Текст книги "Трагедии Тютчева в любви"

«Славян родные поколенья под знамя русское собрать…»

А между тем политика и дипломатия не отпускали Тютчева…

На события в Варшаве – подавление польского восстания, спровоцированного всё тем же коварным, трусливым и мерзким Западом, привыкшим действовать исподтишка Фёдор Иванович отозвался стихотворением «Как дочь родную на закланье». Это восстание 1830–1831 годов имело целью, используя «холерные бунты», вспыхнувшие в то время в центральной России, вырваться из-под власти русской и захватить территории, населённые белорусами и украинцами, а также литовцами и евреями.

Тютчев к тому времени уже достаточно хорошо разбирался в международной обстановке, в причинах выступления тёмных сил Запада против России, использования ими любого повода и любых недовольных, недовольство коих воспитано ими же.

Фёдор Иванович писал:

 
Как дочь родную на закланье
Агамемнон богам принес,
Прося попутных бурь дыханья
У негодующих небес, —
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
 

И снова мы наблюдаем глубокое знание мифологии…

 
«Как дочь родную на закланье
Агамемнон богам принес…»
 

Здесь Тютчев имеет в виду царя Микена Агамемнона, героя гомеровской «Илиады». Царь разгневал богиню Артемиду, за что ему предстояло принести страшную жертву – свою дочь Ифигению. Он уже готов был согласиться на такое святотатство, но тут богиня неожиданно проявила милость и отменила своё требование.

Тютчев указывал стихотворными строками на то, что не ради власти русского самодержца подавляется выступление и проливается кровь, что у России высокие цели в этом действе…

 
Но прочь от нас венец бесславья,
Сплетенный рабскою рукой!
Не за коран самодержавья
Кровь русская лилась рекой!
Нет! нас одушевляло в бое
Не чревобесие меча,
Не зверство янычар ручное
И не покорность палача!
Другая мысль, другая вера
У русских билася в груди!
Грозой спасительной примера
Державы целость соблюсти,
Славян родные поколенья
Под знамя русское собрать…
 

Ведь поляки относились к славянскому этносу. Да… Пожалуй, действительно относились, чего не скажешь сейчас, ибо осталось лишь воспоминание о единстве с ними…

Святой праведный Иоанн Кронштадтский, живший и вершивший свой духовный подвиг несколько позднее эпохи Тютчева, пророчествовал о том, что поляки в грядущем снова поднимут руку на Россию, претерпевшую от них немало бед, особенно в XVII веке в период Смутного времени, и когда в очередной бессчётный раз выступят против братьев славян (видимо, братьев уже в прошлом), «тогда закроется последняя страница Польши».

Тютчев считал действия правительства Николая Первого необходимыми и оправданными…

 
И весть на подвиг просвещенья
Единомысленных, как рать.
Сие-то высшее сознанье
Вело наш доблестный народ —
Путей небесных оправданье
Он смело на себя берёт.
Он чует над своей главою
Звезду в незримой высоте
И неуклонно за звездою
Спешит к таинственной мечте!
Ты ж, братскою стрелой пронзённый,
Судеб свершая приговор,
Ты пал, орел одноплемённый,
На очистительный костёр!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережём,
И наша общая свобода,
Как феникс, зародится в нём.
 

Строка, где упоминается «зверство янычар», тоже поставлена к месту, ибо крайняя жестокость поляков известна. Она проявлялась и прежде, проявится ещё и в будущем, и, хотя Тютчев не доживет до этого зверства первой четверти ХХ века, он уже тогда будет предчувствовать всё это как поэт-пророк. Он упомянул янычар, потому что это были наиболее жестокие турецкие воины. Изуверство состояло в том, что их младенцами забирали из славянских семей и воспитывали в ненависти к славянам, начисто стирая в памяти знания о том, что славяне их братья, что они сами славяне. Да, собственно, забирали-то младенцев, которые ещё и не понимали, кто они и откуда. Очень точно указано, всего одной строкой, что ведь и поляки, когда-то были славянами, были в семье славянских народов, но утратили это братство и стали жестокими и коварными в отношении своих, теперь уже, по их мнению, не братьев.

Вот этакие превращённые в подобие янычар поляки жестоко издевались над красноармейцами, попавшими в плен после проваленного Тухачевским наступления на Варшаву в ходе Гражданской войны и иностранной военной интервенции.

Кандидат политических наук, историк, политолог, публицист Николай Николаевич Малишевский, заведующий кафедрой идеологии и политических наук Академии управления при Президенте Республики Беларусь, в исторических исследованиях «Польский плен: как уничтожили десятки тысяч русских» и «Тёмные пятна истории: как пытали и убивали русских в польском плену» показал всю изуверскую жестокость поляков, превосходившую даже звероподобие гитлеровцев, потрясших мир спустя два десятилетия. Причём он сообщил удивительный факт, тщательно скрываемый нашими средствами массовой дезинформации: «Весной 2012 года Европейский суд по правам человека принял решение о невиновности России в массовом расстреле солдат и офицеров польской армии под Катынью». У нас же ложь о расстреле польских офицеров пропагандируют и по сей день, зато тщательно скрывают изуверство поляков в отношении красноармейцев.

Николай Малишевский рассказал: «В польском плену в 1919–1922 гг. красноармейцы уничтожались следующими основными способами:

1) Массовыми убийствами и расстрелами. В основном до заключения в концлагеря их: а) уничтожали во внесудебном порядке, оставляя ранеными на поле боя без оказания медицинской помощи и создавая гибельные условия транспортировки в места заключения; б) казнили по приговорам различных судов и трибуналов; в) расстреливали при подавлении неподчинения.

2) Созданием невыносимых условий. В основном в самих концлагерях с помощью: а) издевательств и избиений, б) голода и истощения, в) холода и болезней».

Известны и другие факты. Во время транспортировки эшелоны с пленными красноармейцами иногда останавливались на станциях. Приходили поляки и выпрашивали у охраны красноармейцев на платформу, где на глазах у оставшихся в эшелонах выкалывали им глаза, сдирали кожу и мучили до тех пор, пока не забивали до смерти. Окрестные богатеи брали из лагерей себе работников и в конце дня забивали до смерти, а утром шли за следующими. Из бараков ночью не выпускали, заставляя пользоваться для известных дел котелками, а утром в эти котелки, которые негде было помыть, наливали бурду на завтрак. Красноармейцев использовали на учебных полях в качестве макетов для отработки штыкового удара и, этакого новшества, убийства человека заточенной малой сапёрной лопаткой.

Выжили в польском плену единицы. Кое-что было известно об этих зверствах из военных мемуаров Главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова, побывавшего в польском плену в двадцатые годы двадцатого века и чудом оставшегося в живых.

Удивительное чутьё великого поэта-пророка Тютчева позволило точно указать на тех, кто участвовал в польском восстании против Русского правительства Николая Первого, создавшего, между прочим, полякам гораздо более благоприятные условия для жизни, нежели те, что существовали в России.

Это не единственный случай, когда Фёдор Иванович Тютчев не только точными штрихами раскрывал прошлое и настоящее, но и пророчески заглядывал в будущее и пророчества его сбывались, как сбылись они относительно обожествления человека в Германии, наиболее знакомой ему, которое должно было привести к жесточайшей и бесчеловечной диктатуре, что и проявилось в двадцатом веке в виде гитлеровского фашизма.

Стихи, посвящённые польскому восстанию 1830–1831 годов, явили первую серьёзную и точную историческую оценку, на которую оказался способен сравнительно молодой ещё дипломат и поэт.

Наступали тяжёлые времена. Закончились победоносно Наполеоновские войны, но горел Кавказ, закончилась победоносно Русско-турецкая война 1828–1829 годов, но зарождались новые агрессивные коалиции в Европе. Польша выступала как форпост тёмных сил Запада. Что же в этой обстановке требовалось от поэта? Только ли острые поэтические строфы? Но вспомним, что в ту самую пору Александр Сергеевич Пушкин продолжал свой бессмертный роман «Евгений Онегин», писал «Повести Белкина», в числе которых были необыкновенно лиричные, тёплые «Барышня-крестьянка» и «Метель». А какие стихи выходили из-под его пера?!

Пройдут десятилетия, и в период новых смут русская литература обогатится творениями академика изящной русской словесности Ивана Алексеевича Бунина не только острыми и жёсткими «Окаянными днями», но и произведениями, исполненными лирики, поистине художественными и светлыми, такими, как «Зимний сон»… Вспомним яркие и совсем мирные строки, написанные в 1918 году…

«Она смеялась, нагибая голову к муфте, закрываясь от острого ветра.

Лошадь летела как на крыльях. Сзади, за степью, садилось солнце. Снежное поле, расстилавшееся впереди, зеленело. И встречный ветер, как огнём, жёг щеки, брови.

Ивлев оглянулся – не едет ли кто сзади. Поле было пусто и уже темнело в малиновом свете заката. И он обнял учительницу, ища губами ее щеку. Она засмеялась пуще и схватила вожжи».

Или год 1920-й. Позади суровые испытания во вздыбленной революцией России, впереди долгие годы жизни на чужбине… Он ещё только привыкает к Парижу, но пишет, пишет о любви…

«В роще вечереет, морозит, высокое небо над просекой холодеет и синеет; далеко впереди, за поляной, верхушки нескольких сосен, особенно высоких, краснеют. В роще ещё слаще чувствовать себя молодым, праздничным, все время близким к какому-то счастью, дышать этим зимним эфирным воздухом. Лицеист ждёт счастья напряженнее всех, двигаясь все время рядом с гимназисткой».

И то же ожидание счастья в рассказах знаменитого цикла «Тёмные аллеи», написанных большей частью в годы Второй мировой войны – для Бунина именно Второй мировой, а не Великой Отечественной, ибо он переживал эту мировую трагедию во Франции.

Так о чём же писал Тютчев, который считал, что «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»? Он писал о стихии земной жизни:

 
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьёт о берег свой…
 

А вот гимн весне – «Весенние воды» – когда вокруг всё охватывала суровая зимняя стужа войн и революций:

 
Ещё в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят —
Бегут и будят сонный брег,
Бегут и блещут, и гласят…
Они гласят во все концы:
«Весна идёт, весна идёт!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперёд!»
Весна идет, весна идет!
И тихих, теплых, майских дней
Румяный, светлый хоровод
Толпится весело за ней.
 

И в тридцатые годы – точных дат не указано – созданы стихотворения «О чём ты воешь, ветр ночной?», «В душном воздухе молчанье, как предчувствие грозы».

Тютчев уже предчувствовал грозы, которые были не за горами, кто-то благодушествовал, кто-то думал о потрясениях, а кто-то старался ослабить страну перед грядущими нашествиями.

И строки стихотворения словно отражали состояние русского общества:

 
В душном воздуха молчанье,
Как предчувствие грозы,
Жарче роз благоуханье,
Звонче голос стрекозы…
 

В природе всё перед грозой замирает. Но вдруг тишину и спячку пробуждает гром:

 
Чу! за белой, дымной тучей
Глухо прокатился гром;
Небо молнией летучей
Опоясалось кругом…
 

И всё же стихотворения в большей степени посвящены любви как высочайшего чувства, созданного Богом, созданного Природой:

 
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
 
 
Вы зрите лист и цвет на древе:
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?..
 
 
Они не видят и не слышат,
Живут в сём мире, как впотьмах,
Для них и солнцы, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
 
 
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
 
 
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза!
 
 
Не их вина: пойми, коль может,
Органа жизнь глухонемой!
Души его, ах! не встревожит
И голос матери самой!..
 

Нужно сказать, что Тютчев жил за границей в сложное время. Иван Сергеевич Аксаков отметил:

«Действительно, мы видим, что русская словесность, – в которой при отъезде Тютчева за границу ещё господствовали французские литературные авторитеты вместе с самыми жалкими и детскими эстетическими теориями, – мало-помалу пробует освобождаться и наконец освобождается совсем из оков псевдоклассицизма и подражательности.

И.С. Аксаков

Гений Пушкина ищет содержания в народной жизни. Настает Гоголь: неумолимо разоблачена духовная скудость и нравственная пошлость нашего общественного строя; всё лживо-важное, ходульное, напыщенное в литературном изображении и разумении нашей русской действительности исчезает, как снег весной, от одного явления этого громадного таланта. В художественном воспроизведении жизни водворяется требование простоты и правды (переходящее впоследствии у большинства писателей в голое обличение и отрицание). Критика в лице Белинского (в лучшую пору его деятельности) окончательно сокрушает фальшивые литературные кумиры и остатки старых эстетических теорий».

«Тебе я верен и в разлуке»

Пережив разоблачение зарождавшегося романа, Тютчев пообещал прекратить всякие отношения с Эрнестиной, но после отпуска в Россию получил новое назначение в столицу Сардинского королевства Турин первым секретарём русской дипмиссии. Выехал один. Семья осталась в Петербурге до его устройства в Турине. Не знала Элеонора, что в Турине находилась в то время Эрнестина и встречи с ней продолжатся.

Отчего же Тютчев, который пошёл даже на то, что тайно от всех вступил в брак с Элеонорой, которую полюбил, вдруг переменился к ней. А переменился ли? Нет, в том-то и дело, что не переменился. Действительно ли он любил? У нас нет оснований считать, что это не так. Но в чём же дело, почему он увлёкся другой женщиной. Потому что поэт? Потому что душа поэта требовала всё новых и новых впечатлений? Это объяснение самое простое, это объяснение довольно привычно. Но давайте посмотрим на всё это совершенно с другой стороны.

Мы уже говорили о той душевной травме, которую получил Тютчев в ранней юности, когда его разлучили в возлюбленной Катенькой Кругликовой. С предметом первой любви, которую, быть может, можно даже назвать по пушкинской градации ранней, он уже более не встретился, но так и не забыл её. Вспомним яркие строки, посвящённые Пушкину. Но вскоре уже случилась вторая драма – неудачное сватовство к Амалии. Первое чувство насильственно, помимо его воли разрушено, и вскоре сердце нашло замену ему. Так? Да, получается, что так. И снова драма. В сватовстве отказано. А значит, опять сердце вынуждено искать замену, снова нужно отдаться чувствам к другому уже предмету обожания. Правда, с Амалией сохранились отношения на всю жизнь. Возможно, были они разными в разные периоды, но так и не остыло полностью чувство.

В доме Ботмеров сначала понравилась Элеонора, затем было увлечение Клотильдой, но какие-то были действия со стороны родителей барышень, которые привели к тому, что Тютчев остановил выбор именно на старшей из сестёр.

Конечно, теперь уже сердце испытало не то насилие над чувствами, которое было при разрыве с Катенькой Кругликовой и официальном пресечении отношений с Амалией.

А разве неудачи, следующие одна за другой, не сдерживают порывы чувств, разве не разрушают способность сердца ко всепобеждающей любви?

Очень сильно высказался в «Дневнике памяти» по поводу первой любви американский писатель Николас Чарльз Спаркс, автор романов на темы христианства, любви, трагедии, судьбы и человеческих отношений:

«Первая любовь меняет всю твою жизнь. Её не забудешь, как ни старайся. Та девушка стала твоей первой любовью и, что ни делай, останется с тобой навсегда».

Значит, эта память, которая осталась навсегда, будет воздействовать на чувства к той другой, которая будет рядом впоследствии? Как воздействовать? Очень просто, она будет несколько ослаблять их, эти чувства. И при каждой даже самой малой неудаче она станет эталоном, с которым будет сравниваться та, другая, уже не первая любовь.

Австралийский психолог Мелани Шиллинг утверждает:

«Вне зависимости от того, когда на вас обрушилась первая любовь, стоит знать, что она непременно повлияет на отношения в будущем. Интенсивность эмоций накрепко впечатывается в память – просто потому, что вы переживаете их впервые».

Ну а если после первой неудачной любви наступает вторая, а то и третья, тоже неудачные, получается по Зигмунду Фрейду, что «любящий многих – знает женщин, любящий одну – познаёт любовь».

То есть получается, что Фёдор Иванович Тютчев знал женщин, но не ведал, что есть настоящая любовь, принимая за неё множество влюблённостей, которые охватывали его тем скорее, чем чаще сменялись эти самые влюблённости.

Николай Александрович Бердяев утверждал: «Любовь – лична, индивидуальна, направлена на единственное, неповторимое, незаменимое лицо. Половое же влечение легко соглашается на замену, и замена действительно возможна».

И это можно отнести не только к Тютчеву. Возьмём судьбу Ивана Сергеевича Тургенева, тем более в следующей главе речь пойдёт о невероятной и мерзкой сплетне, сочинённой «велико» светскими червями о том, что Элеонора Тютчева якобы была его любовницей.

Да, Тургенев действительно был любвеобилен. Он даже признавался, что именно «любовные лихорадки» являются лучшим творческим настроем и лучшим движителем творчества.

Первая его любовь была разрушена его же собственным отцом. Этому посвящена повесть, так и наименованная «Первая любовь». Точнее, конечно, не отец расстроил эту любовь. Просто четырнадцатилетнему Тургеневу – в повести он прибавил своему герою два года – не повезло. Он влюбился в юную любовницу своего отца. Всё окончилось для него драмой. Что за отношения были с крепостной Лушенькой, точных данных нет, но то, что Иван Тургенев бросился защищать её, не побоявшись выступить даже против пристава и едва не угодив за это на каторгу, говорит о том, что какие-то, пусть непорочные, но нежные отношения были.

И.С. Тургенев

Ещё одна история… суровая и властная мать решила, что сыну пора познать любовь – тут, вернее сказать, не любовь, а близость с женщиной. Когда юный Тургенев гулял по саду, мать отправила молодую и красивую крепостную соблазнить его. И та в точности выполнила задание. Вполне естественно, Тургенев испытал сильные чувства к предмету своей первой близости. Но мать вскоре решила, что учебных мероприятий проведено достаточно, и прервала связь. А ещё через некоторое время, в свой следующий приезд, Тургенев полюбил работавшую в имении белошвейку. Там дело зашло уже слишком далеко. Мать снова прервала отношения, уволила белошвейку, а когда та родила девочку, забрала её в имение, а возлюбленную сына выдала замуж.

Ну а дальше были роман за романом. И если роман, точнее, якобы роман с Полиной Виардо, происходивший на глазах и при поддержке мужа певицы, был на самом деле прикрытием разведдеятельности Тургенева в Европе, то и так называемый «премухинский роман» и роман с любимой сестрой Льва Николаевича Толстого Марией Николаевной, и роман с актрисой Марией Гавриловной Савиной, да и с рядом других женщин могли вполне при определённых условиях завершиться супружеством. Но… Так ничем и не окончились – Тургенев в юности был лишён возможности полюбить однажды и навсегда.

Фёдор Иванович Тютчев легко увлекался, но нельзя сказать, что очень легко расставался с предметами своих увлечений. Для этого нужны были определённые обстоятельства. К примеру, новая любовь… В любом случае в этих его увлечениях, по словам сына Фёдора Фёдоровича, «не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного».

Элеонора Тютчева и Иван Тургенев

Отправившись в Турин, Тютчев, как уже упоминалось, оставил свою супругу Элеонору с детьми в Овстуге. Здоровьем Элеонора похвастать не могла. Но несмотря на это, старалась освободить супруга от всех хозяйственных забот, чтобы он мог и служить в посольстве спокойно и творить – его поэзию она обожала.

Конечно, роман с Эрнестиной нанёс Элеоноре удар. Теперь уже сложно точно выяснить диагноз, но биографы говорят, что требовалось серьёзное и долгое лечение. Но она не торопилась покидать Россию, стремясь устроить дела мужа в имении, на что он совершенно не был способен.

Весной всё-таки было решено ехать в Германию. Во-первых, Элеонора спешила к супругу. Она страдала и скучала, впрочем, во-первых-то, должно быть лечение, но она числила это «во-вторых».

Путь избрали водный, ведь железных дорог не было, и пароход давал возможность не трястись по бездорожью в экипажах на перекладных, а добраться до какого-то города, ближайшего к конечному пункту, с комфортом. А ведь Элеонору предупреждали врачи, что особенно нужно беречься от простуд, а тут путешествие, да по морю, причём морю, в июне ещё холодному.

И вот на этом морском пути случилась трагедия, которую злые языки превратили в фарс, широко раскинув пошлые сети сплетен.

Кто-то из наиболее мерзких представителей «велико» светской черни пустил сплетню, что во время путешествия на пароходе Элеонора Тютчева познакомилась с Иваном Тургеневым и это знакомство вылилось в бурный роман. Эту сплетню довели до матери Тургенева Варвары Петровны, ожидая, впрочем, совершенно иную реакцию, нежели последовала.

У Варвары Петровны был свой взгляд на любовные дела сына. Ведь именно она провела учебное мероприятия по познанию женщины, приказав соблазнить юного Ивана Сергеевича.

Выслушав заверения сплетников о том, что её сын завёл роман с Элеонорой Тютчевой, женой дипломата и уже получившего известность поэта, она написала ему назидательное письмо:

«Я тебе советовала прочитать «сорокалетнюю женщину». Это мой ответ на письмо о Тютчевой. Я прошу тебя взять эту книгу и прочитать её. Я тебе искренне желаю такую женщину, старую… Для мужчины такие женщины – состояние. Слава Богу, если ты соединишься с такой на некоторое время».

Но что же произошло? Быть может, Тургеневу и приглянулась бы при других обстоятельствах красавица Элеонора Тютчева, может быть, он обратил внимание на её привлекательность и в ту роковую ночь для пассажиров парохода «Николай I», но она вряд ли подозревала о том, что у него возникли какие-то чувства, если даже возникли, хотя Тургенев, будучи откровенен в повествовании о своих увлечениях, ни слова на этот раз не сказал.

На руках у Элеоноры в этом путешествии были девятилетняя Анна, будущая фрейлина и автор знаменитых мемуаров, четырёхлетняя Дарья и трёхлетняя Екатерина.

Итак, пароход следовал в Любек.

Любек, город-порт, в первой половине XIX века был вольным городом, таким же, как Бремен, Гамбург и Франкфурт-на-Майне, входившим в состав образованного после разгрома наполеоновской Франции Германского союза.

Ну а итальянский Турин в ту пору был столицей для Савойского дома, правящей династии Королевства Италии. Расстояние между ними около тысячи трёхсот километров. Это примерно как от Москвы до Сочи. Но уж таковы тогда были транспортные маршруты. Обязательно приходилось включать морской отрезок пути.

Теперь паромы по маршруту, именуемому Питер – Любек, преодолевают расстояние за двое с половиной суток. В ту давнюю пору времени, конечно, требовалось побольше. Впрочем, морское путешествие, особенно весной было приятным, если бы не аварии, нередко случавшиеся на зарождающемся паровом флоте.

Среди пассажиров парохода «Николай I» действительно оказался молодой ещё в ту пору, начинающий литератор – именно литератор, не заслуживший пока высокого звания «писатель» – Иван Сергеевич Тургенев.

После окончания словесного факультета Московского университета он отправился в Германию для продолжения образования.

Тургенев уже писал стихи, и профессор российской словесности П.А. Плетнёв опубликовал в журнале «Современник», редактором которого был, несколько первых стихотворений. Была к тому времени и публикация в «Журнале Министерства народного просвещения» – рецензия «О путешествии ко святым местам». Вышли ко времени этой поездки из-под пера Тургенева около ста небольших стихотворений и несколько поэм и ряд прозаических произведений «Повесть старика» (пока неоконченная), «Штиль на море», «Фантасмагория в лунную ночь», «Сон».

Впрочем, известности они ещё не принесли.

Путешествие шло своим чередом. Впоследствии Тургенев описал свои впечатления в очерке «Пожар на море». Вот начальные строки:

Любек. Гравюра XIX в.

«Это было в мае 1838 года.

Я находился вместе с множеством других пассажиров на пароходе «Николай I», делавшем рейсы между Петербургом и Любеком. Так как в то время железные дороги ещё мало процветали, то все путешественники избирали морской путь. По этой же причине многие из них брали с собою собственные экипажи, чтобы продолжать своё путешествие по Германии, Франции и т. д.

У нас на корабле, помнится мне, было двадцать восемь господских экипажей. Нас, пассажиров, было около двухсот восьмидесяти, считая в том числе человек двадцать детей.

Я был тогда очень молод и, не страдая морскою болезнью, очень был занят всеми этими новыми впечатлениями. На корабле было несколько дам, замечательно красивых или хорошеньких…

Матушка в первый раз отпустила меня ехать одного, и я должен был обещать ей вести себя благоразумно…»

Видел ли Тургенев в первые дни путешествия мадам Тютчеву или нет, неизвестно. Может, она была в числе названных им красивых дам.

Он впервые вкусил свободу и впервые оказался в картёжной компании, а заядлым картёжникам, как известно, не до чего, в том числе и не до женщин, когда на столе карты. Разве что солёные рассказы об амурных победах… Но у Тургенева особых побед не было, кроме разве что победы по указке матери…

Ну а Элеоноре Тютчевой и вовсе было не до амурных знакомств, во-первых, потому, что она «до боли сердечной» любила мужа, а во-вторых, путешествовала с тремя малыми дочерями.

Был вечер 18 мая. На траверзе уже показались огни Любека, а потому пассажиры постепенно готовились к высадке. Кто-то ещё собирал вещи в каюте, а кто-то уже поднялся на палубу.

И лишь картёжники не оставляли своего занятия, готовые сойти на берег едва ли не из-за карточного стола.

«Вдруг, – вспоминал Тургенев далее, – дверь каюты распахнулась во всю ширину, в неё врывается дама вне себя, замирающим голосом восклицает: «пожар!» и падает в обмороке на диван. Это произвело сильнейшее волнение; никто не остался на месте; золото, серебро, банковые билеты покатились и рассыпались во все стороны, и мы все бросились вон. Как мы раньше не заметили дыма, который набирался уже и в каюту? Я этого совершенно не понимаю! Лестница была полна им. Тёмно-красное зарево, как от горящего каменного угля, вспыхивало там и сям. Во мгновение ока все были на палубе. Два широких столба дыма пополам с огнём поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самосохранения охватило все эти человеческие существа, и в том числе меня первого».

Сделала запись о происшествии и тётка Фёдора Ивановича Тютчева, назвав её «О пожаре на пароходе». Представляла собой эта запись список с рассказа одного из пассажиров, перенесших трагедию:

«Ввечеру 18 числа пароход «Николай I», нагруженный 11 экипажами и 180 пассажирами, считая с прислугою корабля, но не включая множество товаров, медленно (…) подвигался к Травемюнде, находясь от сей пристани в 2-х или 3-х милях. Большая часть пассажиров на палубе и в общей каюте ожидала прибытия. (…) я почувствовал запах гари, но не обратил на это особенного внимания. Не успел я возвратиться в павильон, где сидело наше общество и между прочими жена моя, как раздался крик: «Горим!» Всё вскочило, бросилось на корму, шкипер побежал к машине (…) Здесь происходили те же ужасные сцены, которых никакое перо и никакая кисть не в состоянии выразить; кто плакал, кто кричал, кто молился; иной сетовал, другой проклинал путешествие; тут иные матери шептали в отчаянии, и, наконец, к спущенной шлюпке стеснилось так много народа, что удивляться надобно, как никто не попал в воду, кроме одного старика Головлева, который упал, и отчаянный предсмертный крик его замер в шуме волн.

Пароход, направленный в минуту гибели на Мекленбургский берег, скоро стал на мель саженях в 300-х от берега, шлюпок всего было две, огонь распространился на корму, на ней нельзя было оставаться от жара и дыма…»

Далее описание примерно соответствует тому, что рассказал Тургенев.

Всё случилось, как уже упомянуто, неподалёку от Любека в ночь на 19 мая. Команде не удалось справиться с огнём, возникла смертельная опасность для пассажиров, и капитан повёл корабль к берегу, где посадил на мель. Всё бы ничего, да берег оказался скалистым, и, даже добравшись до него, рано было думать о спасении. Пароход сгорел полностью на глазах спасённых и спасшихся пассажиров. Пять человек погибли.

Впечатления были ужасными, а потому свой рассказ, который являлся скорее всё-таки очерком, Иван Сергеевич Тургенев написал лишь пять лет спустя, назвав его «Пожар на море».

Но что же Тютчевы? Как удалось спастись Элеоноре Фёдоровне и спасти своих дочерей? Конкретно об этом тётка Фёдора Ивановича не рассказала, но о том, как вообще происходило спасение людей, поведал нам Иван Сергеевич Тургенев в упомянутом выше повествовании «Пожар на море».

Сам Тургенев, как свидетельствовали участники трагедии, вёл себя мужественно, помогал спасать женщин. Он так описал случившееся:

«В это время я приблизился к левому борту корабля и увидел нашу меньшую шлюпку, пляшущую на волнах, как игрушка; два находившиеся в ней матроса знаками приглашали пассажиров сделать рискованный прыжок в неё – но это было нелегко: «Николай I» был линейный корабль, и нужно было упасть очень ловко, чтобы не опрокинуть шлюпки. Наконец я решился: я начал с того, что стал на якорную цепь, которая была протянута снаружи вдоль корабля, и собирался уже сделать скачок, когда толстая, тяжелая и мягкая масса обрушилась на меня. Женщина уцепилась мне за шею и недвижно повисла на мне. Признаюсь, первым моим побуждением было насильно перебросить её руки через мою голову и таким образом отделаться от этой массы; к счастью, я не последовал этому побуждению. Толчок чуть не сбросил нас обоих в море, но, к счастью, тут же, перед моим носом, болтался, вися неизвестно откуда, конец веревки, за который я уцепился одною рукою, с озлоблением, ссаживая себе кожу до крови… потом, взглянув вниз, я увидел, что я и моя ноша находимся как раз над шлюпкою, и… тогда с Богом! Я скользнул вниз… лодка затрещала во всех швах… «Ура!» – крикнули матросы. Я уложил свою ношу, находившуюся в обмороке, на дно лодки и тотчас обернулся лицом к кораблю, где увидел множество голов, особенно женских, лихорадочно теснившихся вдоль борта».