь справиться с обидой, нанесённой обстоятельствами? Кто мог помочь Тютчеву? Разве только Генрих Гейне, с которым он подружился, ведь и у Генриха Гейне были драмы в любви. Могло помочь стихотворение этого германского поэта…

 
Когда тебя женщина бросит, забудь,
Что верил её постоянству,
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи – и странствуй.
 
 
Увидишь ты озеро в мирной тени
Плакучей ивовой рощи,
Над маленьким горем немного всплакни,
И дело покажется проще.
 
 
Вздыхая, дойдёшь до синеющих гор,
Когда же достигнешь вершины,
Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
И клёкот услышав орлиный.
 
 
Ты станешь свободен, как эти орлы,
И жизнь начиная сначала,
Увидишь с крутой и высокой скалы,
Что в прошлом потеряно мало.
 

Впрочем, в данном случае тоже ведь обстоятельства оказались выше, а вернее, жёстче и могущественнее, нежели высокие чувства возлюбленных. Взаимная любовь Фёдора Тютчева и Амалии не прошла. О том, что встречи, теперь уже тайные, продолжались, свидетельствует посвящение, написанное в 1829 году:

 
Ты любишь, ты притворствовать умеешь —
Когда в толпе, украдкой от людей,
Моя нога касается твоей,
Ты мне ответ даёшь и не краснеешь!
Всё тот же вид рассеянный, бездушный,
Движенье персей, взор, улыбка та ж —
Меж тем твой муж, сей ненавистный страж,
Любуется твоей красой послушной.
Благодаря и людям и судьбе,
Ты тайным радостям узнала цену,
Узнала свет: он ставит нам в измену
Все радости… Измена льстит тебе.
Стыдливости румянец невозвратный,
Он улетел с твоих младых ланит —
Так с юных роз Авроры луч бежит
С их чистою душою ароматной.
Но так и быть! в палящий летний зной
Лестней для чувств, приманчивей для взгляда
Смотреть в тени, как в кисти винограда
Сверкает кровь сквозь зелени густой!
 

Можно сказать, что любовь не гасла многие годы, даже когда рядом с Тютчевым были другие женщины…

Неудача со сватовством к Амалии была обиднее и переживалась острее, нежели разрыв с Катенькой Кругликовой, с которой связывала первая любовь. Она – крушение надежд на будущее – по крайней мере, так могло бы быть, если бы речь шла о рядовом человеке. Но перед нами гений русской поэзии, перед нами Тютчев!

Настало время и Фёдору Тютчеву испытать на себе сословные правила, которые были едины во всех странах, в том числе и в России, и в Германии. Правда, разница в положении у Фёдора Тютчева и Катеньки Кругликовой была куда более серьёзной. Дворянин, происходящий из древнего рода, и крепостная. Дистанция в положении Тютчева и Амалии была, конечно, меньше, но… Это если по официальным документам, но существовала одна тайна, которую знали немногие, но уж конечно, по определённым причинам точнее всех знала мать возлюбленной Тютчева Амалии Крюднер.

И всё же… Тютчев, напомню, был рядовым сотрудником посольства, ну а Амалия как раз в год их знакомства стала графиней Лерхенфельд, правда, без права пользования гербом и генеалогией.

Но и этого мало. Существовали и тайные моменты, ещё более возвышающие Амалию. Мать Амалии, принцесса Тереза Турн-унд-Таксис (1773–1839) была сестрой прусской королевы Луизы. Той самой королевы Луизы, в которую был влюблен русский император Александр Первый и с которой считался даже Наполеон, завоевавший Пруссию. То есть Амалия принадлежала не только к знатному, но и богатому прусскому роду. А вот кто был настоящим отцом, от общества оставалось тайной, наверное, всё же якобы тайной. Тот, кто считался отцом, умер, когда Амалии едва исполнился год. Это… граф Максимилиан Лерхенфельд (1772–1809). Но, Амалия была незаконнорожденной. Именно по просьбе отца Амалию взяла в качестве приёмной дочери на воспитание жена графа Лерхенфельда. А вот кто был отцом истинным, и оставалось тайной, но оставалось тайной лишь официально… Мать Амалии вращалась в высоких кругах. Ей оказывал знаки внимания прусский король Фридрих-Вильгельм III.

И это ещё не всё… Дочь королевы Луизы Шарлотта вышла замуж за великого князя Николая Павловича, будущего императора России. И хотя в 1823 году, когда произошло знакомство Тютчева с Амалией, никто ещё не знал, что в конце 1825 года Николай Павлович вступит на императорский престол. Амалия и так и сяк принадлежала к гораздо более высоким кругам, нежели Тютчев.