Текст книги "Исповедь мага. Роман в четырех частях"

Глава 3. Зоя

С пятого класса, как только появился новый предмет – иняз, – Зое сразу стало ясно, что это её призвание. Она попала в группу изучающих английский язык (другая половина класса осваивала немецкий). Зое было бы, наверное, удобнее заниматься немецким, потому что преподаватель немецкого Миля Александровна жила напротив их дома, можно сказать, окно в окно. К Зое относилась по-матерински, так как знала её с рождения. Даже в первый класс ей пришлось вместо матери вести её за руку с букетом георгинов, потому как мать не могла отлучиться с работы – с больничного дежурства никогда никого не отпускали, какой бы причина ни была.

У Зои была отличная память, ей не нужно было заниматься дома, она в пол-оборота усваивала английский, и произношение её поражало учительницу. Её хвалили, и это ей нравилось. Она была уверена, что может усваивать больше, но школьная программа была ограничена.

Узнав о её способностях, Миля Александровна предложила Зое изучать немецкий в свободное от школьных занятий время, у неё дома. Результат был грандиозным – программу немецкого за пятый класс Зоя освоила до осенних каникул. Английский она сдала экстерном до окончания школы. Ещё до окончания школы выбор был сделан: поступать только на иняз. Зою зачислили на факультет восточных языков, она стала изучать арабский и их культуру.

На третьем курсе ей повезло. Как отличница и преуспевающая студентка, она попала в пятёрку лучших и на полгода поехала в Ливию на стажировку. Зое пришлось работать переводчицей у наших врачей. Работа была практически безопасной, вспышек эпидемий не было, лечили в основном кишечные расстройства да кожные болячки, вызванные местными паразитами ввиду отсутствия элементарного санминимума. Здесь Зоя освоила медицинскую терминологию, заодно получив навык врачевания, как настоящий эскулап она могла назначить больному нужную инъекцию или таблетки.

Она настолько была увлечена своей учёбой и работой, что личная жизнь, то бишь будущее создание семейного очага, её совершенно не интересовала, она была холодна к мужчинам. Да и ребят мало интересовала её серенькая внешность. Одеться по моде она не могла, не было на это средств, стипендия мала, от матери ждать помощь бесполезно, зарплата медсестры оставляла желать лучшего. Эта стажировка в Ливии была прекрасным подспорьем, здесь можно было недорого одеться во всё джинсовое и кожаное, зарплату выплачивали чеками, а на них можно было круто отовариться в «Берёзке». Были ещё и суточные, их выдавали динарами. Зоя умудрялась экономить, сократила свой и без того небольшой, рацион питания.

От одного поселения к другому, от деревни к деревне передвигалась группа из шести врачей с переводчицей, оказывая посильную и непосильную помощь немощным и травмированным, раздавая таблетки, делая инъекции, накладывая повязки. Таким образом прочёсывая Ливию, группа заехала в небольшую деревушку, где практически и больных-то не было, потому как в деревне врачевала своя лекарша, которая справлялась с любыми болячками, но надо же такому случиться – в это время она сама свалилась с высокой температурой – и какие свои снадобья ни пробовала – проку никакого не было. Наши эскулапы сразу поставили диагноз: одностороннее воспаление лёгких – и начали шпиговать больную антибиотиками.

Разглядывать татуированную больную было интересно: наколки на её теле и лице были не просто рисунками, это был сюрреализм с надписями на каком-то мёртвом языке. Зубы её были заточены под острым углом, и рот выглядел словно пила. Украшения на теле в виде бус, браслетов на руках и ногах были из косточек каких-то мелких животных и птиц. Экзотичнее этой женщины нашим светилам медицины видеть раньше не доводилось, и поскольку длиннющее её имя выговорить было невозможно, терапевт называл её просто Чучундрой. Зоя присутствовала при всех медицинских процедурах и переводила больной советы и требования врачей, а порой выполняла обязанности сиделки и дежурила возле неё, кормила, и поила. Когда наступил ацидотический криз и больной полегчало, Зоя и Чучундра подружились.

Чучундру интересовала личная жизнь переводчицы, порой она задавала ей такие вопросы, от которых Зоя заливалась краской. Зоя прощала ей пошлую наивность и почему-то была с ней откровенна. До этого она никого так близко к своей жизни не подпускала. Приглядевшись со стороны, их можно было назвать Робинзоном и Пятницей. Вот только Робинзоном была Чучундра: она обучала Зою, как нужно пользоваться плодами дикой цивилизации, в которой они находились. Вот здесь, в освоении оккультной науки, Зоины старания не приносили должных плодов, хотя ей удавалось без вреда для собственного здоровья брать в руки ядовитых змей и пауков. Самое важное в этом ремесле – уметь получать жизненную энергию от окружающих людей, говоря нашим языком – стать энергетическим вампиром, у неё не получалось, да и мысленный гипноз был для неё недоступен. Зоя определила для себя: научиться этому под силу тому, кто родился здесь и всосал это в себя с материнским молоком.

Может, и ещё чему-нибудь смогла бы научить её ливийская колдунья, но, к великому сожалению, времени на это не оставалось, нужно было двигаться дальше по маршруту, выбранному минздравом. Но даже те незначительные успехи, которых она достигла, заинтриговали Зою, и она продолжала с интересом совершенствоваться в этой паранормальной области, её просто засосало в эту магическую воронку, хотя полученные при этом результаты были небольшие. Благо, подопытного материала вокруг было предостаточно – людей, зверей, змей и птиц в этих краях хватало. Зоя знала цену этому феномену и хорошо себе представляла его возможности. Поэтому, пока в мечтах, намеривалась ещё встретиться с Чучундрой.

Практика её заканчивалась, она вернулась в университет с прекрасной характеристикой, с такой, что хоть медаль на неё вешай, и с тяжёлым чемоданом разного зарубежного тряпья, а ещё пачкой чеков, которые можно было поменять в «Берёзке» один к трём. Это и решила сделать наша героиня. В первую очередь, даже не выходя из общежития, распродала студенткам-сокурсницам весь привезённый гардероб по ценам, во много раз превышающим истинные. С чеками тоже собралась поступить подобным образом, но тут ей не повезло, влипла она с ними. Надо же такому случиться: покупатель в потёртых джинсах и модных зеркальных очках оказался сотрудником милиции. Что тогда она пережила и чего ей стоило не попасть на скамью подсудимых – известно лишь ей одной. Никогда и ни с кем Зоя не делилась этими воспоминаниями. Отделалась она выговором с занесением в учётную комсомольскую карточку. Да и по окончании университета ей уже не светило направление на работу в дальние страны. Зная это, Зоя сама написала заявление, чтобы её направили работать преподавателем английского в отчий край, в родную школу.

Школа гордилась, что их выпускница отказалась от карьеры работать в посольстве за границей, а из-за любви к своему краю решила посвятить себя родной школе. Она была строгой училкой, и не потому, что относилась к своему предмету как к фундаментальной науке, которую каждый должен был знать как таблицу умножения, просто она не любила свою работу, детей и их шалости. Преподавать она могла, и требовала от учащихся послушания и внимания на уроках, и добивалась того, чего хотела. Ученики на её занятиях не стреляли из трубочек, и даже те, кто имел тройку по биологии, английский знали на четвёрку.

Это произошло в весенний майский день. С утра стояло такое нежное и вдохновляющее тепло, что все поверили, ещё неделька – и будет лето. Зоя шла в этот день в школу с каким-то приподнятым настроением. Первый урок у неё был в классе на втором этаже, окна которого выходили на южную сторону. За окнами росли два развесистых клёна с чистенькими молоденькими листочками. Эта английская группа, по-жалуй, была у неё одной из лучших: двенадцать девочек и три мальчика, спокойные работящие подростки из приличных семей. Урок пошёл сразу на английском, первые её обязательные вопросы – кто сегодня дежурный, готов ли класс к занятиям, – мгновенно получили адекватный ответ.

Настроение в этот день было прекрасным у всех. Первый сбой настроения у класса она почувствовала спиной. Ещё не было оживления и разговоров, но в воздухе уже раздавался тревожный сигнал. Повернувшись к классу спиной, она в отражении доски уловила направление общего внимания: весь класс смотрел в окно. Там творилось настоящие буйство жизни: на толстой ветке клёна сидела воробьиха, раздвинув ноги, задрав хвост, распустив перья и слегка опустив крылья, её глаза просто сияли бесстыдным бабьем счастьем; вокруг неё скакал по веточкам молоденький и очень энергичный воробьишка, он перепрыгивал с ветки на ветку и, оказавшись позади самки, прыгал ей на спину, приседал, прижимал свой хвостик, и в этой позе они замирали на две три секунды. Затем – чирик, чирик – с ветки на ветку и опять на спину, замирал и снова чирикал. Класс следил за этим бестыдством с затаённым дыханием, забыв обо всём на свете. У мальчиков вспотели носы, а девочки озабоченно моргали и морщили свои прыщавые лбы. Зоя поняла, что теряеткласс. Со всей решительностью она бросилась спасать свою непорочную репутацию: встав у окна, она попыталась загородить эту порнографическую картину от детей своей фигурой. Не вышло, картина была выше и продолжала жить. Зоя сделала несколько резких движений, достала из рукава платочек, помахала им, как веером, – воробьи ноль внимания. Тогда она в отчаянии постучала кулачком по стеклу.

В классе раздался смех, воробьи продолжали ковать потомство с прежним неистовством. Зоя явно теряла своё лицо. Тут она почувствовала слабый укол в голове. Горячая волна поднялась откуда-то снизу живота слилась в одно целое, невероятным лучиком протянувшись от воробьишки, и стала потихоньку тянуть из него что-то безвкусное, бесцветное, но до того приятное, что Зоя закрыла глаза и замерла как та воробьиха.

Когда она открыла глаза, воробьишка уже потерял всякий интерес к событиям на этом дереве и улетел. Обиженная воробьиха поправила оперенье и поглядывала на соперницу, отнявшую у неё радость. Зоя тогда не придала этому событию особого значения. Главное – был спасён так хорошо начавшийся урок. Но через месяц на выпускном вечере в школе её пригласил танцевать студент-дипломник, приехавший в гости к родственникам. И опять был укол в голове, но вместо лучика от него пошёл такой поток жеребячьего желания – горячего, энергичного, требовательного, что её волна, захватив этот поток, чуть не захлебнулась, но потом справилась и начала поглощать мужскую энергию, наедаясь за годы вынужденного воздержания.

Уже позже, ночью, будучи одной в постели, выпив его до донышка, Зоя поняла, что слышит зов мужской плоти и умеет черпать её жизненную силу. Главное, что она поняла в эту ночь, – ей это очень нравится и отказать себе в этом удовольствии она далее не в силах.

Потом были муж, друзья, любовники и любовь к брюликам. Далее, как следствие её растущей квалификации и главнейшее в её жизни, было, вызвав в мужчине мощное желание, захватить это желание и удержать до полной перекачки энергии в недра своей ненасытной тёплой волны внизу живота. И снова поиск желающего самца, и так до бесконечности.

Глава 4. В Ессентуках. Первая ночь

Почти на всех местах сборищ отдыхающих были расклеены мои афиши, но чтобы они вызывали какой-либо интерес у обитателей санаториев – я не заметил. Дело в том, что сентябрь – месяц для артиста моего жанра трудноватый.

Пятьдесят процентов моих зрителей – дети, а их, как правило, в это время на курортах почти нет. Мне приходится быть более активным: я устраиваюсь с афишей и билетами у столовой, так чтобы никто не прошёл минуя меня, и начинаю рассказывать, что их ждёт на сегодняшним концерте, и тут же показываю какие-нибудь фокусы, заверяя всех, что это ещё семечки по сравнению с тем, что вы увидите на сцене. Вот так, сидя и рекламируя себя, я встретился со своими лютыми недругами. Они были вдвоём.

– Мир тесен, каким ветром? А что, Зою Михайловну на колбасу пустили?

Да здесь она, – сказал Аббат, здороваясь и протягивая руку. – Прихворнула немного, в номере отсыпается.

– У тебя как успехи?

– Хвалиться нечем, – ответил я.

– Вижу, нелегко тебе, мы затем и приехали – помочь другу. Говоря со мной, Аббат всё время оборачивался и смотрел вслед проходящим женщинам, выпячивая нижнюю губу и покачивая головой, тем самым как бы говоря: «Хорошо бы».

Адан это раздражало, она злилась и по мере возможности прикрывала своим бюстом проходящих красоток. Значит, Зойка верно сказала, эта стерва ревнивая.

– Каким образом хотите мне помочь?

– Да вот сейчас всех, кто ужинает, загоним на концерт.

Взяв Адан под руку, прошёл с ней в столовую. Я не видел и не слышал, что происходило за ужином, но почти все выходящие направлялись к моему столику и брали билеты. «Да, – подумал я, – при всех своих дьявольских способностях он ещё прекрасный администратор».

Концерт прошёл примерно на том же уровне, как когда-то в Сосновке. На сей раз поздравить меня с триумфом зашли в гримёрку мои заклятые недруги. Расхвалив моё выступление, тут же дали мне понять, что без них ничего не получилось бы.

Здесь я Аббата и попросил, чтобы оставил мне Зойку. На что он ответил отрицательно, сказав, что она занята важным делом, но после смены полнолуния – очень даже может быть. А сейчас мне нужно помнить, что полнолуние начинается через четыре дня и уже завтра я должен сесть на диету, забыть о мясе и женщинах.

– На этот раз, как закончишь читать, сделай в книге закладку, и в следующую ночь продолжишь чтение с того места, на котором остановился, и так дальше читать её будешь до конца, – дал он мне указания.

Возвращаясь в гостиницу, я заглянул в универсам, где мой взгляд просто прирос к лежащей на витрине, жирной, без головы и лапок тушке нутрии.

«Вот это да! – чуть было вслух не произнёс я. – Такой экзотики я ещё не пробовал. Устрою себе пикничок перед постом».

Нутрия по частям не продавалась, пришлось взять её целиком. Я решил, что сосед по номеру поможет мне её одолеть.

В гостиничной кухне, обрезав муксусные железы, целиком разместил на противне подсоленную и поперченную тушку и на протвине же принёс в номер.

Мой командировочный сосед разминался уже вином местного происхождения – «Машук». Мне он вина не предлагал, я его с первого дня предупредил, что в завязке.

Ставя на стол изысканное блюдо, я решил не раскрывать истинное название продукта, назвал его кроликом и предложил соседу разделить со мной эту трапезу, пообещав ему за это выпить с ним его винца. Вино и мясо мне очень понравились. И сосед мой был просто в восторге, пока думал, что ест кролика. Кто дёрнул меня за язык открыть ему правду… Реакция соседа сработала моментально, его стошнило прямо за столом, потом он уделал весь ковёр на полу и ещё долго рычал в унитаз. Из туалета он вышел зелёного цвета, грозя мне указательным пальцем, а потом, матерясь, стал собирать свои пожитки в сумку и переселился в четырёхместный номер.

Администратор мне сказала: если я буду оплачивать второе место, она мне больше никого не подселит. Это меня устраивало, я жалел только об одном, что не накормил соседа нутрией сразу, в первый же день своего приезда. Этот день был для меня удачным, да и последующие три дня тоже.

О том, как прошёл мой первый концерт, знал весь курорт Ессентуки, были также те, кто шёл на моё выступление по второму разу. Моё состояние мог понять, пожалуй, только тот, кто пережил когда-нибудь подобное.

Днём, разгуливая по Пятигорску и по старой привычке заходя почти в каждый магазин, уже в который раз заглянул в комиссионку, где облюбовал для себя фарфоровую статуэтку. «Танцор» – было написано на ценнике, лежащем рядом. Этот фарфоровый человечек был не больше бутылки из-под шампанского, формой носа, причёской и вороньими глазами он напомнил мне писателя Гоголя. В камзоле и туфельках, икры ног обтянуты гольфами, стоял он на одной ноге, а другая была отставлена в сторону и согнута в колене, руки раскинуты в стороны на уровне плеч. Создавалось такое впечатление, что он вот-вот оживёт и затанцует на самом деле. Попадись он мне в Новосибирске, я бы купил его не раздумывая, а тут – куда я с ним, и так перегружен реквизитом. Но я решился, сделал глубокий вдох и купил танцора. Где и когда ещё встречу я такое чудо? Прозвав его для себя Гоголем, унёс в свои апартаменты и поставил статуэтку на стол.

Вечером я стал готовиться к ночному чтению. Убрал со стола графин, оставив лишь стакан с водой, закрепил в пепельнице свечу, танцора отодвинул на край стола, установил зеркало, отключил от розетки радиоприёмник, достал книгу и стал дожидаться полуночи.

Как только большая и маленькая стрелки часов сошлись на двенадцати, я зажёг свечу и вполголоса начал читать. Вновь со мной стали происходить метаморфозы: я чувствовал себя великаном, а затем сокращался до размера кирпича; вначале мне становилось холодно, а потом жарко, и кто-то за спиной освежал меня огромным веером.

Любопытства я не испытывал и посмотреть в зеркало у меня не было никакой охоты, признаюсь честно – было жутко страшно. Я догадывался, что за спиной какая-то нечисть, при виде которой я в лучшем случае поседею. Мне хотелось приставить ладони к вискам, чтобы случайно, боковым зрением, не увидеть этого пришельца. «Поскорее бы это закончилось», – думал я. И дождался: свеча погасла.

Выпив воду и заложив между страниц трамвайный билет, отвёл взгляд от зеркала и увидел на столе танцующего фарфорового Гоголя: он двигался и в танце, кружась, выделывал разные колена. От происходящего по спине побежали мурашки, и я со страха запустил в него стакан. Гоголь присел и закрыл голову руками. Стакан пролетел мимо и, ударившись о стену, разлетелся на осколки. Увидев перепуганного танцора, я сам испугался не меньше, чем он. Хорошо, что промахнулся. Не простил бы я себе, если бы повредил этого милого и беззащитного человечка. Гоголь упал передо мной на колени, глядя на меня, сложил ладони на груди, словно попросил: «Не погубите!» – и заплакал. Я протянул к нему руки, и слеза умиления выступила у меня на глазах:

– Прости, так получилось, я не хотел, – затем прижал его к себе и стал, словно коту, гладить ему спину, приговаривая, – успокойся, успокойся, я тебя не трону и никому не позволю тебя обижать.

Неожиданно у меня разболелась голова. Оставив статуэтку на столе, я пошёл в кровать, держась ладонями за виски. Мне казалось, я схожу с ума.

Проснувшись к середине дня, я сразу посмотрел на стол. Неодушевлённый Гоголь в изначальном положении стоял на прежнем месте.

Глава 5. Яков

Избу Яков построил себе сам, без чьей-либо помощи, и пребывал в ней с женой и двумя дочерьми. Жил своим хозяйством: на подворье имел лошадь да корову и кур десятка полтора. Увеличивать поголовье скота ему не хотелось – могли прийти и раскулачить, и тогда лишился бы последнего, да и самого с семейством сослали бы за Урал. По соседству у дома за плетнём жила старенькая повитуха, у которой, кроме огорода, были петух и три курицы. Её небольшая избёнка была перекошена так, что с одной стороны крыша почти касалась земли. Старушка была нелюдимой и её как-то побаивались. Очевидцы якобы видели, как ночью повитуха вылетала из печной трубы – без платка, с распущенными волосами, и глаза её горели, словно угли в самоваре, при этом слышался тонкий свист. Поговаривали, что нет у неё ушей, вроде как обрезали ей их.

Было это так. Лет сорок тому назад жили в деревне два брата – ухари и выпивохи. Возвращались они как-то поздней ночью, под хмельком, домой с деревенских посиделок, видно, хорошо браги надулись. И приспичило им справить малую нужду не куда-нибудь, а на крыльцо повитухиного дома. Всё это они проделали, бранясь и хохоча. Наверняка всё это могла слышать хозяйка. На следующую ночь братья, проходя мимо её плетня, повстречались с жуткой неожиданностью. Из-за поворота им навстречу вышла огромная, пудиков на десять, свинья. Аппетитно хрюкнув, она бросилась под ноги безобразникам, одним тычком рыла сбила младшего с ног – и давай его катать по земле, словно чурбан. А другого боком так шаркнула, что он чуть плетень не завалил. Оба на карачках, охая и ахая, с трудом уползли от неё. Конечно, в эту ночь им было уже не до гулянки. Вернулись домой грязнее свиней, с синяками и ссадинами. Всю эту историю они наутро изложили родителям. Те смекнули, в чём дело, и мать, испугавшись за сыновей, умоляла их не ходить впредь ночью мимо повитухиного дома, а сходить к ней днём и попросить прощения да гостинчик ей какой-нибудь отнести. Отец их был резкий мужик и запретил им идти на поклон.

Не бывать этому, чтобы в нашем роду нечистой силе кланялись, обрежем ей уши, будет знать наших.

После этих слов залез на печь и достал сапожный нож, отточенный как сабля турецкая.

Мать всхлипнула:

– Не затевайте войну с повитухой, всё можно без крови решить.

Однако сыновья поддержали отца. И на другую ночь, хлебнув браги и прихватив с собой ножичек, отправились на посиделки. Примерно таким же образом, как и раньше, набезобразничали на крыльце повитухи. На обратном пути, на том же самом повороте, перед ними, словно из-под земли, выросла та же свинья. Братья были готовы к этому и дружно, как по команде, прыгнули на неё, подвернув ей переднюю и заднюю ногу. Хрюшка завалилась на бок. Старший брат из-за голенища сапога вынул нож и срезал свинье ухо, вначале одно, а затем, невзирая на истошный поросячий визг, и другое. Отпуская, ещё и пнули её несколько раз. Дурнинушкой визжа, свинья кинулась бежать через пашню в лес. А на следующий день увидели повитуху в огороде с головой, замотанной в какие-то тряпки. С той поры никто повитуху никогда без платка не видел, а месяца через три и братьев не стало: один в своём колодце непонятно как утонул, а другой поскользнулся на мокром крыльце и упал, ударившись головой о камень, который гнётом служил для соления капусты. Падение это стоило ему жизни. Отец их с горя запил и по пьянке замёрз в трёх шагах от своего дома. А на повитуху больше никто не покушался, и никто с ней никогда не скандалил, да и она никого не трогала. Жила одна себе потихоньку – ни мужа, ни детей. Почти ни с кем не общалась, сплетни ни о ком не собирала.

Но тем не менее, возникни какая проблема со здоровьем или неблагополучие в семье, шли к ней с гостинцами, вареньем или соленьями. Многим бабка помогла.

Но произошёл однажды такой случай: залетел повитухин петух к Якову во двор и сцепился с его петухом, да так клюнул ему в темя, что тот только прохрипел и навеки закрыл глаза. Яков в окно увидел этот поединок, выскочил во двор и поленом зашиб бабкиного петуха. Подвесил его за голову на плетень с бабкиной стороны, пригрозив старухе: если её куры зайдут к нему в огород, с ними будет то же самое. Ответной реакции Якову тоже ждать не пришлось. Через два дня у него сдохла корова, и ещё через два – околела лошадь, а куры перестали нести яйца. У самого Якова вскочил на носу чирей, и нос распух как слива. Как он только ни пытался его свести: лук печёный привязывал, мыло хозяйственное прикладывал, дрожжи стаканами пил. Только свёдёт один, другой тут же на носу рядом садится. И нос от этого стал уже лиловым и распухшим до безобразия. Решил Яков весь сыр-бор закончить одним махом: обложил ночью соломой бабкину избёнку и подпалил её. Изба вспыхнула, как факел, и рухнула крыша, накрыв собою повитуху и трёх её кур. Сбежавшиеся на пожар сельчане заливать водой огонь не стали, слишком уж было поздно. Домишко на глазах превратился в золу. Хоронить было некого, всё сгорело дотла. На третий день после случившегося Яков проснулся от скрипа двери, повернулся на звук и увидел на пороге силуэт бабки-повитухи. Она подняла руку, погрозив ему согнутым пальцем, и исчезла в сенях. От такого видения Яков чуть не наложил в кальсоны. Он осознавал свой грех и решил покопаться в золе, найти хоть какие-нибудь останки тела и захоронить их. Разгребая тяпкой пожарище, он нашёл топор без топорища и ухват без ручки, так как топорище и ручка сгорели дотла, но вот, из-под кучки золы и пепла, к своему удивлению и негодованию, вытащил Яков бумажный листок, абсолютно нетронутый огнём, – это была неровно вырванная страница из какой-то старинной книги. Содержание текста было ему не ясно, и, свернув листок вдвое, Яков унёс его к себе в избу, засунул в сундук под приданое, которое готовила жена для дочерей. Яков всё-таки набрал на пожарище золы, в маленьком ящике унёс его на кладбище и закопал, поставив на могилку крест. Чудо случилось: чирья с носа исчезли буквально через три дня, и куры стали нестись, но как был нос лиловым и распухшим, таким и остался на всю жизнь. И за свой безобразный нос получил он от односельчан прозвище Слива.

Шёл 1934 год. Собрался Яков в Москву на заработки. Профессии он никакой не имел, согласен был на любую тяжёлую работу, лишь бы побольше платили, а хорошо заработав, Яков смог бы поднять своё хозяйство. Зайдя в какую-то артель, он предложил свои услуги. В отделе кадров ему отказали:

Нам столяр нужен, а ты небось и рубанок никогда в руках не держал.

– Да я готов хоть камни таскать.

– Если ты готов камни таскать, то это не к нам. А вон, видишь – через дорогу Сухаревскую башню разбирают? Сходи к ним, может быть, у них с кадрами недобор.

И Яков, не теряя надежды, пошёл через дорогу на развалины башни, находившейся за высоким забором с воротами и маленькой проходной. На этой проходной остановил его военный из НКВД:

– Тебе тут чего?

– Хочу сюда на работу попасть, – ответил Яков.

– Тогда тебе в контору, – и показал ему, как туда пройти.

В конторе его принял тоже военный и, записав в карточку все данные, отправил Якова на инструктаж к другому военному. Тот ему разъяснил:

– Твоя работа – разбирать стены по кирпичику и сваливать их в кузов грузовика, что бы ты ни нашёл – ящик, пакет, свитки, книгу, украшения или непонятный тебе предмет – твоя обязанность сообщить об этом мастеру или близстоящему охраннику. При попытке скрыть найденное будешь наказан по всей строгости советского закона, – проинструктировал он Якова и показал, где нужно расписаться.

Рабочий день начинался с семи утра. Работяги, собравшись за проходной, сначала перекурили, рассказывали смешные пошлые побасёнки, а затем приступали к работе. Расковыривать кирпичную кладку – труд не из лёгких. Раствор, связывающий кирпичи, был настолько крепок, что даже после двадцати ударов молотком стена оставалась неповреждённой. Инструментами служили кувалдочка и зубило. Кладоискательством Якову никогда не приходилось заниматься, но тут в нём проявился интерес. Откалывая каждый кирпич, он представлял, что под ним заблестит золото, и от того, что его придётся сдать, Якову становилось грустно. И он стал разрабатывать план на тот случай, если удача ему улыбнётся. Если это будут золотые монеты или мелкие украшения с драгоценными камнями, их можно будет высыпать в сапоги, а для того чтобы спрятать большую вещь, Яков с внутренней стороны пиджака, под рукавом, пришил мешочек, в котором мог свободно уместиться кирпич.

Половина башни уже была разобрана, рабочие, словно муравьи, лазили по развалинам, загружали грузовик обломками, и кто-нибудь один из бригады, по очереди с шофёром, уезжал разгружать его в какой-то отвал. Вот так, день за днём, по кирпичику, башня становилась всё ниже и ниже, хотя никто ничего ещё не нашёл в этих стенах. Но как-то к концу рабочего дня, когда начало смеркаться, Яков срубил кирпич и обнаружил под ним небольшую нишу; сердце у него заколотилось, как у марафонца, – в нише лежал прямоугольный предмет, испачканный строительной грязью. «Это» шкатулка, – решил Яков и вставил кирпич на прежнее место. Сейчас взять клад не получится – только завтра. А для того, чтобы кто-нибудь не опередил и с утра не встал на его место долбить кирпичи, он смачно плюнул на задвинутый кирпич и, расстегнув штаны, пустил на стену струю. Расчёт был точен: к забрызганной и вонючей стенке никто не захочет подходить.

Ночью в уме Яков проработал дальнейший план действий: главное – пронести шкатулку в грузовик и выехать с ним на разгрузку. Яков представлял себе тот момент, когда откроет крышку этого ларца, и брильянты заблестят, засверкают солнечным светом; там, должно быть, их много, не зря же выставили такую охрану. Ворочаясь с бока набок, Яков до утра не сомкнул глаз. Он видел себя с золотыми зубами, в дорогом коверкотовом костюме, курящим длинные папиросы, и представлял свои пальцы, унизанные перстнями. И стол перед собой видел, заваленный жратвой и бутылками шампанского, которого он никогда не пробовал. В деревне он, конечно, жить не будет, а переберётся сюда, в столицу.

Утром на разборе башни во время перекура он посетовал на боль в левой руке, дескать, держать зубило ему трудно, и спросил мастера: не может ли тот отправить его сегодня на разгрузку. Мастер с пониманием кивнул ему в знак согласия. Подойдя к рабочему месту, Яков убедился, что тут всё по-прежнему на месте и принялся отбивать кирпичи рядом со своей находкой. Время тянулось очень медленно, казалось, все работают как сонные мухи и НКВДшник, поглядывая на него, обо всём догадывается и только ждёт удобного момента, чтобы схватить его за руку. И вот, когда машина была почти загружена, он решился: поставив перед собой четыре кирпича, друг на друга, Яков вытащил тот вчерашний кирпич, сунул руку в нишу, схватил свою находку, но понял, что держит не шкатулку. Вынутый предмет оказался книгой.

От досады Яков выругался и хотел зашвырнуть её куда подальше, но, сам не зная почему, поступил с ней так, как будто нашёл в самом деле клад. Сунув книгу под спецовку и прижав её к себе кирпичами, пошёл к грузовику и свалил кирпичи в кузов автомобиля. Закрыл задний борт машины, сел с водителем в кабину и благополучно выехал за проходную.

В съёмной комнатёнке он, сидя на кровати, развернул спецовку, в которой принёс книгу, стёр с неё грязь и прочёл вслух название: «ТАББА НАДА». О чём идёт речь в этой книге, Яков так и не понял, и окончательно раздосадованный бросил находку на стол. Книга упала и раскрылась почти на середине, на том месте, где была вырвана страница, – узкий и неровный клочок торчал между листов.

Якова словно окатили водой, он уставился на этот обрывок, затем схватил книгу, посмотрел ещё раз на текст, и мороз пробежал по его коже. В книге не доставало той страницы, которая лежала у него в деревне, в сундуке под приданым.

Яков почесал затылок: «Неу жто из-за этой книжки власти стали разбирать такую башню? Нет, наверняка нет. Для этого страницы у неё должны были быть из чистого золота, а обложка усыпана брильянтами. Наверное, всё-таки клад ищут, хотя про книги и свитки что-то говорили. А может, в этой книге сказано, где сокровища искать? Надо будет всё-таки почитать, может, разберусь в этой писанине».