Текст книги "Исповедь мага. Роман в четырех частях"

Больше года Яков пробыл в Москве. За какую только работу ни брался: был грузчиком на товарной станции, работал пильщиком, распускал брёвна на доски, на стройке вкалывал подсобником. Работал бы ещё, но спина болеть стала, да и деньжонок на коня и корову уже хватало. Накупив гостинцев жене и дочерям, захватив с собой непонятную книгу, вернулся Яков в родную деревню.

Дома возвращению кормильца были рады: дочери примеряли наряды, жена набросила на плечи подаренную шаль. Впервые в жизни все попробовали конфеты. Хозяин, словно благодетель, важно сидел за столом и курил папиросы. Эта ночь для супружеской пары была бессонной: они долго разговаривали в постели, жена расспрашивала мужа, где он побывал в Москве и видел ли Кремль. А он отвечал на все вопросы скупо, хотя и не привирая.

– А вот книжка, что в чемодане у тебя, Библия, что ли?

Яков, услышав о книге, тут же решил убедиться в подлинности своей догадки. Он перелез через жену, не зажигая лампы, благо, полная луна хорошо освещала стол у окна. Достал и раскрыл книгу в том месте, где отсутствовала страница. Со дна сундука вытащил повитухин листок и приложил его к торчавшим из книги неровным корешкам. Неровные корешки совпали, в чём он и не сомневался. Оставив книгу с вложенной страницей открытой, Яков забрался в постель к жене под одеяло, перелезать через супругу не было никакой охоты, и он уже в который раз задержался на ней, не дав ей тем самым полюбопытствовать – что ж он там делал.

Наутро, умывшись, Яков взял книгу и не поверил своим глазам: вырванная страница приросла к своему месту, как будто её никогда не удаляли оттуда. «Это настоящая чёрная магия, – вывел он определение, – ну, держись теперь, вся округа, попляете вы у меня, колхознички!» К ночи, уложив всё семейство спать, Яков зажёг лампу, раскрыл перед собой ТАББА НАДА и начал её читать. Надолго его не хватило: то ли от накопленной усталости, то ли от бессонной ночи или бессмысленного текста Яков начал зевать, глаза его слипались, и, уронив голову на книгу, он так и уснул, сидя за столом.

Во сне Яков строил конюшню для лошади, пилил доски, сколачивая их, а в результате получился гроб. Открыл он крышку, а в нём соседка-повитуха лежит живая; подняла руку с согнутым пальцем и назидательно ему говорит:

Постись каждый месяц за три дня до полнолуния. В полную луну, ночью, достань зеркало, поставь его перед собой, открой книгу. – И, дав ему подробнейший инструктаж, встала из гроба, превратилась в лошадь и убежала далеко за горизонт.

Тут он и проснулся. Сжав виски кулаками, долго смотрел на луну, размышляя о своём сновидении: гроб во сне – это хорошо, богатому быть, и это главное, надо будет сделать всё так, как повитуха велела. Затем сунул книгу в сундук и, почесавшись спиной между лопатками об угол стола, завалился в постель досыпать. Вечером Слива лежал на постели у стены, поглядывая на ходики, висевшие напротив, – до полуночи ещё больше часа. Он крутился в постели, кряхтел от нетерпения, беспокоя этим жену; та в полудрёме ворчала, затем обняла его, перебросив через него ногу и прижав его накрепко к перине. Сливе этого только не хватало, он притих и затаился до полуночи, желая только одного – чтобы жена покрепче уснула. К полуночи, словно сапёр, осторожно, потихонечку начал снимать с себя руку жены и, затаив дыхание, принялся аккуратненько вылезать из-под её ноги. Взявшись руками за спинку кровати, стал вытягивать себя из-под спруги. Насилу освободившись, встал на четвереньки, перелез через супругу и оказался на полу босиком в кальсонах. Приготовление к чтению было недолгим, и ровно в двенадцать свеча осветила страницы книги. Углубившись в чтение, словно отрешённый, Слива чуть громче, чем шёпотом, бормотал. Мурашки рассыпались по всему телу, и вдруг он неожиданно получил толчок в левый бок, от которого его чуть не хватил инфаркт.

Он взглянул в зеркало и рядом с собой увидел того, кого менее всего хотел видеть сейчас, – свою жену.

– Яш, тебе чего – дня мало? Свечку сжигаешь, тоже мне грамотей.

Слива в ярости чуть не зашиб жену кулаком, но сдержался, лишь дернул её за руку так, что она шмякнулась рядом с ним на лавку:

– Сиди, молчи, не оглядывайся, шелохнёшься – убью! – прошипел он и, держа её за ночную рубаху, продолжил чтение.

Таким злым жена его никогда не видела и не засомневалась, что он сейчас на это способен, потому сидела рядом кротко, боясь агрессии мужа. Слива не чувствуя сопротивления или от тех метаморфоз, которые происходили с ним, потихоньку успокоился. Увлечённый чтением, он почувствовал необыкновенную лёгкость… И тут снова помеха. На этот раз жена свалилась с лавки на пол.

Раздосадованный Яков потянул жену за рубаху и увидел вместо своей Любовь Сергеевны здоровенную козу. Слива разорвал на ней ночнушку, тем самым освободив её. Коза подскочила, встала на ноги и принялась носиться по комнате.

Яков, поймав её за рога, запрыгнул ей на спину и, словно мотогонщик по вертикальной стене, облетел несколько раз комнату, удачно пнув по оконной раме, вышиб окно и, хохоча, вылетел на козе в небо, навстречу полной луне.

Вначале под ними чернел лес, становившийся всё реже и реже; на смену лесу стало поблёскивать болото, и лунная дорожка, пробегающая через трясину, указывала им путь к единственному островку в этой гнилой жиже.

От восторга Яков запел:

– Поедем, красотка, кататься!..

Чем ближе становился островок, тем ниже спускалась супружеская пара. Коснувшись почвы, Яков выпрямил ноги, и коза спокойно вышла из-под него:

– Ну вот, не хотела в койке спать – теперь щипай траву, – с издёвкой сказал Яков.

Коза первой поняла, что здесь они не одни, и прижалась к мужней ноге.

Яков же с любопытством разглядывал посадочную поляну, как вдруг, шагах в десяти от них, зашевелилась трава, раздвинулись стебли осота и, как в кукольном театре, снизу, из-под корней болотной зелени, появился некто – гибрид человеческого скелета и черенка от тяпки. В общем, белый голый череп, вместо положенных рёбер, ног и тазовых костей – просто тонкая круглая палка в метр высотой, с руками не толще карандашей, на макушке непонятно как держалась маленькая шляпка.

Гибрид поприветствовал прилетевших, помахал им костлявой ручонкой и, подойдя поближе, представился:

– Ой. А как вас прикажете величать? – Голос его прозвучал словно из консервной банки.

Очумевший от увиденного, Слива назвался:

– Яша, – и, указав пальцем на козу, представил её, – Люба.

Потом добавил:

– Сергеевна.

Коза кивком головы подтвердила слова мужа. Вслед за Ойем вылезла собака, которую иначе как псиной назвать было нельзя: длиннющая, как маховая пила, на коротких ножках и с длинной крокодиловой пастью. Псина не разговаривала, но наверняка всё понимала. Вывалив из пасти красный язык, она, словно загнанная, тяжело дыша, легла на траву. Не обошлось и без пернатых: из того же места вылетел филин и уселся на ветку единственного здесь, и то без признаков жизни, высохшего дерева, и, раскрыв свои жёлтые глазищи, угукнул.

Сухое дерево напомнило Якову железнодорожный семафор. О норе, из которой выбралась эта троица, он подумал, что это не что иное, как выход из преисподней. Поняв, что пришельцы расположены к ним доброжелательно, немного приободрился.

– Скажи, Оёёй, зачем мы тут?

– Ой, а не Оёёй, – поправил его гибрид. – Сегодня мы здесь, брат, для того, чтобы познакомиться, знаний и силёнок набраться, порадоваться за тебя с козочкой. У нас сегодня шабаш, радостная ночь. У нас с тобой один цетопласт..

– Это как? – не поняв мудрёного слова, переспросил Яков.

– Тебе нужно будет многому поучиться, источником твоих знаний будут ТАББА НАДА и я – твой медицинский наставник: со всеми вопросами и жалобами – ко мне. – Он взял Якова под руку и, расхаживая с ним кругами по островку, стал объяснять суть происходящего:

– Надо будет посеять болезнь или исцелить – у меня на всё есть рецепты, – и, загибая пальцы, стал перечислять, какими могучими знаниями он обладает.

Коза тем временем стояла как вкопанная, она уж точно была ошарашена происходящим, с тревогой смотрела на собаку, начиная догадываться, чего от этой твари можно ожидать.

Яков, обратив внимание на то, как ластится к жене псина, указал на это Ойю. Тот рассмеялся своим консервным голосом:

– Этот может, недаром зовут его Бушлат, кого хочешь пригреет.

– Я ему, пожалуй, сейчас пригрею, не посмотрю на его зубастую пасть, шкуру наизнанку-то выверну!

Ой отогнал собаку.

– Своих в обиду не дадим, – заверил он Якова.

Приближалось утро.

– Вам пора в обратную дорогу, поторопитесь с возвращением до рассвета.

Яков легонько пожал костлявую ручонку:

– Ну, Айяяй, будь здоров.

– Я Ой, заруби себе это на своём лиловом носу. Попутного ветра твоей козе под хвост.

Запрыгнув на собаку, Ой скрылся в норе, из которой пришёл. Туда же спикировал и филин.

Яков осторожно присел на спину козы, коленями прижал её бока, взявшись за рога, свистнул, та оттолкнулась задними ногами, и оба взлетели. Яков опять хохотал.

Утром Яков отправил дочерей к тёще, помочь той собрать ягоды, сам же принялся вставлять выбитую оконную раму.

Любовь Сергеевна сидела растрёпанная на краю кровати, зашивала разорванную ночную рубашку и плакала. Закончив работу с окном, Яков прикрикнул на жену:

– Хорош скулить, собирай на стол.

– Супруга разревелась:

– Яша, может быть, в церковь сходим? Грех ведь это великий, нам с тобой за всю жизнь его не отмолить. Посмотри, с какой нечестью мы подружились, и сами такими же стали. Неправильно всё это. Поедем в город, там церковь хорошая, исповедуемся, причастие примем, молебен закажем. Жить будем по-христиански, дом освятим, икон побольше навесим.

Яков рассвирепел:

– Да я тебя саму повешу! Распустила нюни. Заживём скоро с тобой, в богатстве купаться будем. Про церковь забудь, теперь твоя библия – вон, ТАББА НАДА, – и показал рукой на книгу, лежащую на сундуке:

– Подумаешь, на одну ночь в козу превратилась, никто тебя доить не собирается, и пух с тебя чесать не будут. Зато летели как! А теперь хоть кого в бараний рог согнуть сможем, урожай в деревне будет от меня зависеть, а не от агронома.

Любовь Сергеевна сидела на лавке, продолжая плакать и вытирать слёзы заштопанной ночнушкой. Она пропускала мимо ушей бредовые помыслы мужа. Тот же всё размахивал руками и доказывал ей, какая он теперь важная персона.

Досыта наоравшись, Яков вышел из избы, со всего маху хлопнув дверью.

Любовь Сергеевна решила затеять стирку: принесла воды, наполнила ею большой чугунок, поставила его на печь, развела огонь. Она долго смотрела на язычки пламени, как они облизывают берёзовые дрова, потом перевела взгляд на книгу. Решительно поднялась, перекрестилась, взяла её, сунула в печь и прикрыла печную дверку, подперев её кочергой.

Почувствовав себя свободной, Любовь Сергеевна принялась за уборку, потихонечку напевая.

Яков, проветрившись во дворе, вернулся в дом. Его удивило необычное поведение жены: только что выла, а теперь поёт, значит, одумалась, решил он, или от пережитого с ума сошла. Он сел за стол, наблюдая за женой, мельком глянул на печь, затем на сундук и враз понял, в чём дело: никогда в доме не подпирали печную дверку кочергой.

Соскочив с места, Яков прыгнул к печи, отшвырнул кочергу, открыл дверку. Догадка оправдалась: он увидел в пламени свою книгу, но абсолютно не тронутую огнём. Голыми руками вытащил её наружу, подул на переплёт, словно остужая печёную картошку, вынутую из горящей золы.

– Ну, теперь, Любаня, держись, – отложил книгу на сундук, поднял с пола кочергу и, держа её в руке как саблю, пошёл на жену. А та от испуга прижалась к стене, прикрыв голову руками:

– Яшенька, не надо! – завизжала она, получив первый удар по правому плечу, и тут же свалилась на пол. От удара кочерга погнулась, откинув её, Яков принялся бить супругу ногами.

Любовь Сергеевна не кричала, она потеряла сознание от первого удара.

Свирепый Яков пинал её, приговаривая:

– Научу я тебя послушанию.

Глава 6. Любовь Сергеевна

– Любушка! – нараспев позвала мать дочку. – Созывай братьев к столу, самовар готов. Пока пироги не остыли, пусть поспешают.

Восьмилетняя, кареглазая, золотоволосая толстушка Люба выскочила из дома и побежала через двор к конюшне сообщить братьям приятную весть. Братья обрадовались появлению сестрёнки, и старший Пётр подхватил её на руки. От него приятно, как от телеги, пахло дёгтем. Люба любила Петра и этот запах. Пётр был выдумщик и сказочник, рассказывал ей такие небылицы, от которых у неё раскрывался рот и округлялись глаза. Петра это занимало, и он с ещё большей фантазией заливал ей про разные чудеса. О том, например, как он батрачил у одного купца. Купец, бывало, скажет ему: «Пойдём, Пётр Сергеевич, отобедаем вместе».

«Сядем с ним за стол, а на нём всякая еда ворохами навалена, рыба и поросята, фрукты заморские. Я сначала всегда гуся ел, а потом уж суп из заячьих сердец, после супа пряники с орехами. Купец-то сам только канареек предпочитал, по пять штук подряд трескал, а каждая из них почитай двадцать пять рублей стоит». «Двадцать пять рублей?» – качая головой, переспрашивала Люба. «Да, это на одну канарейку пять коров купить можно, – подтверждал Пётр. – Пил купец всегда наливки разные, а я только кисель медовый». «А что такое наливки?» – переспрашивала Люба. «Ну как что, вот я квас пил из крынки, а наливки пьют из графинчика». «А заморские фрукты, они какие?» «Да они больше, чем наши яблоки, и чуть меньше, чем тыквы, но сладкие, аж губы слипаются, откусишь кусок, а сок от них аж из ушей брызгает».

Любушка смотрела на брата. Слушала его с таким любопытством, что порой из открытого рта вытекала тонкая струйка слюны и, дотянувшись до его плеча, если она сидела у него на руках, словно на резинке возвращалась снова в рот. Видя это, Пётр ещё слаще начинал врать, как объедался он разными блюдами. Рассчитался с ним купец за работу по-купечески. Насыпал ему полную шапку золотых червонцев. Пошёл он домой, да недоглядел, что в шапке дырка была, все монеты по дороге и высыпались. «Петя, надо было вернуться и поискать», – тормошила его Люба. «Да ходил, искал – бесполезно, тогда навстречу мне мужики на базар ехали, видно, они все деньги подобрали». «Петь, ты уж в следующий раз, как к купцу пойдёшь, дырку в шапке зашей, или давай я тебе сама зашью». «Ладно, договорились», – успокаивал её брат. Младший брат Степан тоже обожал сестрёнку и из деревяшек мастерил для неё кукол, а Любушка уже сама наряжала их, делая им платья из травы и тряпочек. Отца своего она никогда не видела, он ушёл на войну с японцами, оставив беременную ею мать с двумя сыновьями, и не вернулся.

Поглядеть на это семейство со стороны – можно было решить, что Любушка у них просто для забавы. Сидя за самоваром, распивая чай и поглощая пироги с земляникой, Люба, поглядев в окно, вскрикивала: «Ту их мать, куры опять по грядкам ходят!» Братья хохотали, а мама одёргивала её: «Нельзя маленьким девочкам сквернословить». Показывая пальцем на икону, говорила: «А то Бог накажет». «Мам, расскажи про Бога», – просила Люба. А мать – женщина набожная, хоть и не грамотная, знала много притчей и историй из житий святых. Дед её был дьяконом и просвещал в своё время детей и внуков. Мать обычно, укладывая детей спать, пересказывала им Священное писание и жития святых. Дети с удовольствием воспринимали материны рассказы. Братья редко дослушивали их до конца: от сладкого монотонного голоса и плавной речи они засыпали, сопя носами в подушку. Любушка могла продержаться подольше, но не намного, и лишь потому, что слушала мать сидя на постели, завернувшись в одеяло, но всё равно сон брал своё: пару раз зевнув, она начинала клевать носом, словно цыплёнок просо, а затем сваливалась на бок. Мать, посмотрев на это сонное царство, укладывала детей поудобнее и, перекрестив их, читала молитву на сон грядущий, стоя на коленях перед образами.

Она молила Бога о здравии детей, за погибшего мужа, за себя и всех православных христиан и только после укладывалась спать сама. Утро её тоже начиналось с молитвы. К этому она приучила и своих детей. На следующий вечер всё повторялось заново. «Мам, ты нам вчера до конца не рассказала, давай дальше». «А на чём я вчера остановилась, не помню?» Степан говорил: «Да как Веру, Надежду и Любовь вместе с матерью повели к царю Адриану». «Нет, – возражал Пётр, – царь их уже на три дня отправил к одной женщине, дожидаться суда». Любушка утверждала: «Нет, их уже царь начинал спрашивать – сколько им лет». «Ладно мам, начинай с начала!» – вопили все. «Хорошо, – отвечала мать, – продолжу с того места, когда заснул Степан». И так повторялось из вечера в вечер. Любимой героиней материнских рассказов была святая мученица Татиана.

Любушка ясно себе представляла эту самую красивую женщину в городе – разумную, гордую и не капризную, и ей казалось, что и она могла бы так вести себя на казни. Только сделала бы по-другому. Она бы тому льву, который подошёл и облизал ей ноги, сказала, чтобы он сожрал этого язычника Ульпиана. Тогда бы она осталась живой и снова всем стала помогать. Вот в такой обстановке Любушка жила и взрослела.

Первым оставил родительский дом Пётр, он женился на Татьяне из соседней деревни, привёл её в дом, но прожили они все вместе недолго: ушёл из жизни отец Татьяны, и мать осталась в одиночестве, не под силу ей стало управляться с хозяйством, вот Пётр с молодой супругой и съехали к ней, забрав свою долю – телка и уток. От такой утраты их хозяйство не очень-то обеднело, но главное – без Петра наступила скука смертная, ведь бывало по полдня смеялись над шутками и розыгрышами брата. А Степан хоть и хороший, но молчун.

Любушка управлялась с домашней работой под стать любой доброй хозяйке: она и тесто поставит, и таких куличей к празднику напечёт! Односельчане, ходившие славить на Рождество, в первую очередь стремились попасть к ним в дом – угоститься праздничной стряпнёй и прихватить с собой узелок с пирогами. Зная такую особенность соседей,

Любушка наготавливала к празднику булок и пирогов целую гору, весь стол был завален стряпнёй и укрыт сверху расшитыми ею же рушниками. Степан, видя всё это, ворчал: «Мам, гляди, сколь она опять напекла, целую армию накормить можно». Он говорил это не от жадности, просто поворчать любил. На самом деле ему нравилось, когда приходили гости, а в особенности Зинаида – дочь соседа Василия. При её появлении лицо Степана заливалось краской, а уши на просвет горели как красный абажур и такими ещё долго оставались после её ухода. Мать, войдя в комнату и увидев пунцового сына, подначивала его: «Ты что такой, как разрезанный арбуз? Зинка, что ли, приходила?» Степан, насупившись, отвечал: «Никто не приходил, я это от горячего чая такой». – «Дуть на чай надо, не равён час загоришься когда-нибудь». Как-то осенью терпение у всех лопнуло – у матери, у Зинки и у Зинкиных родителей. Надоело всем смотреть на краснолицего Степана, сговорились они, да и поженили молодых. Впервые в жизни Люба увидела Степана рядом с Зинаидой не красным только после свадьбы. Из родного дома Степан уходить не собирался, так как младший сын в семье, ему по всем правилам нужно оставаться с матерью. У Зинаиды, как и у Любушки, характер был покладистый, и жили они все вместе дружно, с утра до вечера управлялись с хозяйством, а ближе к ночи брали вязание в руки и пели у окна.

Время летело, Любушке уже шестнадцать исполнилось, как в одно из воскресений постучались в их избу сваты. Они были желанными. От кого они – Люба догадывалась: Яшка с другой улицы уже целый месяц терся у их плетня и засматривался на неё. Однажды его три дня не было видно, так Любушка места себе не находила. Сама пойти на его улицу не решалась – скромность, да и гордость девичья не позволяли. Вот тогда она и поняла, что пришла к ней любовь. Догадка Любина оправдалась, сваты были от Яшки. Так они расхваливали Якова, что просто бери его и к иконам на божничку сажай. Зажиточный он, работящий, да не разбалованный, а красивее его во всей губернии не сыскать. Мать всплакнула – не то от радости, не то от жалости – и согласие дала, пообещав за дочь приданое – корову, перину, две пуховые подушки и наряды разные вместе с сундуком.

На свадьбе Яков Любушке пообещал: «Поживём годик с родителями, а там поставим свою избу и заживём своим двором. Обрабатывать своих сестёр и братьев я не собираюсь».

Так оно и вышло, но не через год. Времена тогда были смутные, гражданская война началась. К тому времени у них уже было две дочери – Вера и Надя. После войны, когда землю раздавать стали, тогда и отделились они от родителей. Получил Яков кусок земли на окраине села, срубил там избу, распахали деляну, и зажили они самостоятельно.

Люба была покорной супругой и никогда ни в чём не перечила мужу, согласна была с ним во всём, да и сам Яков палку не перегибал и пьяным никогда не куражился. Была Люба не очень-то обласкана, но без тумаков. Некоторым соседкам доставалось от своих благоверных, особенно в праздники, Частенько слышны были бабьи вопли и визг по деревне – мужики дурели от браги. Единственное, пожалуй, чем Яков был не доволен – что Люба не родила ему сына, хотя и нельзя сказать, что дочерей он не любил: с базара всегда с гостинцами приезжал, то ленты в косы девчонкам купит, то гребешки или цветастые платки.

Пришлось Любушке и без хозяина полтора года пожить. Случилась такая напасть: враз околели лошадь да корова. У мужа, очевидно от горя, на нос чирья сели. Яков от досады кулаками по столу стучал и твердил, что это дело рук соседки-повитухи и он ей ещё устроит за это. После той угрозы немного времени прошло, как вспыхнула ночью повитухина избёнка. Яков утверждал, что никаким боком к этому пожару отношения не имеет. Люба ему верила: неспособен Яша на душегубство.

Чирья его зажили, а вот нос исковерканным остался, и присохло к нему прозвище Слива. Но, несмотря на утраченную красоту, муж для неё оставался любимым и желанным.

Хозяйство нужно было восстанавливать. Ничего другого, как поехать в Москву на заработки, придумать Яков не мог – так многие поступали, и не только в ту пору, а, пожалуй, во все времена столица была неплохой кормушкой.

Полтора года не было мужа дома. Для Любы это были мучительные дни, она переживала за Яшу, слёзы наворачивались на глаза, когда представляла себе, как он там, родимый, – может быть, голодный и уставший, не согрет домашним теплом, мотается по бродяжьим ночлежкам.

Единственной отдушиной Любы в то время были её дочери: всю материнскую любовь она выливала на них, старалась не обременять их тяжёлой работой. Девочки были обласканы, но несмотря на это росли прекрасными помощницами: хоть стряпать или траву в огороде полоть, хоть постирать, уборку по дому сделать – всё выполнят на совесть, не придерёшься. В продолжение семейной традиции теперь уже Люба пересказывала дочерям те притчи, что слышала от своей матери, и дочери так же, как и она когда-то, словно зачарованные, слушали её.

Соседи говорили о ней: видно, Любка в жизни счастливая, всегда улыбается, всегда всем довольна. Это было на самом деле так, до той злополучной ночи, когда Яков сел читать бесовскую книгу.

Из того, что произошло тогда с ней, самым страшным было – онемевшая правая рука: она не могла совершить крестного знамения. Яков перебил ей плечо кочергой, и рука совсем не поднималась. Люба, мысленно крестясь, твердила молитвы. Муж с ней в постель с того времени не ложился, на ночь устраивался спать на печи, говорить с ней нормально не мог, всё время только покрикивал и поглядывал на неё искоса. Как-то Якова весь день не было дома, куда уехал – не сказал, и ближе к вечеру Люба стала беспокоиться: мужа нет, не случилось ли чего. Уже на закате вышла она со двора, предупредив дочерей, что скоро вернётся, и направилась через мост к родительскому дому Якова в надежде найти его там.

Идя по мосткам, Люба смотрела на воду и вдруг обмерла: вода под мостом расступилась, на сухом дне реки стоял Ой. Он поманил её костлявой ручонкой, своим скрипуче-дребезжащим голосом позвал:

– Любушка, Яша здесь, иди к нам.

Люба присела на краешек моста и спрыгнула вниз. Успела только спросить: «А Яша где?», как вода сомкнулась у неё над головой, и река продолжила своё течение. На десятый день под мостом нашли её раздувшееся и позеленевшее тело.

А в деревне набирала обороты коллективизация. Крестьяне, которые позажиточнее, серьёзно опасались быть раскулаченными, а кое-кто уже загремел в Сибирь после того, как лишился всего своего добра. Перспективы на будущее были мрачными, вступать в колхоз никому не хотелось. Тут письмо из Сибири пришло от весьма авторитетного раскулаченного хозяина – сплошные восторги. Здесь вольному воля, земли немерено, скота разводи сколько угодно. Он предлагал крестьянам разумный выход: распродать хозяйство, не дожидаясь, когда отнимут, и добровольно, без клейма «кулак», переехать жить в Сибирь.

Пораскинув мозгами, зажиточный люд внял совету односельчанина, и четыре семьи засобирались в холодные края, а с ними и вдовец Яков. Хоть и маловероятно было раскулачивание, но ему из родных мест уезжать было надо. Слухи разные поползли по деревне: кое-кто из односельчан посматривали на него косо, да и всё здесь напоминало ему о Любушке. Вот он и решился на переезд с зажиточными. Упаковал все вещи в узлы, собрал с собою всё до гвоздя, и прозвище Слива тоже. Не взял из дома лишь иконы. Дочери хотели сложить их в сундук, но Яков запретил, так и остались они в переднем углу их брошенной избы на божничке.