Текст книги "ОРНИТОЛОГИЯ. I have to kill this goddamn bird"

VIIII

Нет, на работу мне возвращаться было рано. Все так стоит в памяти, словно я был там вчера. Хотелось бы иметь в памяти и что-то еще помимо работы. Всего-то, может, и нужно посмотреть пару-тройку классных фильмов, прочитать пару новых книг, просто поговорить с кем-то о чем-то, о чем я давно ни с кем не говорил. Лучше всего, конечно, отправиться в путешествие, просто уехать куда подальше. Но я, как всегда, не был готов к столь решительным действиям.

С другой стороны, на то она и болезнь, чтобы какое-то время не предпринимать вообще ничего. Лежать, читать книги, пить крепкий горячий чай и смотреть телик.

С утра я был разбужен очередной кухонной ссорой. Теперь, когда я сутками торчал дома, исключительно все невольно становилось объектом моего внимания.

Раньше вскочил ни свет ни заря и, ни о чем не думая, улетел на работу. Или наоборот, проспал до обеда и ускакал на всю ночь. Потому казалось, что в квартире ничего особенного не происходит. Как бы не так!

Может, и хорошо, что завтра к врачу? Хрен с ними, с воспоминаниями. Какие тут воспоминания? Завтра у нас пятница. Выходные еще посижу – и на волю. Так что сегодня у меня будет последний полноценный свободный день, когда с чистой совестью можно почти ничего не делать.

Меж тем из кухни послышались уже совсем истерические крики и даже будто бы стуки, словно кого-то бьют головой об дверь. Исключительно полноценная жизнь наполняла мое жилище. Круговорот страстей.

И тут зажужжал мобильный кстати. А то я уже думал вставать и идти разбираться, чего мне совсем не хотелось. Говорить по телефону, правда, тоже совсем не хотелось, но вставать и лезть на рожон между дерущимися старухами еще меньше.

Звонили с очередной студии. Невзначай спросив о здоровье, тут же настоятельно попросили приехать.

Как всегда, требовалось срочно сделать запись. Правда, на этот раз одной моей весьма почитаемой джазовой певицы, ко всему прочему молодой и весьма привлекательной.

Одно время я даже был в нее тайно влюблен. А она меж тем уже была здорово популярна в определенных кругах. То и дело мотала по городам да за границу и была до крайности недоступной.

И тут такое предложение. Я даже растерялся от неожиданности.

– А что, – говорю, – больше некому, что ли?

– Да абы кого не хотелось бы. Сам понимаешь. Димка в Москве, остальные тоже разъехались, как назло, – заговорщицки нашептывают мне в ухо, – так что приходится тебя с больничной койки дергать. Давай приезжай. Дело серьезное. А если надо, мы потом тебе еще один бюллетень выпишем.

Без дурацких шуток никак. Я пропустил между ушей. И уже одеваясь, не без некоторого удовлетворения подумал: это же черт знает что такое. В такую-то рань!

Ехать предстояло довольно далеко – через реку и на другой конец города. И на метро никак. Зато именно туда идет один троллейбус. И остановка прямо за углом.

С утра в троллейбусе все обыкновенно тщательно прятали свои взгляды где-то глубоко внутри себя. Словно зомбированные или замороженные после зимы. Похоже, лишь у одного меня взгляд был не зафиксирован и беспричинно блуждал. То в окно, то на девушку, то на объявление над дверью, то еще на кого-нибудь. От этого пассажиры ежились и отворачивались.

Это показалось мне забавным, да и только. Давно я не выбирался в свет. Я даже почувствовал себя словно бы дикарем. И поведение всех этих людей выглядело для меня теперь не менее диким и странным. Они сами бы на себя посмотрели! Ведь словно куклы или роботы. Едут куда-то, куда ездят каждый день, и ничего больше не хотят знать. И всего на свете пугаются.

Жара стояла меж тем уже почти летняя. Может, и не жара, но было очень тепло. В троллейбусе, как водится, духота – все форточки и люки наглухо задраены. Будто для пассажиров весна еще не началась. Слишком много времени нужно, чтобы осознать даже мельчайшие перемены вокруг себя.

Абсолютная статичность и поглощающая все духота. С непривычки да еще после болезни я немедленно начинаю потеть и задыхаться.

Открываю форточку рядом с собой, наслаждаясь порывами теплого свежего воздуха, ворвавшегося в салон, словно самим глотком жизни. Но какая-то мерзкая старуха, стоящая за мной, с гневным нечленораздельным криком бросается через меня к форточке и, навалившись на нее всем своим телом, со стуком закрывает обратно и с ненавистью смотрит.

Ей совершенно не нужен никакой такой воздух, и она смертельно боится сквозняков. Настолько, что не переносит никакого движения воздуха вообще. Никакого движения. Ее раздражает даже перемещающийся теперь троллейбус, и она через силу терпит его эти бесконечные рывки и торможения. Все это порождает лишь ненависть. Она ненавидит весь этот мир, потому что он устроен именно так, а не иначе, потому что он двигается. Потому что солнце восходит и заходит, а Земля вертится вокруг Солнца. И еще эти птицы, ветер и вездесущая пыль.

Мне даже становится ее жалко, настолько бессмысленно ее это противостояние всему естественному и живому. Ну да и бог с ней. Мне уже скоро выходить.

Сверкающая современная студия в бывшем здании типового дома культуры на окраинах. Я был здесь раньше только раз. Тихое место – ни трамваев рядом, ни метро. Глухие переулки и полуподвальное помещение со двора. Студия словно расположена в бункере.

Меня встречает давнишний приятель. Обрадовался мне, как ребенок. Мы даже обнялись от неловкости. Он здесь что-то вроде директора. Наша звезда пока еще не подъехала, так что есть время осмотреть местное хозяйство, выпить кофе и покурить.

Все ожидаемо оказалось на высоте. Кто бы сомневался. Ценники здесь тоже соответствуют, и грязных рокеров здесь не бывает. Что, впрочем, не говорит о принципиально ином качестве записываемого материала.

Уже стоя на улице и поджидая певицу, перекуриваем с музыкантами, говорим обо всяких нюансах профессии. Типа какая студия теперь круче, а какая дешевле. Где какой аппарат и что он в результате выдает. В общем, легкий треп ни о чем.

Потом появляется она. Просто входит во двор из подворотни в легком плаще и с сумкой через плечо. Будто это и не певица никакая, а просто девушка, живет где-то здесь.

Она подходит и улыбается. Я улыбаюсь ей тоже. Она деловито вытаскивает сигарету и со всеми здоровается. Солнце переливается в ее длинных вьющихся каштановых волосах, спадающих на плечи. И мне сразу кажется, что мне она улыбается специально.

Ведь мы встречаемся уже далеко не в первый раз. Скорее она музыкантов своих теперешних знает хуже. Но предметом нашего знакомства всегда была исключительно профессия. Никаких там сентиментальностей и прочих романтических моментов. Разве что только в мечтах.

Спустя минут пять уже заходим в студию и начинаем работать. Я быстро делаю звук, который абсолютно всех устраивает. Аппарат здесь просто офигенный. Музыканты играют чисто и легко. Им с певицей только проще – напрягаться меньше, импровизировать меньше, да и играли они все эти темы миллион раз. Я только сижу и получаю удовольствие.

В студии, как всегда, жарковато, ибо звукоизоляция, она и теплоизоляция. Окон, вытяжек, кондиционера – ничего этого нет. Как раз весной, пока еще топят, самый кошмар. И всем приходится по мере возможности лишнюю одежду снимать.

И вот ее рубашка уже расстегнута чуть ли не до пупа. Простая клетчатая рубаха, но на ней смотрится как изысканный наряд. Из-под рубашки вызывающе торчит черный лифчик, еле сдерживая самый что ни на есть свинг. Аппетитные стройные ноги в джинсах. Покачивающиеся в такт бедра. Она так ими крутит, когда поет, что с ума можно сойти.

Вот такая работа мне по душе! В принципе, так оно и должно бы быть в идеале – сам терпеть не могу это выражение. Но почему нет? Тут и эстетическое удовольствие, и профессиональное, и еще всякое другое.

Ах, если бы я только не был женат. Но я женат, и она очень хорошо об этом знает. Впрочем, у нее и без меня хватает всяческих знакомых, партнеров и сопровождающих. С такими-то данными.

Я слушаю ее, смотрю на нее и только еле заметно вздыхаю. И ведь как поет. Элла Фиджеральд в национальном масштабе.

X

После чего всю ночь мне снился специальный эротический сон…

Сначала мне приснилась студия звукозаписи, которая почему-то располагалась в моей квартире. Тут же были и соседи в полном сборе, тут же и многочисленные друзья. И все как-то так рассредоточились и перемешались по всей квартире, что везде кто-то был.

На кухне в основном пребывали разнообразные знакомые музыканты. Они там сидели, курили, пили вино и громко разговаривали. Кто-то из них негромко наигрывал на гитаре, а в углу небольшая группа духовых в неожиданных местах приглушенно вторили ему пачкой. Что-то такое в стиле оркестровых записей Кенни Баррелла 60-х годов.

По комнатам сидели соседи вперемешку с друзьями и табачным дымом, кто просто смотрел фильм по телику, кто сидел за накрытым столом. Так что возникало ощущение, что какой-то праздник и уже давно. Может, даже чья-то свадьба.

Дядя Коля пил пиво с моим старым другом, тоже Колей, и был непривычно оживлен и необыкновенно общителен. Все показывал моему другу какие-то свои книги и говорил исключительно по-французски. А мой друг, несмотря на то что, кроме русского, не владел никаким другим языком, жадно его слушал, то и дело кивал и тихо о чем-то переспрашивал. По-моему, тоже по-французски.

Сама студия располагалась, конечно же, в моей комнате. Комната оказалась разделена пополам прозрачной какой-то занавеской, почти как в ванной, и мы с той самой моей знакомой певицей пели забойный свинг. Причем пели так зажигательно и красиво, что кто-то там, за перегородкой, изображавший из себя звукорежиссера, вовсю танцевал, забыв про свои прямые обязанности, что меня несколько раздражало.

Иногда, правда, мне казалось, что со мной никакая не певица, а жена в ее любимом полосатом халате. И она тоже пела, но безумно и даже будто специально фальшивила, завывая прямо мне в ухо. А за занавеской, размахивая руками и гримасничая, плясал мой тесть в драном тельнике и в бескозырке.

Потом мы как-то незаметно переместились на кухню, где тоже все танцевали. И мы с певицей тоже танцевали, находясь так близко друг к другу, что я даже во сне еле себя сдерживал и думал уже черт знает что.

Мы постоянно чокались и пили что-то необыкновенное. Иногда мне казалось, что это было вино, иногда что шампанское, а иногда напиток оказывался обыкновенной, очень холодной водкой, от которой сводило скулы, а по телу разливалось приятное, все позволяющее тепло.

И мы непрестанно обнимались и приобнимались, о чем-то говорили и снова обнимались. А на ней было такое особенно обтягивающее платье, откровенное и удивительно короткое. И этот божественный дразнящий аромат духов.

И никто не обращал на нас ровным счетом никакого внимания, будто мы и есть то ли уже муж и жена, то ли еще жених и невеста. В любом случае я был абсолютно счастлив и все ждал продолжения, находясь словно на грани того мира и этого.

Но продолжение все никак не наступало, будто это не какая-нибудь там жесткая эротика, а всего лишь очередной романтический фильм о любви, без каких-либо возрастных ограничений и постельных сцен.

И я уже начал испытывать по этому поводу легкую досаду, но вот уже снова все переменилось.

Мы все же оказались в одной огромной постели, но кроме нас в этой постели оказались чуть ли не все остальные обитатели квартиры. Кто-то спал, кто-то разговаривал друг с другом, но больше снова не происходило ничего интересного, несмотря даже на то, что мы лежали обнявшись под одним одеялом и пристально смотрели друг другу в глаза.

И я чувствовал все ее тело, ее длинные ноги, ее грудь и ее дыхание, но не мог ни на что повлиять. Я словно был наполнен ватой, или скорее туманом. Я не вполне ощущал себя самим собой и иногда будто смотрел на самого себя откуда-то сверху.

А потом и сам сон начал блекнуть. Один за другим исчезали люди и предметы. И только она оставалась со мной до последнего, разве уже крепко спала.

А потом я оказался в постели уже совсем один. И сама постель вдруг незаметно уменьшилась, обернувшись привычной двуспальной кроватью.

И тогда, оглядев всю свою комнату словно заново и не найдя ничего необычного, я понял, что давно уже проснулся и лежу на спине, уставившись в потолок. А за окном только-только занимается рассвет, и все окно потому светилось приятным нежно-желтым солнечным светом.

XI

Длинная очередь к врачу. Полутемный коридор с крашеными стенами. Что за цвет, уже непонятно. По стенам висят агитационные плакаты с пугающими иллюстрациями. На лавочках тетки сидят. Вокруг вообще совершенно разнообразные люди, но объединяет их одно – эдакий явственный эротизм наоборот. Чрезмерно подавленный и равнодушный вид. Будто они не лечиться сюда пришли, а фиксировать очередной крест на своей жизни.

И все эти пустые разговоры о насущном. От них голова идет кругом. Лучше и не прислушиваться.

Я потому пристроился с краю у окна, так, чтобы видеть единственного человека, существующего для меня здесь, – того, за кем я занял очередь. И раз в минуту фиксируя его коротким взглядом, смотрю дальше во двор, на сгрудившихся там птиц.

Птицы окружили что-то темное плотным кругом, будто пришли на чьи-то похороны. Что именно являлось предметом их столь странного внимания, разглядеть не получалось. Мало того что пасмурный день и сам по себе темный двор-колодец, так еще мешали голые ветви облезлого тополя, маячившего, как приведение с отрубленной головой, посреди двора.

Интересно, что в непосредственной близости к центру событий превалировали вороны, внешним кольцом их окружали галки, а совсем поодаль расположились вездесущие голуби. Все выглядело так сосредоточенно, будто происходило или должно было произойти нечто важное. Но кроме лениво копошащихся на периферии голубей и медленно переступающих с места на место галок, никакого другого движения практически не происходило.

Я всегда предпочитал казаться умным, чем быть умным на самом деле. Именно так, будто это мой собственный выбор, а не природная данность. Всего и делов – молчи сам и поменьше слушай других умников. Это вполне безопасно и удобно.

Быть по-настоящему умным ни к чему. Слишком высоко, слишком страшно, наверное. И сколько необходимо терпения, чтобы фильтровать все это непроходимое невежество вокруг. Все заранее понятно и предсказуемо. С ума сойти можно!

Кроме того, по-настоящему умный не старается выглядеть умным, а так точно везде за идиота сойдешь. Еще и диплом отберут.

Этот подход работал везде. Ты сам выбираешь, слушать тебе кого-то или нет, а молчаливому человеку рассказать успевают значительно больше, чем разговорчивому. И если нужна информация – только успевай подставлять карманы. А если нет – просто отворачиваешься от собеседника и смотришь, к примеру, в окно. Глядишь, а уже никто непосредственно к тебе не обращается.

Доктор оказался весьма молодым и симпатичным человеком, будто он откуда-то не отсюда. Будто это действительно доктор, и он действительно может и хочет помочь и даже вылечить. Я прозвал его про себя доктором Мортимером.

Он долго и тщательно меня осматривает, напевая что-то себе под нос, задает пару вопросов, заставляет дышать и не дышать, открыть рот, закрыть рот. И наконец, он говорит мне, что я вполне здоров и могу быть свободным и трудоспособным. Последним, правда, только с понедельника.

С небывалым облегчением и радостью поликлинику покидаю. На улице тепло и весьма облачно. Очень похоже, что собирается дождь. А судя по фактурным черным тучам у горизонта, возможно, даже гроза. Навстречу девушки молодые с колясками и девушки без колясок – красота. Пудель в подворотне мочится. Из булочной такой восхитительный аромат, что я не выдерживаю и захожу внутрь.

Выполнив череду обязательных уличных дел и изрядно утомившись от их выполнения, я направляюсь домой. В первую очередь отобедать, а во вторую – я еще не придумал.

Когда свободного времени так много, иногда теряешься в этом времени. Ведь столько было дел еще месяц назад, что я за голову хватался. А сегодня и не вспомню ничего из тех дел. Еще вчера столько было дел на сегодня, что я думал, их и за неделю не переделать. Один поход в поликлинику чего стоит. Я мог бы провести там и половину дня при особо удачном раскладе.

Потому на сегодня я и не планировал ничего особо конкретного. Помню только, что надо было выписаться, осуществить многострадальные коммунальные платежи, заплатить за кредит и пройтись по магазинам.

И все эти места вроде и рядом, но одно тут, другое там, и получается совсем даже не быстро. От поликлиники до Сбербанка, к примеру, идти всего минут двадцать. А оттуда до другого банка еще пятнадцать. А потом возвращаться к магазину, мимо которого ты прошел в самом начале, ибо не с авоськами же по банкам ходить. А другой магазин в паре кварталов от первого.

Однако все эти дела остались теперь позади. И за моментальной эйфорией по поводу их завершения пришла даже какая-то растерянность. Типа – что же дальше?

Правда, предстояло еще сварить суп. Но при должном опыте и умении это не займет особенно ни времени, ни сил. Так, небольшая возня с кастрюлей, да и только. Если, конечно, на кухне не разгорелся новый конфликт, не происходит приготовление какого-нибудь винегрета на неделю вперед или не варится для кошки мороженый минтай на всю квартиру.

Такими пустыми днями последнюю неделю меня было не удивить. Но теперь не хватало формального повода для безделья. Ведь я уже больше не больной и потому вроде как обязан непременно что-то делать. А что именно или хотя бы примерно в каком направлении, мне, как всегда, никто не объяснил.

Эти особенные моменты я помню с самого детства. Когда вот так возвращаешься с родителем из поликлиники и только по привычке залезаешь перед теликом с книгой в постель, а тебе говорят, что хватит валяться, ведь ты уже здоров. Лучше выброси мусор и сходи в магазин. Грандиозный диссонанс и ни намека на сострадание.

Все же я непроходимый лентяй и романтик. Я способен заниматься лишь тем, что мне безусловно интересно в этот непосредственно момент. А что если интерес, так скажем, условный? Интерес тогда перерастает в рефлекс, как у Павлова, скажем?

Неожиданно я заскучал по жене. Где ее там черти носят? И ведь даже не позвонить. Сидят там, небось, теперь где-нибудь в пустыне и ковыряются в черепках с костями. Тут без безусловного интереса никуда. А может, и без условного тоже.

XII

Сегодня с самого утра из соседнего магазина кто-то вывалил на помойку целую гору испорченных продуктов. То ли мясо, то ли рыбу, то ли полуфабрикаты.

Голуби, изо дня в день просиживающие непосредственно над помойкой и даже ночующие там, сначала заинтересовались, но потолкавшись среди смердящих останков в целлофановой обертке, быстро потеряли к ним интерес.

И тут первая ворона нехотя слетела с дерева проверить, что за шум и нездоровое оживление там, внизу, и, быстро разнюхав, что к чему, принялась с аппетитом завтракать. Вслед за ней немедленно приземлилась еще одна, а потом уже с шумом слетелась почти вся компания.

Даже та самая ворона, что была с виду не такая, как все, не побрезговала присоединиться к пиршеству. Кушать-то надо иногда, а тут и без толкотни с привычными разборками на всех хватит.

И она, периодически наскакивая боком из-под куста, истово клевала то один кусок, то другой.

Правда, она и здесь непроизвольно сторонилась остальных и держалась обособленно. Но ее, в общем, признавали за свою и особо не гоняли, разве косились подозрительно.

Голуби, ковыряясь с одной-единственной коркой на всю компанию в другом конце двора, с завистью поглядывали на пиршество из-под кустов сирени. Но тут сердобольная старушка из крайнего подъезда отсыпала им из пакета ошметков заплесневелого хлеба, и голуби немедленно перелетели к поданному угощению. Тут же откуда ни возьмись появились воробьи, проворно выхватывая у голубей из-под носа мелкие крошки. Шума и возни сразу прибавилось.

Ворона меж тем, никуда не торопясь, выбирала кусочки посвежее и искоса поглядывала на соседей. А насытившись до отвала, тяжело поднялась на ближайшую ветку, нахохлилась там и задремала, пребывая в состоянии полного удовлетворения. Остальные вороны вслед ей тоже разлетелись кто куда.

Затишье во дворе продолжалось часа два. После полудня послышалось первое карканье с верхушки высокой липы – ворона, вздрогнув, огляделась, расправила крылья и перелетела на свою любимую крышу.

С утра ее редко посещал аппетит. Во всяком случае она избегала совместных пирушек. Часто она могла сидеть совершенно равнодушно, глядя, как ее соплеменницы дерутся из-за какого-нибудь лакомства, или даже наблюдая лежащую еду, никем пока не замеченную, и не предпринимая решительно ничего.

В подобные моменты она словно впадала в прострацию, пребывая в настроении меланхолическом. И могла находиться в подобном состоянии почти весь день, после чего ей приходилось уже в ночи ковыряться в одиночестве в бытовых отходах, чтобы хоть что-нибудь съесть. Сегодня ей повезло – бывали и такие дни.

Обычно же с самого утра, только-только пробудившись, она перелетала на крышу и занимала свой излюбленный наблюдательный пост напротив окон соседнего дома.

Устроившись поудобнее, в первых лучах восходящего солнца она разражалась долгой чередой оглушительного скрипящего карканья, с удовольствием наблюдая потом раздраженные заспанные лица, тут и там мелькающие в окнах, и ощущая свою полную причастность к чему-то общему и значительному.

Когда же утренняя суета понемногу сходила на нет и подавляющее большинство жильцов отправлялись по работам и прочим делам, она, казалось, полностью погружалась в себя и лишь краем глаза, подспудно ловила возможные движения в окнах, выискивая себе новую цель для наблюдения.

Сегодня она опоздала на утреннее представление. Большинство окон безжизненно темнели, представляя ее вниманию лишь скудные детали внутреннего интерьера да редкие кадки с цветами. Другие окна и вовсе отражали лишь уличный пейзаж. Никакого движения не было.

Разве только по небу летели редкие белесые клочья облаков. Откуда-то с моря их несло бесконечной вереницей. Да чайки носились с криком над рекой.

И только просматривая окна по второму разу, она разглядела того самого человека, которого она уже видела здесь несколько дней назад, неподвижно сидящего у окна и глядящего словно бы в никуда.

Ворона встрепенулась – хоть какой-то объект для наблюдения. И хотя человек почти совершенно не двигался, он настолько притягивал ее внимание этой своей отстраненной неподвижностью, своей апатичной сосредоточенностью, что она уже не могла отвести от него взгляд, словно все более вглядываясь в глубины, скрытые за этим непроницаемым выражением лица.

Ворона поудобнее устроилась, примостившись за старой печной трубой, скрываясь там заодно от пронзительного западного ветра, и затихла, будто ожидая чего-то особенного. Словно именно в этом человеке заключались теперь все ее ожидания и надежды, словно именно в нем было сосредоточено нечто важное для нее и даже роковое.

Хотя что это могло быть такое, даже приблизительно ворона не знала, и вполне возможно, не хотела знать. Ей было важно само это необыкновенное ощущение сопричастности. Оно будто привносило в ее жизнь вероятную, но скрытную доселе возможность – что еще что-то изменится, произойдет нечто совсем неожиданное.

Только было ли это так на самом деле?