Текст книги "Трагедии Тютчева в любви"

Вот таким образом оказывались в шлюпках пассажиры. Приходилось совершать едва ли не цирковые прыжки. Тут и Тургенев стал помогать, разумеется, в первую очередь женщинам.

Он рассказал:

«Прыгайте!» – крикнул я, протягивая руки. В эту минуту успех моей смелой попытки, уверенность, что я в безопасности от огня, придавали мне несказанную силу и отвагу, и я поймал единственных трёх женщин, решившихся прыгнуть в мою шлюпку, так же легко, как ловят яблоки во время сбора. Нужно заметить, что каждая из этих дам непременно резко вскрикивала в ту минуту, когда бросалась с корабля, и, очутившись внизу, падала в обморок. Один господин, вероятно, одуревший с перепугу, едва не убил одну из этих несчастных, бросив тяжёлую шкатулку, которая разбилась, падая в нашу лодку, и оказалась довольно дорогим несессером. Не спрашивая себя, имею ли я право распоряжаться ею, я тотчас подарил её двум матросам, которые точно так же без всякого стеснения приняли подарок. Мы тотчас стали грести изо всех сил к берегу, сопровождаемые криками: «Возвращайтесь скорее! Пришлите нам назад шлюпку!» Поэтому, когда оказалось не больше аршина глубины, пришлось вылезать. Мелкий, холодный дождик уже с час как моросил, не оказывая никакого влияния на пожар, но нас он промочил окончательно до костей».

А теперь представьте себе, каким образом оказались в шлюпке супруга Тютчева Элеонора и три её дочери. Приходилось прыгать с борта парохода, стараясь попасть в шлюпку, где их подхватывали матросы и энтузиасты из числа пассажиров. Но после этого весьма опасного этапа спасения испытания не кончались. Фёдор Иванович Тютчев писал впоследствии: «Во время кораблекрушения Элеонора почти не пострадала физически. Но получила тяжёлое нервное потрясение…»

Да и не могла не простыть, ведь кругом сырость. От падающих с борта в воду близ шлюпки предметов поднимались мириады брызг, которые обрушивались на тех, кто уже занял свои места в этих спасительных островках, способных едва-едва держаться на воде от значительных перегрузов. Высадка же из шлюпки происходила не на берег, а воду близ берега.

А дальше путь до берега всё в той же сырости, на ветру, хоть и несильном, но тем не менее пронизывающем сквозь мокрую одежду.

Шлюпки доставляли спасённых на берег, где не было никакой защиты от уже опустившейся вместе с ночью прохлады. Нужно ещё учесть, что одежды никакой запасной не было, поскольку все вещи остались в каютах.

Промокшие, продрогшие ещё в шлюпке до берега Элеонора и её дочери оказались на холодном берегу.

Тётка Тургенева привела рассказ о том, что было, когда страдальцы достигли берега:

«…С берега не было нам никакой помощи. Подождав более часа на ветру без одежды и обуви повозок, за которыми послал капитан, измученный караван наш отправился пешком по морскому берегу отыскивать приюта и средства доехать до Травемюнде. Шествие было тоже ужасное, нельзя себе рассказать, надобно быть очевидцем. Некоторым попались чулки, которые матросы, спасшие свои сундуки, продавали по червонцу. Жена тайного советника Богдановского путешествовала в моих калошах, вообще все в самом бедственном и беззащитном положении. Странствование продолжалось несколько часов, сперва по берегу, потом и на гору, потом до ближайших селений, по которым рассыпались страдальцы».

Представьте себе положение Элеоноры, которая осталась без сменной одежды, во всём промокшем от дождя, что было на ней и её дочерях. Вот тут и пришёл им на помощь двадцатилетний Иван Тургенев. Он описал эту случайную встречу на берегу:

«В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т…, очень хорошенькая и милая, но связанная своими четырьмя дочками (здесь Тургенев ошибся, поскольку дочек было три. – Н.Ш.) и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почёл нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряжённой парой лошадей, за которым я сбегал на верх утесов и которого послал вперёд, не нашёл нужным дождаться меня и уехал в Любек со всеми моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал».

Вот так роман, вот так измена мужу со стороны Элеоноры! Тургеневу даже не нашлось места на тележке, которую он сам же и нанял. Супруга Тютчева была в таком состоянии, что вряд ли вообще запомнила, кто её спас. А узнать о том позже, когда Тургенев получил всемирную известность и воскликнуть: «Надо же, а ведь этот человек помог нам не замерзнуть на берегу!» ей было не суждено. Судьба не оставила ей времени даже на то, чтобы завести роман, оказавшийся так необходимым сплетникам и совершенно ненужный ей, ибо свою всепобеждающую любовь к Фёдору Ивановичу Тютчеву она бы никогда не поменяла, наверное, даже на простое увлечение ничего собой в ту пору не представляющим юнцом.

Если и осталось что-то в памяти, то, конечно, страшное известие о пожаре, паника на пароходе, борьба за жизнь, промозглый морской ветер, промокшая одежда и неожиданная помощь молодого человека на берегу. Даже не сам молодой человек, а его помощь. Ну и наверняка запомнилось уже в пути на тележке то ужасное, что она видела на море. Ведь она могла видеть именно то, что увидел Тургенев, увидел и описал, как догорал пароход:

«Это было теперь не более как широкое пылающее пятно, недвижимое на море, изборождённое чёрными контурами труб и мачт и вокруг которого тяжёлым и равнодушным полётом сновали чайки, – потом большой сноп золы, испещрённый мелкими искрами и рассыпавшийся широкими кривыми линиями уже по менее беспокойным волнам. И только? подумал я: и вся наша жизнь разве только щепотка золы, которая разносится по ветру?»

О любви и долге, о трусости и сплетнях

Остаётся добавить, что буря сплетен коснулась не только несуществующего романа Тургенева с Элеонорой Тютчевой, но и его поведения во время пожара. Тургеневу досталось от омерзительных пасквилянтов. Почему вдруг именно о нём сочиняли грязные и отвратительные сплетни, сказать трудно. Быть может, хотели ещё раз, пусть косвенно, но зацепить Фёдора Ивановича Тютчева? Мол, поглядите-ка, чьей любовницей стала его супруга? Любовницей труса, метавшегося по палубе и выкрикивавшего мольбы о спасении. Но почему нужно было хоть как-то зацепить Тютчева? Всё очень просто. Он уже проявил себя патриотом, он уже высказал своё мнение о зверском убийстве Пушкина, он выразил своё отношение к государственным преступникам-декабристам, развращённым самовластьем. Это не осталось незамеченным. Самые омерзительные представители ордена русской интеллигенции по всякому поводу и без повода всегда устраивали травлю государственников. Тютчеву ещё предстоит претерпеть от них многое, ему ещё достанется, когда он даст повод этим нелюдям своим искромётным романом с Еленой Денисьевой. А пока использовали хотя бы такой пасквиль, выдуманный от начала и до конца. Пасквиль, который благородный поступок Тургенева на берегу превратил в любовный роман, который просто не мог состояться по множеству причин.

Но на пароходе было достаточно людей известных, честных и порядочных. Они малодушия Тургенева не заметили. Не заметили и романа с Элеонорой Тютчевой. Не заметил ни романа между Тургеневым и Элеонорой Тютчевой, ни трусости Тургенева их обоих знавший князь Пётр Андреевич Вяземский, отразивший всю опасность произошедшего в стихотворении…

 
Я на море горел,
И сквозь ночную тьму
 

Не мне бы тут стоять,

 
А Данте самому),
Не сонный, наяву,
Я зрел две смерти рядом,
И каждую с своим
Широкозевным адом:
Один весь огненный
И пышущий, другой —
Холодный, сумрачный,
Бездонный и сырой;
И оставалось мне
На выбор произвольный
Быть гусем жареным
Иль рыбой малосольной.
 

Елена Васильевна Сухово-Кобылина (1819–1896), принадлежавшая к высшим слоям русской аристократии, человек прекрасных душевных качеств, в своём дневнике за 1838 год отметила бесчестие отнюдь не Тургенева, а трёх немцев, оказавшихся среди пассажиров. Было немцев всего три, и каковы!!!

«В самом деле положение было ужасное. Быть от земли далеко, между огнём и водою. Лодок нету, видишь огонь ближе и ближе, пол начинает быть тёплым, и ниоткуда не видишь спасения. Направить пароход никуда нельзя, он идёт прямо; они начали звонить во все колокольчики что есть силы, подавать знак, между тем немцы, бывшие на пароходе, числом трое, преспокойно сговорились, подошли к одной из лодок, спустили её на воду, сели и уехали. Осталась одна маленькая лодочка, её стали отвязывать…»

Знаменитая мемуаристка Авдотья Яковлевна Панаева взяла под защиту Тургенева:

А.Я. Панаева. Художник К.А. Горбунов

«…Тургенев… не потеряв присутствия духа, успокаивал плачущих женщин и ободрял их мужей, обезумевших от паники. В самом деле, необходимо было сохранить большое хладнокровие, чтобы запомнить столько мелких подробностей в сценах, какие происходили на горевшем пароходе».

Тургенев трус? Но позвольте! Не он ли, совсем ещё юный Иван Тургенев, вышел с ружьём наперевес против капитана-исправника, которого сопровождали помощники?! Не он ли обещал стрелять, понимая, что даже одно обещание ему не простится, а уж если выстрелит – а он бы выстрелил, как считала Варвара Петровна, – то либо был бы убит на месте, либо закончил так ещё и не начавшуюся взрослую жизнь на каторге?!

Кто мог такое придумать, что Элеонора Тютчева стала любовницей Тургенева? Ведь Элеоноре Тютчевой жить оставалось совсем немного. Она была уже больна, а стресс, перенесённый в ту страшную ночь у берегов Любека, окончательно подорвал силы. К тому же Элеонора не просто любила Фёдора Ивановича – она боготворила его.

Сплетни были сочинены одними и теми же негодяями, которые даже не удосужились сообразить, что молодой человек, проявивший малодушие во время пожара, не мог очаровать замужнюю женщину, которая пошла с ним на измену мужу, боготворимого ею. Абсурд. На самом деле она во время пожара, проявив, по воспоминаниям самого Тютчева, необыкновенное самообладание, в то же время, опасаясь за трёх маленьких дочек, настолько перенервничала, что тяжело заболела. Нужно было лечиться, но она предпочла не предаваться мнимым утехам с Тургеневым, который, кстати, после пожара и не видел её ни разу, а помчалась к мужу, чувствуя, что необходима ему, и вместе с ним отправилась в Турин. Элеонора была вся сгусток переживаний. Брату своего супруга Николаю Ивановичу Тютчеву она признавалась: «Его болезненное воображение сделало из моей жизни припадок горячки».

Здоровье Элеоноры, и без того слабое, было подорвано пожаром окончательно, 27 августа 1838 года жизнь Элеоноры оборвалась в страданиях и муках. Говорят, что за ночь, проведённую у гроба жены, Фёдор Иванович Тютчев поседел.

Как же можно сочинять пошлые истории из жестокой человеческой трагедии? Увы, сплетники – особый людской мусор. Этот мусор способен на всё.

Исходя из вышеописанного, можно твёрдо сделать вывод: никакой правды из выдумок «очевидцев» пожара на пароходе не вытекает. Достоверных фактов ни о поведении Тургенева, ни о его просто невозможном романе с Элеонорой Тютчевой в природе нет…

Возможно, мать не поняла, кем увлечён Иван Сергеевич, а увлечён он был дочерью Тютчева, вовсе не сорокалетней. Но было это несколько позднее, когда дочери Фёдора Ивановича подросли.

Ну а Тургенев долго вспоминал случившееся.

Прошли годы, и он написал о своей далёкой уже в ту пору юности:

«За несколько недель молодости, самой глупой, изломанной, исковерканной, но молодости – отдал бы я не только мою репутацию, но славу действительного гения, если б я был им».

Глупая, изломанная, исковерканная молодость… Она прошла, но оставила отпечаток на всю жизнь. Впрочем, взрослая жизнь не избавила от опеки матери. Мать постоянно наставляла его, да ещё как наставляла!

Ну а что касается душевного состояния Тургенева в минуты опасности, он ведь и в очерке не скрывал, что действительно было жутко. Незадолго до смерти, 17 июня 1883 года он написал:

«Я с оцепенением смотрел на красную пену, которая клокотала подо мною и брызги которой долетали мне в лицо, и говорил себе: «Так вот где придётся погибнуть в девятнадцать лет!» – потому что я твердо решился лучше утонуть, чем испечься. Пламя сводом выгибалось надо мною, и я очень хорошо отличал его вой от рева волн».

Но память сохранила и поучительный эпизод…

«Недалеко от меня, на той же лестнице, сидела маленькая старушка, должно быть, кухарка которого-нибудь из семейств, ехавших в Европу. Спрятав голову в руки, она, казалось, шептала молитвы, – вдруг она быстро взглянула на меня и, потому ли, что ей показалось, будто она прочла на моём лице пагубную решимость, или по какой другой причине, но она схватила меня за руку и почти умоляющим голосом настоятельно сказала: «Нет, барин, никто в своей жизни не волен, – и вы не вольны, как никто не волен. Что Бог велит, то пусть и сбудется, – ведь это значило бы на себя руки наложить, а за это бы вас на том свете покарали».

Какие мудрые слова! Вот представим себе, что Тургенев всё же бросился бы в воду и утонул. Возле тонущего корабля редко кто спасается. Это известно из описания многих трагедий.

Разгуливать по палубе, хватая за рукава матросов и обещая им крупные суммы за спасение, было просто невозможно, даже если этого кто-то захотел. Это что, на лестнице, что ли, предлагать, когда сам матрос, призвавший за собой, был в той же опасности и мог точно так же сгореть в пламени.

Была ли у Тургенева робость, когда пожар уже многих привёл в отчаяние? Тургенев признаётся, что была. Это он уже потом признался, что была, но в тот момент он ведь делал то, что необходимо делать, причём думая не только о себе, но и о других пассажирах, попавших в беду.

Есть простая истина: тот не трус, кто, испытав страх, преодолел его и взял себя в руки.

Много лет назад я записал в свой курсантский блокнот удивительное стихотворение:

 
«А было страшно вам?» – спросила,
И я без ложного стыда
Сказал ей: «Да, конечно, было»,
А не ответил: «Ерунда!»
И я в бесстрашие не верю,
Мы знаем чувство страха,
Но, в неизмеримо большей мере
Нам чувство мужества дано!
 

К сожалению, стёрлось в памяти имя поэта-фронтовика, автора этого замечательного стихотворения. Мы воспитывались именно на таких стихах, а не на сплетнях и графомании.

И снова хочется напомнить, что Тургенев вовсе не испытал страха, когда стоял один против капитана-исправника и сопровождавших его приставов. Быть может, потому, что главной здесь была задача по спасению Лушеньки. Иногда необходимость выполнить важную задачу перекрывает в человеке все другие чувства. В такой момент человек забывает обо всём, кроме необходимости выполнить поставленную задачу. Поставленную в том числе и самому себе.

Каждому, наверное, доводилось хотя бы раз в жизни пройти через серьёзное испытание, когда нужно выполнить какие-то действия, сообразные чувству долга. В такие минуты мысли сосредоточиваются именно на выполнении внезапно возникшей задачи. Всё остальное просто исчезает, причём отступает даже чувство самосохранения. Все чувства, все мысли только об одном – выполнить то, что требует долг, честь, совесть… Простите за высокие слова – другие здесь неуместны.

Представьте себе гарнизон в лесу. Ночь. Пурга. Мороз. И неожиданно грохот выстрелов со стороны охраняемого объекта. Стреляет часовой, но стреляет не по нарушителю, а неведомо куда и зачем.

К охраняемому объекту спешат разводящий, затем начальник караула, наконец, дежурный по войсковой части. Зайти на пост имеют право разводящий и начальник караула, но они не решаются, ибо легко получить полю от часового, с которым произошло что-то пока ещё непонятное. Но не стрелять же в него?!

Военный городок тут же, рядом с охраняемым объектом, причём до жилых домов ближе, чем до караульного помещения. Вызывают командира роты, в данном случае не имеющего права зайти на пост и разоружить часового. Но командир роты считает, что у него нет выбора. Его солдат, ему и отвечать. И он идёт, совершенно не думая о том, что в него могут выстрелить, идёт, чтобы выполнить задачу, которую поставила сама обстановка и которую, как он считает, никому другому доверить нельзя.

Часовой что-то кричит, предупреждает, стреляет вверх… Становится ясно, что он вдребезги пьян…

Но командир идёт, потому что иного выхода нет. Ну разве что застрелить часового. Но такая мысль даже не приходит в голову. Идёт, стараясь как можно спокойнее убедить часового, чтобы положил оружие.

Не кладёт часовой оружие, но и не стреляет… Вот уже совсем близко, вот ещё шаг, ещё, бросок, и оружие в руках командира, а часовой сбит с ног. На всякий случай.

Потом уже выясняется, что дома у солдата какое-то несчастье, какая-то драма, связанная с девушкой, что он заранее спрятал на охраняемом объекте, в автопарке, который охраняется часовыми только ночью. Две (!) именно две бутылки водки! Вероятно, боялся остаться ночью один на один со своими мыслями… Два часа на посту… Тяжко думать о горьком и испытывать муки ревности.

Вот и всё. Задача выполнена. Но, даже уже держа в руках карабин, командир роты – совсем ещё молодой лейтенант, два года назад окончивший училище, – не думает о том, что могло всё получиться иначе. Мысли о том, что было бы, если бы… Такое происшествие докладывалось по перечню номер один министру обороны СССР с соответствующими последствиями.

Да, о трагическом исходе я подумал значительно позже. А в те минуты все мысли были сосредоточены лишь на одном – обезоружить пьяного солдата и сделать это бескровно. Ну и, конечно, не хотелось, чтобы происшествие стало достоянием высочайшего командования…

Казалось бы, этот эпизод не имеет отношения к теме? Имеет! И вот по какой причине. Малодушный человек, коим Тургенева пытались представить сплетники, выдумывая его истеричные выкрики во время пожара, не смог бы выйти против капитана-исправника, защищая девушку, ибо его действия заранее были обречены на поражение, если бы не был человеком долга, чести, отваги. Недаром впоследствии он стал резидентом русской разведки во Франции. И, повторяю, раскрытие сути этого эпизода ставит точку и на нелепой клевете на супругу Тютчева.

Пора поставить точку на клеветнических выпадах против знаменитого русского писателя, на которого и клеветали-то за его любовь к России и к русскому языку. Пора поставить точку и на клевете на Элеонору Тютчеву, которая, по словам самого Фёдора Ивановича, готова была, не колеблясь, умереть за него. Ведь и задуман-то пасквиль ради того, чтобы бросить хоть какую-то тень и на самого Тютчева.

Я не случайно коснулся этой темы. В одной из последующих глав нам понадобятся размышления, когда речь пойдёт о мужестве самого Фёдора Ивановича Тютчева, проявляемом постоянно на поприще служения России…

«Пронесла их сквозь пламя» и «сгорела» сама

Но вернёмся к первой жене Тютчева Элеоноре… Тютчев писал о ней:

«Можно сказать по всей справедливости, что дети дважды были обязаны жизнью матери, которая ценою последних оставшихся у неё сил смогла пронести их сквозь пламя и вырвать у смерти».

Пожар, хоть она и не пострадала, подорвал здоровье… Нужно было лечиться. А как же супруг? Наверняка ведь уже злые языки довели до сведения, что в Турине находится Эрнестина. И Элеонора отмахнулась, мол, всё пройдёт – не хотела она оставлять мужа, и так уж едва перенесла разлуку, пока жила в России, а он находился за рубежом

Рано она оставила сей мир, всего-то в 37 лет.

Тютчев переживал остро. Не смогли погасить боль утраты и новые увлечения. 27 августа 1858 года в двадцатую годовщину смерти он написал пронзительное стихотворение. Написал прямо у могилы…

 
В часы, когда бывает
Так тяжко на груди,
И сердце изнывает,
И тьма лишь впереди;
Без сил и без движенья,
Мы так удручены,
Что даже утешенья
Друзей нам не смешны,
Вдруг солнца луч приветный!
Войдёт украдкой к нам
И брызнет огнецветной
Струею по стенам;
И с тверди благосклонной,
С лазуревых высот
Вдруг воздух благовонный
В окно на нас пахнет…
Уроков и советов
Они нам не несут,
И от судьбы наветов
Они нас не спасут.
 
 
Но силу их мы чуем,
Их слышим благодать,
И меньше мы тоскуем,
И легче нам дышать…
 
 
Так мило-благодатна,
Воздушна и светла
Душе моей стократно
Любовь твоя была.
 

Когда Элеонора оставила сей мир, у Клотильды, всё ещё любившей Тютчева, ведь он вначале готов был выбрать в жёны именно её, появилась слабая надежда, что по прошествии какого-то времени, когда пройдёт острота утраты, чувства проснутся… У неё они не засыпали. А у Тютчева? Он ведь тоже не забывал её, да ведь не забыл и в последующем.

Трудно сказать, почему Тютчев не сделал предложение Клотильде, хотя не мог не видеть, что она этого предложения ждала. После похорон Элеоноры она сказала, что заберёт дочерей и завершит их воспитание. Тютчев не возражал. Он чувствовал, что Клотильда станет для них второй матерью, тем более крёстной матерью всем троим она уже являлась.

А.Ф. Тютчева

Так ведь и Фёдор Иванович был расположен к Клотильде. В 1846 году он признался дочери Анне: «Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения… Мы совершали тогда путешествие в Тироль – твоя мать, Клотильда, мой брат и я. Как всё было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! Первые годы твоей жизни, дочь моя, которые ты едва припоминаешь, были для меня годами, исполненными самых пылких чувств. Я провёл их с твоей матерью и с Клотильдой. Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы!»

Так не проще ли было именно с ней создать новую семью? Проще. Но, наверное, проще для обыкновенного человека. Тютчев был человеком необыкновенным.

Клотильда была очень красива, к тому же, как уже отмечалось, прекрасно образована и воспитана, да и характер у неё был замечательный. С ней было легко.

Считается, что Тютчев именно ей посвятил своё стихотворение «Cache-cache (Игра в прятки, фр.)», написанное в 1828 году.

 
Вот арфа её в обычайном углу,
Гвоздики и розы стоят у окна,
Полуденный луч задремал на полу:
Условное время! Но где же она?
О, кто мне поможет шалунью сыскать,
Где, где приютилась Сильфида моя?
Волшебную близость, как бы благодать,
Разлитую в воздухе, чувствую я.
Гвоздики недаром лукаво глядят,
Недаром, о розы, на ваших листах
Жарчее румянец, свежей аромат:
Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!
Не арфы ль твоей мне послышался звон?
В струнах ли мечтаешь укрыться златых?
Металл содрогнулся, тобой оживлен,
И сладостный трепет еще не затих.
Как пляшут пылинки в полдневных лучах,
Как искры живые в родимом огне!
Видал я сей пламень в знакомых очах,
Его упоенье известно и мне.
Влетел мотылек, и с цветка на другой,
Притворно-беспечный, он начал порхать.
О, полно кружиться, мой гость дорогой!
Могу ли, воздушный, тебя не узнать?
 

Как раз в то время Тютчев выбирал между сёстрами, а позднее у них образовалась добрая дружеская компания, в которую входили Фёдор Тютчев, Генрих Гейне и сестры Элеонора и Клотильда. Гейне вспоминал: «…Они обе, мой друг Тютчев и я – мы часто обедаем… а по вечерам… я болтаю сколько душе угодно, особенно про истории с привидениями. Да, в великой пустыне жизни я повсюду умею найти какой-нибудь прекрасный оазис».

Когда Клотильда поняла, что надо отойти в сторону и дать возможность старшей сестре выйти за Тютчева, за ней стал ухаживать Генрих Гейне. Он посвятил ей стихотворение «Как порою светлый месяц», которое в переводе Тютчева звучит так:

 
Как порою светлый месяц
Выплывает из-за туч, —
Так, один, в ночи былого
Светит мне отрадный луч.
 

…)

 
И у ног прелестной дамы
Я в раздумии сидел,
И на милом, бледном лике
Тихий вечер пламенел.
Дети пели, в бубны били,
Шуму не было конца,
И лазурней стало небо,
И просторнее сердца.
Сновиденьем пролетали
Горы, замки на горах —
И светились, отражаясь,
В милых спутницы очах.
 

Генрих Гейне сделал предложение, но получил отказ, потому, видимо, что сердце Клотильды было всецело занято Тютчевым, несмотря на то что он уже был женат на её сестре.

Генрих Гейне. Художник М.-Д. Оппенгейм

Генрих Гейне слыл весьма легкомысленным человеком, часто увлекавшимся представительницами прекрасного пола. Даже многие стихотворения его свидетельствуют о любвеобильности. Да взять хоть такое:

 
Юность кончена. Приходит
Дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит
Вдоль прелестного бедра.
 
 
Не одна, вспылив сначала,
Мне сдавалась, ослабев.
Лесть и дерзость побеждала
Ложный стыд и милый гнев.
 
 
Но в блаженствах наслажденья
Прелесть чувства умерла.
Где вы, сладкие томленья,
Робость юного осла?
 

В 1828 году Генриху Гейне перевалило за тридцать. Тютчев, хоть и дружил с ним, но всё же хотел предостеречь Клотильду, написав стихотворение «Не верь, не верь поэту, дева»:

 
Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови —
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!
Его ты сердца не усвоишь
Своей младенческой душой;
Огня палящего не скроешь
Под лёгкой девственной фатой.
Поэт всесилен, как стихия,
Не властен лишь в себе самом;
Невольно кудри молодые
Он обожжет своим венцом.
Вотще поносит или хвалит
Его бессмысленный народ…
Он не змиею сердце жалит,
Но, как пчела, его сосет.
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесет за облака.
 

Впрочем, Клотильда и не спешила обжигаться огнём «поэтовой любви».

Тем временем, между Тютчевым и Генрихом Гейне произошла размолвка, вызванная тем, что Тютчев противостоял союзу с Клотильдой, а кроме того, равнодушно отнёсся к просьбе Генриха Гейне помочь тому в получении кафедры в Мюнхенском университете. В этом случае Генрих Гейне мог жить в Мюнхене. Увы, не добившись кафедры, он уехал. Тютчев беспокоился неслучайно. Он знал о любвеобильности Генриха Гейне. Что-то рассказывал сам Гейне. Что-то проскальзывало в его стихах, что-то в «Путевых картинах», известном прозаическом произведении поэта, где он рассказал о «маленькой Веронике», рано покинувшей сей мир и оставившей след в его сердце. Как видим, здесь тоже предстаёт перед нами прерванная первая или даже ранняя любовь. Генрих Гейне, по свидетельству Каролины Жобер, признался ей: «Когда я через год приехал на каникулы, маленькая Вероника была уже мертва. И с тех пор, несмотря на все колебания моего сердца, воспоминание о ней во мне живо. Почему? Как? Не странно ли это, не таинственно ли? Вспоминая по временам об этом происшествии, я испытываю горькое чувство, как при воспоминании о большом несчастье».

А потом, в шестнадцать лет предметом увлечения стала Йозефа (Зефхен), его ровесница. Но она принадлежала, как тогда говорили, к «бесчестному роду», поскольку и её отец, и дед, и прадед, и вообще пращуры служили палачами.

В «Мемуарах» Генрих Гейне рассказал о таком случае:

«Она… предстала предо мною с огромным мечом, несмотря на то, что у нее были такие слабые руки, взмахнула с большою силою и, шутливо угрожая, пропела: Мило ль тебе вострый меч целовать, Господню последнюю благодать? Я отвечал ей в том же тоне: «Немило мне целовать вострый меч – милее мне целовать Рыжую Зефхен», и так как она не могла защищаться, боясь, как бы не поранить меня проклятым клинком, ей пришлось примириться с тем, что я с великим мужеством обвил ее тонкий стан и поцеловал в непокорные губы. Да, наперекор мечу правосудия, обезглавившему сотню злополучных мошенников, и несмотря на позор, который угрожает за всякое соприкосновение с бесчестным родом, я целовал прекрасную дочь палача. Я поцеловал ее не только потому, что нежно ее любил, но еще из презрения к старому обществу и ко всем его темным предрассудкам, и в это мгновение во мне вспыхнули огни тех двух страстей, которым я посвятил всю свою последующую жизнь: любовь к прекрасным женщинам и любовь к Французской революции».

Когда биографы упоминают, что Генрих Гейне был влюблён в Амалию, в ту самую четырнадцатилетнюю Амалию, которую полюбил Тютчев, они, вполне возможно, ошибаются. Среди возлюбленных поэта Амалия была… Любовь к Амалии вспыхнула в сердце Генриха Гейне, когда ему было 17 лет, и была она старше будущего поэта, а потому смотрела на него свысока. Он же любил и впоследствии писал: «Амалия, из-за которой я пролил немало слез и ударился в кутежи, чтобы заглушить свое горе, была первым весенним цветком в стране моей мечты».

А сколько стихов было посвящено ей.

 
Мне прежде снился жар любовный, страстный
И локон милой, мирт и резеда,
И губки сладкие, и речи горькие всегда,
И мрачных песен тех мотив неясный.
Давно развеялись, поблекли сновиденья,
Пропал совсем из снов и образ милой,
Осталось то, что я со страстной силой
Переложил в свои стихотворенья.
Лети ты, песнь, тебя благословляю,
Ищи ту тень, что сон уж не тревожит,
И если ты её найдёшь, быть может,
Скажи: я вздох ей лёгкий посылаю.
 

Или «К дочери возлюбленной»:

 
Я смотрю на тебя – и глазам я не верю своим…
Чудный розовый куст представляется им;
Аромат из него одуряющий
Бьёт в мой мозг, что-то вдруг вспоминающий…
 

Обо всём написанном в прозе Генрих Гейне рассказывал Тютчеву, а тот переживал за Клотильду и ревновал её, хотя уже был женат на Элеоноре.

А позднее, когда уже был поглощён мыслями об Эрнестине, уже любил её, уже был женат на ней около десяти лет, а писал об ушедшей в мир иной Элеоноре…

Стихотворение «Ещё томлюсь тоской желаний» посвящено памяти Элеоноры Тютчевой, жены поэта, которая умерла в 1838 году. Строки наполнены живой, неутихающей любовью:

 
Ещё томлюсь тоской желаний,
Ещё стремлюсь к тебе душой —
И в сумраке воспоминаний
Ещё ловлю я образ твой…
Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной, везде, всегда,
Недостижимый, неизменный, —
Как ночью на небе звезда…
 

А между тем за Клотильдой уже ухаживал первый секретарь русского посольства барон фон Мальтиц Аполлоний Петрович, назначенный в 1837 году на должность первого секретаря Российской миссии в Мюнхене. Тютчев, когда-то ревновавшей Клотильду к Генриху Гейне, на этот раз, напротив, поддерживал с Мальтицем добрые отношения, а Мальтиц первым взялся за перевод стихов Фёдора Ивановича на немецкий язык.

Клотильда не спешила дать согласие на неоднократные предложения Мальтица. Она долго ждала и надеялась. Но Тютчев был увлечён Эрнестиной Дёрнберг и к Клотильде относился едва ли не как к своей сестре.

Когда же Клотильда, поняв бесперспективность своих надежд, дала согласие Мальтицу, Тютчев поздравил Аполлония Петровича стихотворением:

 
Мы шли с тобой вдвоем путем судьбы тревожным.
На наших лицах тень лежала, как печаль.
Мы сели отдохнуть на камень придорожный
И взглядам нашим вдруг одна открылась даль…
…Бег времени, увы, не терпит постоянства.
Разъединяет всех, всему отводит срок.
И бренный человек в бездушное пространство
Идет Судьбой гоним, уныл и одинок.
От тех часов теперь минуты не осталось.
Где наша жизнь? И мысль? И взгляд? И общий путь?
Где тень от тени той? Где сладкая усталость?
И были ль мы с тобой вообще когда-нибудь?
 

Клотильда дала согласие и в 1839 году, в свои тридцать лет, вышла замуж, став баронессой фон Мальтиц. Анну, дочь Тютчева и своей сестры Элеоноры, она временно забрала к себе. Впрочем, Фёдор Иванович виделся со старшей дочерью часто, потому что Мальтицы жили в Мюнхене по соседству.