Текст книги "Цифры нации"

Глава 9
Существо долгоногое

Жердяй, раскинув под столом долговязые ноги и уставившись в монитор, читал постановление правительства. В документе значилось, что финансовые дела Поволжской республики оставляли желать лучшего. Данное обстоятельство, судя по всему, не зависело от правительства, поскольку явилось результатом внезапного действия темных сил, о природе которых до сих пор неизвестно. Именно эти подпольные силы привели к обострению экономической ситуации: над республикой завис карающий меч, и карать будут за что угодно. В том числе за то, в чем она не виновата, потому что денег не предвидится, а народу нечего кушать. В связи с данным обстоятельством Главной прокуратуре надлежало неукоснительно, во взаимодействии с органами государственной безопасности и МВД, надзирать за соблюдением законности, уделяя особое внимание соблюдению Конституции, а также законов «О защите толерантности» и «О защите искусственного интеллекта».

Именно так. Начали с сокращения социальных программ, урезанных банком, а через два дня заявили о действиях непонятных сил.

«Впрочем, – подумал Жердяй, – темные силы – это ведь наша компетенция…»

Анатолий Ефремович был обязан их знать и вовремя обезвреживать – на то у него особые полномочия.

Когда-то очень давно – в то время маленький Толик еще ходил в детский садик, организаторы Поволжской республики решили, что никаких ведомственных инструкций быть не должно – только Его Величество Закон должен действовать. С тех пор приняли законов целый ворох, но самыми интересными были два последних. Они оказались с двойным дном. Они развязали Жердяю руки…

Детство Жердяя совпало со временем, когда Федерация была еще в силе. Но многим хотелось большего. По улицам шатался народ с флагами и транспарантами, орали мужики в мегафоны. Мужикам помогали тетки в красных косынках и коротеньких синих юбках колокольчиком, едва прикрывающих зад. Интересное было время. Жердяй вместе с другими такими же носился дворами вдоль улиц, откликаясь на хлесткое слово Жердяй. А приходя домой, жаловался деду – Жердяй да Жердяй. Какой он им Жердяй!

Дед, высокий тощий мужик, просвещал несмышленыша. Слово «Жердяй» произошло от слова «жердь». Значит – предлинный такой и претоненький, шатается ночью по улицам, заглядывает в окна, греет руки в трубе, пугает людей. Это какой-то шатун был когда-то. Его осудили навек слоняться по свету без толку и должности.

– Так его же надо бояться! – хлопал глазами Толька. – Он же страшный какой!

– А ты правильно заметил, что страшный, – радовался дед, – пусть боятся. А ты этим пользуйся. Ты вырастешь и будешь выше меня… Верста коломенская…

В дверь кабинета постучали, и воспоминания сдуло.

– Разрешите войти, Анатолий Ефремович? – раздалось в кабинете.

Однако дверь кабинета осталась закрытой. Это говорил Виноградов Сан Саныч, заместитель Жердяя по защите прав инакомыслящих. Белокурый неврастеник. Нос горбинкой… Внешне образован, а внутри полный кретин.

Жердяй молчал, исходя из принципа «Я начальник – ты дурак!».

– У меня к вам дело, товарищ полковник… – послышалось снова.

В кабинете образовалось прозрачное облако пара, а потом появился сам Виноградов, зависнув над столом у начальства, словно джинн из бутылки.

– Ты эти штучки брось, – сморщился Жердяй. – Ты их оставь для своих блядей…

– Как это понимать?

– Ты мне нужен в живом виде!

Поймав со стола пластиковый стакан с карандашами, Жердяй метнул ими в Виноградова, потом откинулся в спинку кресла и принялся глубоко дышать: на раз-два – вдох, на раз-два… семь, восемь – выдох.

В дверь снова постучали, появилась голова Виноградова, а потом и он сам вошел, в штатском, встал посреди кабинета напротив приставного стола и принялся мямлить про толерантность: мы-де, того… призваны соблюдать, поскольку поставлены.

– Опомнись! – Жердяй вскочил из-за стола и стал нарезать круги вокруг Виноградова, раздувая ноздри длинного носа и принюхиваясь к чему-то.

Виноградов тоже вращался и нюхал воздух, однако, ничего не унюхав, остановился и стоял столбом, выпятив грудь.

– Толерантность, говоришь?! – спросил Жердяй. Метнувшись к столу, он схватил постановление правительства и бросил на поверхность приставного стола. – Читай!

Виноградов взял в руки документ. Закончив читать, он выкатил на шефа глаза.

– Понятно?! Или растолковать?! – спросил Жердяй.

– Что понятно? – не понял Виноградов.

– Про то, что здесь написано…

Жердяй вдруг поймал себя на мысли, что готов съездить по роже этому белому, кровь с молоком, подполковнику.

– Мы-то при чем здесь? – удивился Виноградов. – Ты же сам говорил…

Жердяй присел к столу и уставился в точку на его поверхности, собираясь с мыслями. Стучать кулаком по столу не было никакого желания. Разбитый недавно стакан еще маячил в глазах – вот тебе и совпадение. Мало ли стаканов падает со стола… Однако это не было совпадением. Это была судьба, заложенная полвека назад мужиками, а также бабами в красных платках и коротеньких юбках. «Вернуть язык пращуров!» – орали тогда. А мужики их поддерживали: «Автономия нам недостаточна! Мы сами с усами!..»

– Надо бы нам что-то делать, – сказал Жердяй задумчиво, – иначе нас никто не поймет. Нас раскусят, и тогда нам точно не избежать… клетки со злыми гамадрилами…

Виноградов промолчал.

– Толерантность… – усмехнулся Жердяй.

– Вот именно, – оживился Виноградов.

– Она им как корове седло… Полагаю, надо оправдывать доверие народа. Эти полномочия, которыми нас наградили… – Жердяй постучал пальцем по столу, – надо использовать как можно быстрее. А Татьяноха нам в этом поможет.

Жердяй встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел на улицу. Как и прежде, на ней было тихо и безлюдно.

Виноградов шевельнулся у него за спиной.

– Поговаривают, того… Покончить хотят…

– Кто?

– Самоквасов.

– Археолог драный. Все увалы облазил в предгорьях, а туда же – в оппозицию.

– Ищет…

– Тень от прошлогоднего снега. Послушай, что пишет… Вчера с площади притащили…

Жердяй выдвинул ящик стола, вынул плакат, положил на стол и велел Виноградову читать вслух. Тот придвинул к себе бумагу. На розовом фоне чернели буквы:

«Уважаемые граждане! Республика в опасности! Согласно сведениям, полученным из надежного источника, нас посадили на голодный паек, а наши социальные программы свернуты! Вопрос: что делать и кто виноват? Ответ: виноват частный капитал, которому подчинено государство. На самом деле государства давно нет – вместо него лишь кучка людей в погонах, возглавляемых капитаном первого ранга в отставке Большовым, от которого одно сотрясение воздуха. Он никогда не пойдет против частного капитала. Дорогие мои, я вас люблю. Не молчите. Вступайте в общество изучения старины. Вместе мы сможем противостоять заскорузлости и произволу. На нашей стороне закон „О защите толерантности“.

С уважением, доцент кафедры археологии Первого государственного университета Самоквасов Герман Романович – профессор-археолог».

Ниже значился адрес, куда следовало обращаться, и номера телефонов. Целая дюжина.

– Так это же враг! – Глаза у Виноградова хищно блеснули. – Это же самое то! Небо в клетку ему обеспечено!

– И рад бы, но нет, – произнес с расстановкой Жердяй. – У него – того. – Жердяй покрутил пальцем у виска. – Ищет вчерашний день. Однако не безнадежен. Вот если взять в разработку – ведь надо же что-то делать. Наедем на него для начала, а потом видно будет…

Сказано – сделано. Тем более что Татьяноха оказался свободен. Собравшись втроем в кабинете Жердяя, они поджидали теперь группу задержания, отправленную за профессором.

Герман Романович тем временем торопился к выходу из учебного заведения. Он бежал, словно за ним гнались: по телефону только что сообщили, что жене неожиданно подурнело, что ее положили в городскую больницу и требуется его, Самоквасова, личное присутствие.

– Карета ждет вас у подъезда, – добавил по телефону мужской голос и отключился.

– Еду, – сказал Самоквасов, убрал трубку и бросился вон из аудитории, полной студентов.

Услужливое сознание рисовало лицо супруги, страдающей от внезапного заболевания, поэтому глаза не видели перед собой ничего. Они не заметили даже, что в машине не оказалось ни одного медика: здесь сидели матерые дяденьки в обычной одежде и тяжело смотрели по сторонам.

Профессор стал приходить в себя после первого перекрестка: карета почему-то пошла в другую сторону, а водителя отделяла от него глухая перегородка. Герман Романович встревожился, на что получил ответ от «медика» в штатском:

– Нам так короче будет…

– Но как же? – удивился профессор. – Нам же туда не надо…

– Там перекопано, – пояснил второй «медик».

А когда карета повернула на Льва Толстого, затем в боковой проезд возле здания с квадратными колоннами, до профессора дошло. Его развели, прикрывшись святым именем.

– Слава богу! Выходит, она здорова…

Улыбаясь, Герман Романович перекрестился, откинулся на спинку и закатил глаза в потолок.

– Вам плохо?! Что с вами?! – испугались «медики» и бросились к профессору щупать пульс. Но карета вдруг снова дернулась, и мужики повалились назад, матерясь во весь голос.

Машина вошла во внутренний двор и снова остановилась. К радости «медиков», профессор оказался жив. Мало того, он даже выпрыгнул из машины и устремился к двери впереди всех. Но его придержали слегка.

– Не так быстро, пожалуйста…

Двое подхватили профессора под руки. В коридорах оказалось безлюдно, перед глазами мелькали бесконечные двери. Наконец в конце коридора показалась старинная дверь, явно из мореного дуба, возле которой конвой успокоился, отряхнулся, перевел дух, после чего один из громил сначала постучал в дверь, прислушался и лишь после этого потянул ее на себя. За дверью справа, огородившись стеклянной перегородкой, на небольшом возвышении сидела за столом женщина в зеленой рубахе с погонами прапорщика и галстуком-бабочкой под подбородком и пялилась в монитор. Она даже не взглянула на вошедших.

– У себя? – спросил конвоир, показывая пальцем на другую дверь.

– Да! Вас давно ждут! – резко ответила дама.

Профессора подвели к двери. Когда она отворилась, Германа Романовича ввели в кабинет и оставили одного против троих. Сидящего за столом Герман знал как руководителя Ревкомиссии Жердяя. Остальных видел впервые.

– А! Профессор! – почему-то обрадовался Жердяй. – Вот мы и встретились, а я думаю, когда вы нас удостоите! Присаживайтесь… Вот сюда… На стульчик, пожалуйста.

Герман Романович сел было в кресло, стоявшее как раз у двери, но Жердяй вновь завопил, указывая на стул у приставного стола. Стул был опутан какими-то проводами, а на столе стояло устройство, о назначении которого вряд ли кто мог догадаться – это могло быть что угодно, в том числе и пыточное устройство.

Профессор опустился на стул и затравленно огляделся. Слева, на стене, во всю ширь висела картина «Утро стрелецкой казни», и Герману Романовичу сделалось не по себе. Показалось, что его притащили сюда лишь для того, чтобы объявить приговор и тут же казнить. Однако он собрался с духом, тряхнул головой и повернулся к Жердяю.

– Я слушаю вас… Вы хотите мне что-то сказать? – спросил он. – Что с Лизой? У нее что-то серьезное? Она жива?

Жердяй выкатил на него глаза. Какая-то Лиза, прости господи…

– Я слушаю вас, – снова сказал профессор.

– Да нет… Это мы слушаем вас, – ответил Жердяй и принялся ерзать в кресле, оставив вопрос без ответа. Заглянув в монитор, он выдвинул ящик стола, вынул оттуда плакат с посланием профессора к народу и положил на стол. А после этого напрямую спросил, встретившись с ним взглядом: – Ваших рук дело?

– Мое, – ответил Герман Романович и продолжил поучительно: – Между прочим, имею право, потому что у нас республика, демократия и законы, среди которых я особо отметил бы конституцию, законы о защите толерантности и защите искусственного интеллекта. Да. Так что выдумывать ничего не надо. Я в принципе не понимаю, для чего вы меня сюда… Это какое-то недоразумение… Прошу объяснить немедля…

Он тараторил без устали, вспоминая при этом о жене Лизе, имя которой, насколько он понял, бессовестным образом использовали. Наконец утомился и замолчал, и было видно, как мелко трясется у него голова.

Жердяй сверкнул на него глазами исподлобья:

– Вы закончили?

– В дальнейшем я предпочел бы с участием адвоката…

Услышав об адвокате, Жердяй открыл рот и уставился в сторону Татьянохи:

– Надо же, а мы не учли! – Лицо у Жердяя, и без того тонкое, сделалось еще тоньше. – Это вы правильно заметили… А вот скажите вы нам с прокурором, для чего нам адвокат, если мы всего лишь беседуем? Нам, получается, теперь и поговорить нельзя? Возбраняется? Или все-таки можно?

Жердяй с силой хлопнул ладонью по плакату и принялся быстренько шоркать бумагой по стулу, совершая круговые движения.

– Это что у нас здесь?!

– Это? – растерялся профессор. – Это я так, не подумавши… Хотя, если внимательно прочитать, то очевидно, что я о другом… У меня экспедиция летом… Они же мне…

– До лета дожить надо, а нам сегодня определиться бы – либо вы с нами, либо против нас!.. У вас тут прямо написано…

Наклонившись к плакату, Жердяй стал вслух читать:

– «Виноват частный капитал, которому подчинено государство… Государства как такового давно нет – вместо него есть кучка людей в погонах, возглавляемых капитаном первого ранга в отставке Большовым, от которого одно сотрясение воздуха…»

Закончив читать, он продолжил:

– Значит, было дело… – и уставился, не моргая, Герману Романовичу в глаза, прожигая до нутра.

Профессор затравленно улыбнулся, огляделся по сторонам, и ему показалось, что картина на стене ожила – и солдат, ведущий стрельца на казнь, и стрелец со свечой в левой руке, и царь на лошади. Все они пришли в движение, оставаясь при этом на месте.

Жердяй между тем подвел черту:

– Это призыв к свержению законно избранной власти.

– Предлагаю схватить всю группу, – поддержал Татьяноха.

«Дохлая дичь…» – подумал Жердяй и сморщился. В желудке сосало, хотелось кушать.

– Мне бы адвоката, – слабо произнес Герман Романович, сознавая, что дела его совсем плохи и место в цирке ему обеспечено. – Я совершенно не понимаю… Мне хоть какого-нибудь юриста, но не искусственного…

– А вот хотя бы Дмитрий Олегович – чем не юрист? – осклабился Жердяй. И к Татьянохе: – Что вы заканчивали? Юридический?

Татьяноха важно качнул головой и не спеша подтвердил:

– Заканчивал.

– Но вы прокурор, сторона обвинения, – вякнул профессор.

– В чисто поле захотел?! – вскипел Татьяноха. – Одиноким дубом?! Вы у нас борец за справедливость, а мы – никто!

Виноградов, сидевший до этого смирно за спиной у профессора, скрипнул задницей в кожаном кресле, и Герман от страха съежился – у белокурого в руках могла быть удавка либо еще что-нибудь. Вместо этого, однако, он ощутил на плече прикосновение его ладони.

– Послушай-ка, – сказал Виноградов вкрадчиво, – мы ведь вам не враги, а вы человек с головой… Рыбачил я однажды на речке. Окуня вытянул, тот сорвался с крючка, бережком к реке – и в воду… А там садок у меня открытый стоял. Так и с вами у нас получится, уважаемый. Скажем прямо: вы нам нужны как специалист, который вращается в молодой среде. Готовы ли вы помочь государству?

Профессор сморщил губы, повел плечами. Одно дело – плакаты писать, другое – рыло подставлять. И тут же кивнул с пониманием, обернувшись к Виноградову.

– Превосходно, – обрадовался тот. – А то ведь мы думали, что без детектора лжи да без сыворотки правды не обойтись нам сегодня…

– Напомню, – уточнил Татьяноха, – карьера ваша при этом не пострадает, скорее наоборот. Сколько вы получаете?

– Как вам сказать… – замялся профессор. Вопрос застал его врасплох. Если сложить деньги, которые он выручал с экспедиций да приложить к ним то, что драл с неучей…

– Вот видите, – оживился Жердяй, словно услышав мысли профессора. – У нас вы получите больше… Тридцать серебряных единиц вас устроит?

От услышанного у Германа Романовича свело скулы. Давно надо было податься в секретные сотрудники.

Жердяй вынул из стола половинку листа с подготовленным текстом и протянул профессору:

– Ваша помощь будет носить негласный характер. Распишитесь, пожалуйста…

Приняв бумагу из рук Жердяя, профессор попросил ручку и расписался. Забрав документ, Жердяй стал читать его вслух:

– «Я, Самоквасов Герман Романович, будучи в трезвом уме и ясной памяти, даю настоящую расписку в том, что обещаю добровольно сотрудничать с органами Ревкомиссии (контрразведкой), хранить свою связь с нею в тайне, не разглашать сведений, полученных в результате такой деятельности. Полагаю, что моим агентурным именем может быть слово „Профессор“».

Закончив читать, Жердяй поднялся, подошел к сейфу и спрятал в него бумагу. Потом вернулся к столу и сел, потирая руки. Вербовка состоялась. При этом ни слова не сказано в документе о финансовых обязательствах Ревкомиссии.

– У меня к вам еще вопрос, профессор, – сказал Жердяй. – Что бы вы сделали в первую очередь, учитывая ситуацию в нашей стране?

Профессор улыбнулся. Раз спрашивают, значит, доверяют, и выдал как на духу:

– Убрал бы всех проституток с улиц, включая электронных…

– Ну, это вы хватили, конечно… – Жердяй сделал умное лицо. – Это же наш бюджет…

Помолчав, он стал развивать для агента легенду, на ходу озадачивая:

– Для всех – вы под подпиской о невыезде… На вас наехало МГБ, точнее, Ревком… Вас преследуют за инакомыслие, ждем от вас следующих посланий в виде плакатов – для нас важно собрать побольше под вашей крышей. Смелее. Активнее. Государство вас не забудет.

– А как же моя экспедиция? – опомнился Самоквасов, но ему заткнули глотку. Было время – ела тетя семя, а теперь семечки жует.

Вечером Самоквасов жаловался жене. Обложили со всех сторон, вздохнуть не дают умному человеку.

– Бежать надо из этой дыры! – воскликнула Елизавета. – За границу! На кафедру археологии хоть куда-нибудь…

– Куда бежать! – удивился Самоквасов. – Кругом блядство одно, вранье несусветное, собутыльничество…

Глава 10
Там леший бродит

«Не справиться никогда! – билось в груди у Кошкина. – Да. Никогда. Потому что бункер изготовлен из толстой стали. Такой толстой, что даже думать забудь, чтобы разрезать ее хоть каким-нибудь способом. Особенно если учесть, что таких способов у тебя круглый нуль. Нет такой возможности у тебя. И никогда не будет…»

Катенька прижалась к нему, и он почувствовал, как мелко ее колотит.

– Простите меня, – ворчал в темноте Шендерович. – Я не хотел.

Не хотел он! Кошкин обнял девушку и поцеловал в губы. Он не боялся, что его неправильно поймут, оттолкнут или закричат, как это любила делать первая жена. Катя не оттолкнула его, продолжая нашептывать:

– Что же нам делать? Мы замурованы… Навсегда…

Ее голос вдруг прервали звуки, похожие на треск древесины: Шендерович в темноте подобрался к электронной даме и теперь, вероятно, дубасил пластиковое чудовище.

– Я разобью тебе всю морду! – закричал он в исступлении. – Тебя не узнает твой разработчик!

– Стоять! – крикнул Кошкин и бросился на звуки.

– Папа! – дернулась за ним Катенька. – Это всего лишь машина!

Наткнувшись на Шендеровича, Кошкин перехватил его руку и с трудом вырвал какой-то продолговатый предмет, оказавшийся резиновой дубинкой.

– Нам не на кого надеяться, кроме нее! Это все, что осталось! – крикнул Кошкин.

Пульсар ничего не хотел понимать:

– Здесь бункер! Мы в мышеловке!

– Успокойся…

– Здесь темно! Как у этого в жопе!

– Где у нас клава? – Кошкин насторожился. – На столе здесь лежала…

Он пробежался пальцами по столу и не нашел знакомую с детства вещь – с рядами букв, выпуклой серединой и метками на центральных буквах «А» и «О». Он видел клавиатуру на столе, до того как погас свет. Только бы найти ее, и только бы на ней сохранились стандартные метки.

Однако на поверхности стола не было ничего, кроме монитора. Вынув из кармана телефон, Кошкин включил подсветку, опустился на колени и ничего не нашел. Коридор тоже оказался пустым, не считая пары стульев возле стола. Кошкин, не поднимаясь, двинулся в обратном направлении, рассматривая предметы. Вот стол. А вот кресло – в нем застыла баба-машина. Она и сейчас здесь сидит, свесив ноги. Кошкин, обогнув стол, в полумраке увидел клавиатуру – баба держала ее, прижав к животу.

Кошкин поднялся, придвинулся к ней. Это было примитивное программное устройство, определяемое знатоками как зачаток искусственного интеллекта. Аналог подобного устройства до сих пор хранится в краеведческом музее. Недоношенным оказался зачаток. Клавиатуру, однако, устройство спасло от ударов и теперь не желало отпускать.

– Дай мне, – тихо сказал Кошкин. – Мне надо…

Пальцы у бабы дрогнули и разжались. Кошкин положил клавиатуру на стол, придвинул стул и сел. Катенька с отцом стояли рядом. Подсветка телефона отключилась, и наступила тьма.

Пульсар вынул свой телефон:

– Давай я буду светить…

– Береги батарею…

Кошкин коснулся клавиатуры, привычно поймал указательными пальцами маяки над центральными буквами и стал набирать одному ему известный текст – слепой печатью, которой овладел еще студентом. И вскоре ожил монитор, на нем побежали символы. Добившись этого, Кошкин откинулся на спинку стула и стал наблюдать за работой устройства. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем в «бочке» затеплился свет. Затем щелкнула дверь.

– Уходите! – Пальцы у Кошкина метнулись к клавиатуре. – Придержите дверь. Я за вами… Быстро!

Пульсар бросился к выходу, распахнул дверь и стоял теперь в светлом проеме. Катенька не двигалась с места.

– Беги! – крикнул Кошкин. – У нас мало времени!

– А ты?

– Я за тобой!

Катенька пятилась к выходу, затем развернулась, и в этот момент дверь опять ожила. Она двигалась неуклонно, словно пресс. Кошкин бросился к ней, но вовремя не успел. Пах! Дверь тяжело затворилась. Лязгнули запоры. На секунду ожил штурвал, потом наступила тишина, и снова погас свет.

Кошкин вернулся к столу, придвинул к себе клавиатуру и принялся вводить команды, но, сколько ни старался, получал один и тот же ответ: «Несанкционированное проникновение в систему. Ваши попытки бессмысленны – введите установленные имя и пароль…»

Потом в мониторе показалась машина Пульсара, она мелькнула возле шкафов, затем в тоннеле и, наконец, пропала. Снаружи теперь не было никого, кто мог бы вызволить из заточения. Это говорило лишь об одном: все события, начиная от встречи на площади Независимости и кончая сегодняшним днем, – дикий спектакль, итогом которого станет смерть. От истощения. От обезвоживания. От недостатка воздуха. Ото всего в совокупности.

Кошкин в бессилии опустил голову на стол. Интересно, сколько человек проживет в подобных условиях? День? Два? Один йог, говорят, вообще отказался от пищи: сел на камень и так сидит с прошлого века.

«Так-то оно так, но ведь надо же что-то делать!» – ворохнулось опять. Он достал телефон из кармана, нашел материн номер и нажал кнопку.

– Как ты, сынок? – оживилась Софья Степановна. – Как вы там все – Катя, Федор Ильич? Говори! Что молчишь?!

– А что говорить? Здесь такие горы! Озеро! Лес… Пока, мама. По возвращении расскажу. До свидания…

Произнес и отключился, едва соображая. Расскажет он… С того света… Хорошо, что хоть мать пока что не в курсе о его заточении в подземелье. Он снова опустил голову на стол и так лежал. Полусидя, полулежа… Одинокий узник стальной Бастилии. А когда поднял вдруг голову, заметил в мониторе машину. Она возвращалась. Причем, возможно, не только с Шендеровичами.

«За бедного хакера замолвите слово…» – щелкнуло в голове. Это мог быть момент, когда предъявляют счет, цена которому – жизнь.

Потом над ним вспыхнул свет, донесся отчетливый рокот дизеля. Его ни с чем нельзя было спутать. Щелкнули замки, «барашек» на двери крутнулся юлой, и дверь отворилась. В проеме стояли Катя и Федор Ильич.

– У нас мало времени! – крикнула Катя. – Быстро!

Кошкин бросился вон из «Бастилии». Едва он выскочил, дверь снова закрылась, после чего раздался низкий мужской голос:

– Вова, Вова, открой… Володенька, я ведь тебя зубами загрызу! Слышишь, Володенька?

– Я где-то слышал эти слова, – удивился Кошкин.

– В старинном фильме про ментов и воров, – напомнил Шендерович.

– Она смотрит фильмы?

Вопрос, конечно, был глупый – вряд ли машину могло интересовать кино.

– А теперь Горбатый! Я сказал, Горбатый! – снова крикнула Машина и замолчала.

– Уходим, – торопил Шендерович. – Нам еще надо ворота проскочить.

Они прыгнули в машину, дизель рявкнул и понес их по кругу. В боковых нишах мелькали шкафы, отдавая тусклым светом контрольных ламп, проносились площадки с бетонными лестницами. Машина выкатилась в зал и остановилась. Центральная часть помещения была занята колонной, опоясанной кабелями и трубопроводами. На колонне золотистые буквы: «Тем, кто первым на нас нападет, – наш пламенный привет!!!»

– На нее возлагали надежды, – ворчал Пульсар. – Теперь она никому не нужна. Ей сказали: «Умри, Каштанка», но она живет до сих пор. Она прикинулась мертвой… Сухозаряженный двигатель… На вечные времена…

Кошкин не верил глазам: перед ним возвышалось оружие возмездия, о котором рассказывал учитель истории. Когда-то давно, когда мир был расколот на богатых и бедных, у тех и других оказалось оружие, способное уничтожить друг друга несколько раз. Однако бедные, в дополнение к основному оружию, создали оружие возмездия, способное ответить врагу, когда из бедных никого не останется в живых, – на всякий случай, чтоб неповадно было. Потом про машину то ли забыли, то ли сняли с вооружения. Помимо этого, говорил учитель, история могла оказаться обычной легендой.

– Домой хочу, – вздохнула Катенька. – Голова кружится…

Пульсар включил передачу. Машина развернулась, нырнула в боковой проем и стала нарезать круги в обратном направлении. Они прошли мимо стального бункера, затем вдоль шкафов у колонны и въехали в тоннель, который вскоре закончился. Они оказались среди леса, на узком шоссе, ведущем к горе с седой вершиной.

«Откуда здесь берется энергия?» – подумал Кошкин. Оборванные концы проводов на опорах ЛЭП до сих пор маячили у него перед глазами, в то время как машина возмездия работала на электричестве. И Владимир спросил об этом у Шендеровича.

Однако тот ответил уклончиво:

– Она же спит в основном… А спящему пища не требуется.