Текст книги "Глас земли"

25. Притча о прокисшем супе

Жил да был на свете один учёный старичок. Долго жил и многое успел сделать, но однажды всё-таки умер. Пришли его дети к нему в дом порядки наводить и первым делом вынесли на помойку все бумаги и книги. В это время мимо пролетала помойная муха. Увидела она книги и очень обрадовалась, так как имела страсть к чтению. Стала кружить над рассыпавшимися томами и, если видела что-то дельное, то приземлялась, потирала лапками и делала краткие замечания примерно следующего содержания:

– Здесь Кант прав…

– Аристотель отмечает это вполне справедливо…

– С этим аргументом Гегеля можно согласиться…

– Платон устами Сократа выражает верную мысль…

– Витгенштейн находится на правильном пути…

– Вывод Делёза не вызывает сомнений…

– Всё же Хайдеггер делает верный ход…

Тут вдумчивому насекомому пришлось прервать свои критические размышления. Дети усопшего старичка обнаружили на кухне суп, но, разогрев его на плите, осознали, что суп безвозвратно прокис и употребить его в пищу нет никакой возможности. Посетовав на безалаберность умершего старика, они вынесли кастрюлю на помойку и выплеснули содержимое прямо на книги. Муха покружилась над книгами, дождалась, когда лакомство остынет, приземлилась на одну из первых самиздатовских копий «Архипелага ГУЛАГа» и принялась самозабвенно высасывать питательный жир из разбухшей страницы.

26. Лебединая пробка

Мистики учат, что в начале времён сердце мира сего по чистоте и мягкости было всё равно что лебяжий пух. Но когда за созерцание тайных глубин принимается более трезвый глаз – принадлежащий нашему реальному современнику, не возносящемуся в эмпиреи по каждому пустяку, а смотрящему на жизнь с практической стороны, – то он видит там скорее куриные перья, какой-то потемневший от времени, просаленный и свалявшийся комок, зашитый в некое подобие мешка. Впечатление несвежести усиливается ещё и тем, что кремового оттенка ткань, пущенная когда-то на пошив этого мешка, имеет в нескольких местах пятна, хоть и отличающиеся некоторой причудливостью форм и, так сказать, неожиданностью художественного ритма, но более напоминающие грязные подтёки. Поверх этого мешка наволочен второй, хоть и потёртый, но почище первого и периодически стираемый с хозяйственным мылом. И уже к нему, с верхней стороны, то есть как бы прижимая оба эти мешка с перьями, прислонено старческое лицо, из ротовой щели которого нет-нет да и проистекают кое-какие слюневые соки, заставляющие предположить природу пятен, оставшихся на первом мешке.

Старческая голова невелика размером, напоминает сморщенный, пожухший плод, что в соседстве с ветхой подушкой как бы подсказывает, что и в голове также заключены свалявшиеся птичьи перья. Уверенность в этом только крепче оттого, что голова местами покрыта какими-то застарелыми пятнами, обрамлена сверху тоненькой и измочаленной подушечкой седых волос и, наконец, сама заключена в мешочек, называемый для деликатности чепцом.

Из основания головы выходит дряблый и горбатый корень туловища, также спелёнутый в мешки из тонкой ткани, в которых предусмотрительно выполнены прорези для костистых отростков рук и ног.

Слюна, увлажнявшая когда-то внутренние горловые складки, частью вытекла прочь, а частью загустела и ушла в глубины. Закостенел шершавый крючок языка, а вместе с ним и вся гортань ссохлась и огрубела так, что блуждающий по ней взад и вперёд поток воздуха стал работать не только на проветривание внутренних полостей, но и на лёгкий свистящий призвук, сопровождающийся щекотливым и весьма неприятным чувством. Всё нарастающая свистящая сухость от своего накопленного избытка свилась наконец в царапающую судорогу, от которой резко дёрнулась длинная и тонкая жила, уходящая непосредственно к верхним головным отделениям, отчего оттуда началось ответное движение других жил, тянущихся к глазницам, языку, шейным и спинным суставам – старушечье тело захрипело и зашевелилось в своей постели, развивая своё движение в мышечный взмах одной из рук, как бы ищущей что-то в пустоте пробуждения, и далее – в хриплое и слабое звучание, сначала похожее на звук пузыря, который восходит со дна болота и лопается на поверхности, но потом находящее опору в тягучем просветлении, зачинающемся в каждом из приоткрывшихся глаз, и разрастающееся в череду членораздельных звуков:

– Воду мне. Воду дай.

Зашаркали где-то внизу ноги – чужие, приросшие к молодому, чуть тучному, но пружинистому телу. Приблизились звуком – в руке прохладной влажностью отозвалось стекло. Рука, почти опадая, пошла в сторону ротовой щели; та же, толкаемая изнутри позвоночным столбом, стала возрастать по заднему упору постели, сокращая со своей стороны время сближения с рукой. Стеклянная влажность коснулась нижнего края щели, тонкой струйкой пуская влагу по трещинам языка.

– Не началось ещё? – сухость стала сходить прочь, удерживаясь только в уголках глазных складок. Язык упруго зашевелился, передавая живительные вибрации в отдалённые части туловища, вызывая едва заметные сокращения в руке и ногах, что всё ещё лежали в смирении старческой дремоты.

– Нет. Ведь мы бы разбудили, – со стороны молодого туловища звук шёл звонко, с заботливой деловитостью, но где-то внутренне, в мало заметных обертонах, – несколько нагловато, с претензией. – Но скоро уже, надо садиться.

Изнывая внутренней ломотой, согнулись суставы в руках и ногах, подбирая и приподнимая туловище. Старуха села в постели и стала поправлять чепец.

– Хватит сидеть, помоги мне, – звон молодой речи пошёл в сторону, в угол комнаты. Тусклый белёсый свет, сочащийся из маленького квадратного окошка на панели портативного телефонного аппарата, выхватывал из общих сумерек комнаты другое человеческое лицо. Еле заметный бритый подбородок, чуть детские, но насмешливые губы, слегка вздёрнутый нос и узкий угреватый лоб, уходящий назад, в накоротко бритую и наморщенную кожу головы, – всё было пропитано замогильным сиянием портативного устройства, отчего самые распространённые и невзрачные черты ожесточались в каменную монументальность. Фыркнув, лицо потонуло в темноте. Половицы заскрипели под весом невысокого, плотного тела, спрятанного снизу в штаны из плотной джинсовой материи, а сверху – в свободный мешок, вязанный из крашеной овечьей шерсти. Низкий столик, прихваченный снизу под столешницей четырьмя руками, поплыл к старушечьему ложу.

– Теперь лекарства, – старушечий голос набрал влажную силу и зазвучал с капризной визгливостью. На крохотном эмалированном подносе появились блюдечко с таблетками, крохотный стаканчик с микстурой и новый стакан с водой.

– Давайте челюсти, – проглотив лекарства, старуха сообщила своему телу слабость и слегла обратно к подушке. – И телевизор в розетку, кинескоп пока нагреется.

Половицы снова заскрипели, справляясь с давящими их ногами. Щёлкнула и засветилась прерывистым мерцанием коробка телеприёмника. Старуха заёрзала на простынях и снова приподнялась навстречу силуэту, переливающемуся красным и синим в мерцании разогревшегося кинескопа. Пальцы крючковатыми гроздьями нависли над очередным стаканом, поднесённым к её ложу, в котором на этот раз белели человеческие зубы. Подцепив пластмассовое основание челюсти кончиком пальца, старуха потащила челюсти из стакана, сделав ладонь второй руки лодочкой и подставляя её снизу к краю стакана. Вдруг, когда согнутый крючком палец сделал решительное движение, чтобы выудить обе половинки челюсти наружу, вторая рука неловко дёрнулась – челюсти клацнули, и одна половинка лягушкой скользнула вниз, к темноте пола. Из горла вырвался всхлип, руки взмыли и немощно застыли в воздухе. Два колена брякнули в пол, откуда стало подниматься суетливое шуршание.

– Да включите же свет, – стоном процедило сдавленное горло старухи. В ответ на это половицы проскрипели, и ещё два колена грохнулись об пол, чтобы умножить шорохи, доносившиеся уже из-под кровати.

– Не раздавите челюсть. Сами мне жевать будете, – обессилев от горя, старуха снова слегла к подушке, прижимая к ветхой груди спасённую часть челюсти с рядом крепких керамических зубов.

Старуха сидела на постели, перед ней был поставлен покрытый скатертью низкий столик. На столе стояла бутылка коньяку и грибной жюльен к ней. В углу мерцал телеприёмник: музыканты в оркестровой яме постукивали смычками по пюпитрам, в кадре крупным планом показали академические бакенбарды дирижёра, уверенно сжатые губы, сверкающий подбородок, затем отдельно – руки. Изображение на экране время от времени подпрыгивало, уходя куда-то вбок, и затем плавно оползало на место. Шум в оркестровой яме оборвался. Дирижёр магически взмахнул палочкой – комната начала наполняться звуком гобоя. Старуха притихла и сжалась в комочек.

– Мой когнак, – когда первое действие закончилось, древний треснувший ноготь, словно наделённый дирижёрской грацией, взмыл в воздух и указал на рюмку. Телевизионный свет скользнул по движущейся фигуре, оголённая по локоть рука, оканчивающаяся покрытыми цветным лаком ногтями, подняла бутылку и, осторожно накренив её, сделала так, что после едва слышного хрустального звука часть содержимого плавно вытекла в рюмку.

– Я смотрю «Лебединое озеро» с пятьдесят восьмого года, – тёплая грибная мякоть успокоила жжение дёсен, вспыхнувшее от коньяка. – Дважды была в Большом театре. Боже мой! Слышали бы вы эти арфы. Да, балет – это лакмусовая бумажка. Чернь никогда не полюбит его, – старуха ковыряла вилочкой в жюльене, как будто выискивая что-то.

– Чайковский. Пётр Ильич. Его музыка даёт покой, потому что в ней заключена Вселенная. Когда вся Вселенная в тебе, нет причин волноваться. Но этот покой надо услышать. Услышать сердцем, а не вот этими вот лопухами, – туловище дополнительно ссутулилось, и рука, оказавшаяся рядом с той областью, где ушная раковина вырастает из головы и примыкает к чепцу, исполнила имитацию мелкой нервной дрожи, – которые вы носите на своих пустых головах.

Старуха бросила взгляд в другой конец комнаты, где в ожидании затаилось два человеческих силуэта. Лицо одного из них по-прежнему подсвечивал могильным сиянием экранчик телефонного аппарата.

– Из-за вас я упустила начало, и вот жюльен остыл. Налейте мне ещё.

Когда занавес скрыл принца Зигфрида, в отчаянии протягивающего руки к ускользающей от него Одетте, на экране телеприёмника замелькали разноцветные шары, сменившиеся неестественно зелёной поляной, на которую выскочил исполинских размеров заяц. Спина его была вспорота, и в огромном разрезе чернел продолговатый цилиндр, заменявший животному позвоночник. Из леса выбежали дети и стали водить вокруг зайца хоровод, песней вознося хвалы электричеству. Захмелевшая старуха сморщилась, вытерла слёзы, вытекшие за время второго действия на щёки, и прикрикнула в тёмную сторону:

– Чего сидите, переключайте. Не видите? И налейте когнак.

От щелчка переключателя экран задёргался, изображение перекосило. За сеткой трясущихся полос, ползущих вверх по экрану, в просторном сводчатом зале со стеклянными колоннами, светящимися изнутри и плавно меняющими цвет от красного к фиолетовому, декольтированная ведущая обращалась к группе мужчин, одетых в восточные, шитые золотом кафтаны и в непринуждённых позах возлежащих на персидских коврах, расстеленных по полу:

– Чтобы как-то разрядить обстановку, мы пригласили в студию ведущего духовидца России Марата Достанова. Марат Мамедович, мы очень признательны вам за то, что вы прервали свою работу и приняли наше приглашение открыто поговорить с телезрителями. Скажите, пожалуйста, когда же всё-таки ждать конца света?

В кадре появился мужчина средних лет, плотного телосложения, в спортивного покроя костюме с шейным платком и набриолиненными волосами. Он сидел на дизайнерском стуле, закинув ногу на ногу, и крутил в одной руке золотую авторучку:

– Собратья в духе! Сегодня ночью я имел непростой телефонный разговор с президентом. Я дал ему обязательство сделать всё от меня зависящее, чтобы конец света не произошёл раньше, чем закончатся Олимпийские игры в Сочи. К сожалению, ту энергию, которую скопили народы России и которую они намерены конвертировать в олимпийское золото, слишком сложно хранить в условиях смены космических циклов. Мы знаем, что конец света всегда развивается вокруг некоторой оси. Чтобы ни одно тайное движение души не оказалось не проэкзаменовано на весах божественной справедливости, мир буквально выворачивается наизнанку – по оси, один конец которой может оказаться в любом, самом непредсказуемом месте. Например, если её конец окажется в центре Земли, то наш мир, похожий на твёрдое снаружи и мягкое внутри яйцо, превратится в подобие плода, косточка которого окружена мякотью. Где в такой ситуации будет находиться олимпийское золото и где будет находиться память о заслуживших его героях, сказать чрезвычайно сложно даже мне. Скажу больше. Билет в Сочи уже лежит у меня в кармане, и, когда игры начнутся, мне бы очень не хотелось разбавлять свой азарт старого болельщика совершенно неуместными мыслями о том, по какую сторону конца света я пребываю и какой тип оргиастического поведения будет наиболее гармоничным в новой для меня, совершенно не изученной ситуации.

– И всё же, Марат Мамедович, как бы вы посоветовали телезрителям использовать эту небольшую передышку?

– Совет здесь может быть только один: молиться за наших ребят.

– Тьфу! – вилка со звоном упала на стол, силуэты во мраке переглянулись. – Вот же чёрт усатый! Ну что, голубчики, как вам такая новость? Вы тут засиделись, не можете дождаться моей смерти, а на дворе уж конец света. Что делать будете? Я бы хотела сказать вам: живи, пока молодой, а не сиди у постели умирающего, дожидаясь его смерти, подобно падальщику. Так в моей молодости говорить не смели, но так было. Мы чувствовали это, – крючок пальца потянулся к тонкой хрустальной ножке. – Это грация, это лебединые шеи. Это полёт и чистое наслаждение друг другом. Но ведь вы сами уже, простите, мертвы. У вас нет жизни, своей собственной жизни. Жизни, как у Зигфрида, который ошибается на каждом шагу, но всегда остаётся победителем, потому что он чист и свободен. А у вас нет ни истины, ни лжи. Вы – чернь земли, которая проглотит всё, – вилка, подцепив жюльен, пошла вверх и размазала грибную мякоть по выпяченной нижней губе. – А ну, переключай его! Что там дальше?

От щелчка переключателя экран задёргался, изображение перекосило. За сеткой трясущихся полос, ползущих вверх по экрану, находилось помещение, похожее одновременно на медицинский кабинет и европейский кафетерий. На кожаной кушетке полулежала декольтированная ведущая и обращалась к мужчине средних лет, плотного телосложения, в спортивного кроя костюме с шейным платком, окладистой бородой и набриолиненными усами:

– Чтобы пролить свет на загадку пьянства в России, мы посетили лабораторию социальных исследований при Санкт-Петербургском институте психоанализа и попросили профессора Александра Творога ответить на несколько вопросов.

В кадре появились актёры, сидящие за накрытым столом и изображающие семейную перепалку. Последний кадр, в котором пьяный муж с перекошенным от гнева лицом заносит над женой кулак, сменился чередой кадров с милицейскими машинами, колючей проволокой, бредущими по улицам стариками в обносках, заплаканными детьми, тянущими руки к зрителю. На фоне видеоряда звучал вкрадчивый голос профессора Творога:

– Женщина, обладающая сильным материнским инстинктом, испытывает глубокую привязанность к мужу-алкоголику, которого недуг превращает в маленького ребёнка. Посмотрите на него: он капризен, криклив и плаксив, его речь сбивчива, а мысли спутанны и вращаются вокруг одних и тех же образов, он может испачкать бельё и нуждается в постоянном надзоре. Алкогольные возлияния превращают мужа в ребёнка своей жены: он вожделеет её не как свою жену, но в силу эдипова комплекса – как свою мать. И в то же время он испытывает страх кастрации перед своим отцом, место которого занимает его собственный сын. Через мать-жену между отцом-сыном и сыном-отцом устанавливается инцестуально-гомосексуальная связь.

– И всё же, Александр Евграфович, что следует делать русской женщине, если её муж – хронический алкоголик?

– Совет здесь может быть только один: обратиться к профессиональному психоаналитику.

– Тьфу! – вилка со звоном упала на стол, силуэты во мраке переглянулись. – Что, гусь, слышал, что учёные говорят? Или опять всё ушами прохлопал? А всё говорят: «Имеющий уши да услышит». Врут. Слушать надо не ушами, а сердцем. Жену свою нужно любить пуще матери родной. Вот что, – старуха слегка разогнула позвоночник и искоса глянула в угол. – Поднеси своему хахалю рюмку водки. И закусить, хлеба с луком.

Лицо, высвеченное могильным светом, криво ухмыльнулось. Заскрипели половицы, где-то снаружи хлопнула дверца шкафа. Могильный свет погас, в темноте послышались вздох, сопение и хруст лука, перемалываемого живыми челюстями. Старуха завалилась на бок, отражая открытым глазом фуэте Одиллии и торжествующий демонический танец злого гения Ротбарта.

– Но какая связь у вас устанавливается через меня, немощную старую женщину? Вот загадка, – искусственная челюсть заработала в темноте, сообщая речи небольшой присвист. – Да что там загадка. Вы мне роднее и ближе тех, кто зовётся моей живой роднёй. Я вот-вот умру, и ложе моей смерти станет вашим брачным ложем. Как это красиво, не правда ли! Вы там уже заждались, в своей норе, – старуха вскинулась на кровати и пальцем проткнула тёмную пустоту. – Я – ваша дочь, рождённая во времени, повёрнутом вспять. Во времени мёртвых, которым вы заражаете мир живого и прекрасного. Как смердит! Как смердит! Вы изгадили моё лебединое озеро, – старуха упала на кровать и захрипела. – Я задыхаюсь. Окно. Откройте форточку. Пустите воздух.

Силуэты в углу подались вперёд. Телевизионный свет выхватил чёрные крылья, плывущие по комнате, и намазанные лаком ногти, поднимающиеся к оконной раме.

– Погоди, – хрип провалился вглубь гортани, продавленный усилием согнутого позвоночника. – Там заклеено. Вата. Меня просквозит. Не надо. Давай пробку. Только тихо. И телевизор тихо. Гусь, ползи!

Телеприёмник стих. Из динамика доносилось еле слышное шипение. На сцене почти беззвучно метался злой гений в окружении двадцати четырёх балерин. Толстые пальцы с коротко остриженными ногтями и заусенцами ощупывали кончик пробки, торчащий из стены почти у самого пола. Старуха вглядывалась в темноту:

– Тащи, только тихо. Потихонечку.

Пальцы потащили пробку. Острый луч света, ударивший в комнату через круглое отверстие, прозвучал неестественно звонким ударом в литавры, прорвавшимся неведомо как сквозь заглушённый динамик. Старуха вздрогнула и упала грудью на колени. Глаз, нависший над отверстием в стене, увидел винную пробку, один конец которой был обмотан тканью и перевязан ниткой.

– Так, – клокотало что-то мокрое во внутренних полостях старухи, – кто-то есть. Тише-тише. Свет горит, не заметят. Есть воздух?

Луч на мгновение пресёкся, задавленный ладонью. Силуэт над отверстием пожал плечами.

– А ты пёрышком, – старуха заёрзала на постели, переворачивая подушку. – Приложи к дырке и увидишь. Колышется или нет. Да что там, – старуха замерла, – когда проветривает, я и так чую. Нет воздуха. Закупорил ставни, сектант.

– Вот значит как, – голова старухи провалилась за подушку и оттуда испускала шипение, переходящее в хриплое клокотание. – Вот кого бы со свету сживать. Слышите, вы! Да нет, такой сам сживёт. Любит холодок, секта. Всё один сидит, тихо-тихо. Таится и мёрзнет. Морозом живёт. А сегодня не хочет. Всегда хочет, а сегодня – не хочет. Задумал что-то, верное дело. Да мы тоже не лыком шиты, – голова поползла на подушку и, подталкивая себя позвоночником, нависла над постелью. – Гусь, так делай: оттуда вдыхай, а сюда выдыхай. Только тихо, не сопи.

Глухо стукнули колени, бритая голова загородила свет из отверстия. Вдох – луч прорезал тьму – выдох – луч надломлен. Комната наполнилась затхлым жаром.

– Хватит, – старуха осела в бессилии. – У тебя нутро горячее. Похоть животная. И луком воняет. Зря кормила, себе на беду. Тащите меня, сама буду.

Два силуэта прошли сквозь комнату и влезли под старческие руки. Металлические пружины в кровати натужно заскрипели. Белая ночная рубаха, свисающая до пола, вспыхнула телевизионным светом. Старческие ноги медленно зашаркали по полу.

– Поставьте меня на колени, – дряхлое тело начало сворачиваться крючком. – Так, вот-вот, тихонечко. Сюда.

Луч света с той стороны оборвался.

– Неловко, неловко как, – скрюченная рука заходила в темноте, подавая сигнал наружу. – Челюсть возьмите, мешает, – две мокрые человеческие челюсти легли в тёплую молодую руку. – Вот-вот, сейчас.

Телеприёмник плавно погас, комната ушла во мрак. Вдруг – визг. Словно удушаемая мышь, завизжало, затряслось и грохнулось об пол дряхлое тело старухи. Силуэты на мгновение отпрянули назад, потом бросились вперёд, вцепились в старушечье тело, рванули. Звук разрываемой ткани – суставы позвоночника, торчащие из-под неестественно натянувшейся кожи. Экран опять вспыхнул, загремели литавры. Силуэт пронзительно завизжал, почти попадая в тон старушечьего визга. Из-под головы, намертво прилепившейся к стене, брызнула липкая жидкость. Силуэт затрясся в припадке. Второй силуэт судорожно обхватил старуху и бессмысленно прижимал к себе. По полу прошёл скрип. В противоположном конце комнаты с грохотом обрушился шкаф. Старушечье тело неестественно выгнулось, выпятив грудь в пол и отогнув ноги вверх. Судорожно лягнувшая нога отбросила куда-то прочь одну из половинок вставной челюсти. Живая рука, роющая в темноте, скользила по вытекшей на пол желчи. Стены комнаты потрескались и вместе с кусками рваных обоев посыпались на пол. Огромная трещина разрубила потолок. Телеприёмник рухнул на пол, кинескоп лопнул, выбрасывая раскалённые осколки в разные стороны. Пространство комнаты стремительно уплотнялось, перемешивая в себе изодранную ткань, человеческую плоть, изломанную мебель, куски штукатурки, битое стекло, вставные челюсти. Комната собиралась в комок и выворачивалась наизнанку, медленно пролезая через небольшое круглое отверстие диаметром с винную пробку. Перемолотое содержимое комнаты, выходя где-то с другой стороны, соединялось в новом, гармонически безупречном порядке. Порыв ветра, упавший с неба, всколыхнул водную гладь. В чёрной глубине глаза отразился силуэт филина. Лебедь взмахнул крыльями и оторвался от поверхности озера.