Текст книги "Про Чёрное море. Белую Одессу. И немножко про кино"

Марк П.»

Я ответил, воздерживаясь от восторга по причине известной всем живущим в СССР. В душе, конечно, рад был за Марка:

«Здравствуй, Марк!

Рад, что у тебя всё хорошо. Ван Дамм – это отведённое тебе время «для разогрева», как у автогонщиков на старте. Не спеши принимать решения, времени для этого не жалей. У меня всё без изменений – перечитываю Бунина, Хемингуэя, Ремарка. Восхищаюсь эпохой в которой они жили. Одежды ношу, как и прежде – широкие брюки, просторные льняные рубашки из льна, которые мне шьёт жена Таня. И это не мода, это моё признание культуры и простоты хорошей одежды. С нескрываемым отвращением смотрю на современных молодых парней в штанах-гандонах, не могу представить их в сложных жизненных ситуациях, где нужна смелость, находчивость настоящих мужчин. Вот такие «пирожки».

Всегда рад тебя слышать!

Ник.»

Наша переписка с Марком стала необходимостью. Как правило, письма были краткими, по существу наших мыслей, скоротечности нашего времени. Второе письмо пришло через два месяца:

«Ник, дружище, здравствуй!

В моём сервисе стоят два немца – «Horch 836» и «Maybach SW38» 1939 года. Пригнали из Лос-Анжелеса. Машины принадлежат какому-то боссу из «Парамаунт Пикчерз». Повозиться, конечно, придётся, но гонорар того стоит. Ты в Голливуде был бы востребован не хуже их продюсеров, но это я так, мысли вслух. У меня сейчас подержанный «Ford Bronco», очень удобно перевозить запчасти, материалы. Придёт время, доберусь и до «Мустанга». Вспоминаю Каролино-Бугаз, нашу компанию. Как они, по прежнему будоражат «погранцов» своими ночными заплывами?

Марк. Нью-Йорк.»

Я ответил не сразу. Прошло какое-то время до моей поездки на Каролино-Бугаз. Ездить на автобусе было не очень удобно, а поезда ходили с большими интервалами. Наше «Логово» оккупировали другие люди, совсем шпана. О Жоре-капитане и ребятах узнал от спасателей, дежуривших на пляже. Тогда и ответил Марку:

«… после твоего отъезда наша компания распалась. Валькерия переехала жить к дедушке в Затоку. Жора навестил её. Она очень обрадовалась, увидев его сидящим с дедом за столом во дворе дома. На столе вино и брынза. Наверное, Жора-капитан понравился дедушке Валькерии, потому что бутылка была почти пустая. А через месяц они поженились. Жить стали в доме отца Валькерии, на Бугазе. Жора восстановил баркас, что лежал к верху дном возле нашего логова, стал заядлым рыбаком. Недавно виделись, тебе привет от них. Вот такие «пирожки», дружище. Вдруг появилось желание заняться живописью. Наверное, от знакомства с нашими художниками-постановщиками на киностудии. Ты их, конечно, знаешь. Они же не только эскизы акварелью для фильмов делают, но и пишут маслом картины. Увидел «Подсолнухи» Полякова, решил попробовать. Пишу только для себя, в основном «польская тема». Посылаю тебе фото нескольких моих картин. Интересно, что скажешь, жене моей нравятся…»

После отправленного письма Марку, почему-то вспомнился мой приезд в Одессу, первые шаги к Чёрному морю. Был июль месяц, середина лета. Поезд прибыл в Одессу ночью. Выйдя с вокзала, спросил у пожилого мужчины, явно одессита:

– Не подскажете, как проехать к Люстдорфу?

– О-о! Вы приехали посмотреть Одессу! Вы правильно сделали, молодой человек!

Одессита, что называется, прорвало:

– Так я Вам её покажу!

– Но мне нужно к морю, чтобы искупаться, понимаете?

– Ну конечно, понимаю, что вам не нужен Лонжерон, не нужны Аркадия и Большой Фонтан. Вам нужен Люстдорф. Так я Вам покажу, идёмте.

Не переставая перечислять все достоинства лучшего в мире города, одессит довёл меня до трамвайной остановки:

– На этом трамвае, молодой человек, Вы доедете до Люстдорфа, который был когда-то немецкой колонией и называлась она «Радостное село». И когда Вы пройдёте, сойдя с трамвая, пятьдесят шагов, Вы получите такую радость, что Вам позавидуют все одесситы, привыкшие к ней. Перед Вами будет самое красивое в мире Чёрное море. Но сейчас трамваи уже не ходят, так Вы можете доехать на такси.

В Люстдорф на такси я не поехал, и первую ночь провёл в посадке, за городом. Проснулся чуть светало. Лёжа на примятых ветках акации, слушал тишину, думал, чем мне может помочь массовик-затейник Фельдман, для которого в кармане лежало письмо от моего бригадира по руднику Марата Хайрулина.

– Ты правильно решил ехать в Одессу. Море там тёплое, а одесситы народ хоть и шебутной, но добрый. Ты же знаешь, нам, Крымским татарам, а мы же «Ялыболью» – уроженцы Южного берега Крыма, посещать нашу родину запрещено, вот я и придумал: сначала ехать отдыхать в Одессу – шахтёрский санаторий «Приморье», что у самого моря. Там хорошо, отдыхал почти каждый год. Шёл на морвокзал, брал билет на экскурсионный пароход до Ялты. Далее выходил вместе с экскурсией и шёл к самому дорогому для меня домику, в Бахчисарайском переулке. Гладил его стены из потемневшего ракушняка, кусочек выковыривал и в носовой платок, на могилу отца. Возвращался на пароход и назад в Одессу. Тебе проще, ты можешь ехать куда захочешь.

Он говорил, а глаза его были где то далеко-далеко.

– Так вот, в этом санатории есть массовик-затейник Фельдман Лев Борисович, толковый мужик. Очень весело проводит все эти культурные мероприятия. Ты же аккордеонист, может чем и пригодитесь друг другу. Я написал ему тут.

Передавая письмо, вручил мне кусок руды:

– Будет напоминать тебе Зыряновск.

Я храню этот красивый камень с прожилками меди и свинца, напоминающий мне штреки и штольни рудника «Зыряновский» и встречу с людьми необыкновенной судьбы, отправленных в ссылку на «вымирание», но выживших наперекор вероломству людей другой породы – «Швондеров», «Шариковых».

На своём «Москвиче» Хайрулин отвёз меня к железнодорожной станции.

– Это весь твой багаж? – удивился он, укладывая мой рюкзак. Аккордеон я разместил на заднем сиденье.

– А что, аккордеон всегда в футляре, удобном для руки, рюкзак за спиной.

– Пожалуй ты прав, – согласился он, – у меня с чемоданом всегда проблемы, а рюкзак у тебя шикарный, похоже военный.

– Я купил его на Ленинградской барахолке, у старушки.

И тут же вспомнил её, как будто увидел. В тёмном платке, фуфайке защитного цвета и валенках, было начало декабря. Услышал её голос: «Бери соколик, от сына остался, он геологом был, погиб в сорок первом». Я заплатил ей вдвое больше. Уходя, услышал вдогонку взволнованный голос: «…он тебе любой чемодан заменит! Так сын говорил…». Рюкзак был из плотного брезента, с удобными плечевыми ремнями и множеством карманов. Хоть и потёртый весь, но ещё крепкий.

Как хорошо, что я не рассказал в отделе кадров при поступлении на работу, про свои два курса горного института. Навязали бы бригадирство, или ещё чего ни-будь. Хайрулин и его жизненный опыт пригодились мне больше.

В Лютсдорфе я быстро сориентировался, трёх этажное здание санатория «Приморье» видно было издалека. Фельдмана застал на плацу санатория, где он проводил очередное культурное мероприятие с отдыхающими. В его внешности было что-то располагающее к откровенности, чему я и не противился. Он прочитал письмо и улыбнулся:

– Марат, Марат, какой человек! А вынужден прозябать где-то в Зыряновске. Как он там?

– Ничего, машину купил, «Москвича». Дом построил, трое детей. На руднике его очень уважают, – мне было приятно сообщить Фельдману об этом. Вечером я сопровождал на аккордеоне его затейливые мероприятия с отдыхающими. Он сиял от восторга:

– Так играть и быть безработным в Одессе! Ну как тебе это нравится, Соня? – обратился он к своей жене.

Фельдман пообещал устроить на работу, возможно с пропиской:

– Пока с временной, а там видно будет. Но ты мне тоже должен помочь. Будешь у меня подрабатывать вечерами, с ночёвкой конечно. Моего аккордеониста, после твоей импровизации, сюда уже не заманишь. Ты где так научился, что заканчивал?

– Да так, получилось, – ответил я, улыбаясь Соне.

– А ты случайно не инспектор из Горкультуры? Да шутю я, не напрягайся. С такими глазами, как у тебя, люди по свету бродят, а не сидят в кабинетах, протирая штаны.

Через несколько дней Фельдман сообщил: – Будешь работать в самом красивом и знаменитом Одесском оперном театре!

Увидев в моих глазах нечто похожее на испуг, добавил:

– Рабочим, в постановочном цехе, но зато с местом в общежитии театра.

Уже через месяц в моей трудовой книжке появилась запись: «Переведён декоратором в постановочный цех театра». Так начались мои первые шаги к Чёрному морю. После свинцового рудника, скрежета скреперной лебёдки, после каждого направленного амоналом взрыва, застрявших в # «дучке» глыб руды – разбирать и собирать декорации мне казалось детской забавой.

Не знаю, чем я приглянулся начальнику постановочного цеха, но наш бригадир однажды сообщил:

– Меня переводят в бутафорский цех, а тебя назначают на моё место бригадиром.

– Но у меня же нет прописки?!

– Начальник цеха сказал об этом зам директору и тот пообещал прописать тебя в общежитие театра. Ну, а там, уже сам разберёшься, парень ты не промах.

Знакомиться с Одессой можно долго и всё равно каждый новый день приносит неожиданные сюрпризы. Как-то, возвращаясь ночью в общежитие, услышал характерный звук пилы сверху. Подняв голову, увидел на торцевой стене дома, выходящую рывками наружу пилу-ножовку. Стена была из ракушника, ножовка легко рассекала податливый камень. Оказывается, находчивые одесситы ночью пропиливали себе дополнительные окна. Ну где такое можно было ещё увидеть? Я не переставал удивляться их неподражаемому отношению к жизни.

В свободное время я любил бродить по Одесским улицам; узнавал, как они именовались до революции. Особенно нравилась Пушкинская, бывшая Итальянская. Платаны, высаженные по обеим сторонам ещё при Ришелье, своими кронами, словно шатром, укрывают её от яркого солнца. Одесситы называют их «бесстыдницами», потому что на стволах отсутствует кора. Как-то, переходя Пушкинскую, лишился каблука, зацепившись за булыжник. Тут же над входом в подвальчик увидел вывеску: «Ремонт обуви». Зашел, и уже не забывал заглядывать туда, чтобы поздороваться с его хозяином Ярошевичем, «дядей Колей», как уважительно звали его все клиенты. Пока я сидел в удобном кресле в ожидании нового каблука, дядя Коля мне рассказывал: «Я на этой улице родился, когда-то давно она называлась Итальянской. А параллельная Карла Маркса, во время оккупации, носила имя Адольфа Гитлера». И непонятно было, сказал он об этом с осуждением или с сожалением.

Моему появлению на Одесской киностудии помог Володя Кравец. Он подрабатывал там постановщиком декораций в павильоне. Предложил как то поехать с ним: «Посмотришь на съёмки, заодно поможешь мне, очень большая декорация. Художник-постановщик картины – мой хороший знакомый».

С этого всё и началось. Через месяц я ушёл из оперного театра и был принят в постановочный цех Одесской киностудии рабочим. Художник-постановщик картины готовил к сьёмкам сложную декорацию, приходилось иногда работать не только молотком, но и мозгами – доставать необходимые материалы вне киностудии. У меня получалось. Уже через месяц был зачислен в киносъёмочную группу администратором. Всё, с подачи художника-постановщика Василия Пыльникова: «У тебя организаторская хватка, ты умеешь не только гвозди забивать, твоё место там.»

Рассказать про Одесскую киностудию, не упомянув «КУРЯЖ», значит ничего не сказать. Хотя это было просто общежитие при киностудии, таковым его никто не считал, только «КУРЯЖ». До киностудии рукой подать, всего лишь несколько шагов, чтобы перейти Пролетарский (Французский) бульвар и уткнуться в знаменитую проходную с эмблемой парусника на стене.

В «КУРЯЖЕ» творили. Писали и читали друг другу режиссёрские киносценарии, свои и чужие, спорили до хрипоты. Доставалось и Голливуду:

– У них всё вытягивают актёры!

– А у нас, что, по другому?!

Обсуждали успех своих собратьев, добившихся успехов и признанных в мировом масштабе:

– Вася Шукшин пришёл в кино в кирзовых сапогах!

– А ушёл с миллионами сердец!

Старожил КУРЯЖА Валя Казачков или просто «КАЗАК», устраивал посиделки с мидиями, которые он приносил с Лонжерона целыми авоськами. Приготовить плов с мидиями так, как готовил его «Казак», не мог никто во всей Одессе. Актёр, режиссёр, сценарист – он обладал притягательной силой создавать творческую атмосферу «КУРЯЖА».

Трудно представить ещё кого-нибудь, знающего такое количество анекдотов, как знал их Валя Казачков. Но главное, умение рассказывать их, как это делал он. Хохот разносился по «КУРЯЖУ» до самого утра.

Навсегда, среди киношной братии закрепилось:

«КУРЯЖ? Ах да, Валя Казак!».

«Казак? Да, да! Одесса! КУРЯЖ!».

Хилькевич, который Юнгвальд

Кино экспедиция в Ивано-Франковске подходила к завершению, и группа должна была переехать в Винницу, доснимать основные эпизоды «Вервольфа» – логова Гитлера. Но случилось непредвиденное!

Вспомнились первые минуты знакомства с директором к/к Олегом Галкиным и режиссёром-постановщиком Юнгвальдом-Хилькевичем. Это произошло в гостинице. Оставив у себя чемодан, я поднялся в номер директора картины, чтобы представиться.

В номере находилось трое: Хилькевич, молодой парень в железнодорожной форме и лежащий на полу в белой майке и трусах директор к/к Галкин. Он что-то бессвязно бормотал, пытаясь дотянуться до бутылки с коньком, стоящей рядом. Я протянул своё удостоверение Хилькевичу, сказав, что меня направили в помощь директору, «заболевшему» в самое неподходящее время.

– Ещё, б… ь, один мудак приехал! – этими словами встретил меня режиссёр, снявший фильм «Опасные Гастроли», принесший славу не только Одесской киностудии, но и Владимиру Высоцкому.

– Меня прислали в помощь к Галкину, – сказал я, взглянув на лежащего директора.

– Начало у тебя дерьмовое, – произнёс Хилькевич. Взяв бутылку с коньяком, налил в стакан стоящий на столе, подал железнодорожнику, сам выпил прямо из бутылки.

– А в чём проблема? – осторожно спросил я, не обращая внимания на его манеру изъясняться. Все на Одесской киностудии привыкли к тому, что его мат воспринимается, как должное приложение.

– Вот проблема, – кивнув в сторону лежащего директора, добавил, – ничего не может сделать, чтоб не обосраться! Читай!

Он взял из рук железнодорожника листок, это была телеграмма, протянул мне.

– Столько времени потратили, собирая по одному вагону по всем городам, а всесильный НОД запретил взрывать вагон на ходу! Понимаешь! Запрещает снимать основной и главный эпизод, без которого не будет фильма!

Он посмотрел на железнодорожника:

– А этот мудак суёт мне шпаргалку, чтобы я её подписал!

Я прочитал телеграмму:

«Вам надлежит незамедлительно вернуть подвижной состав старых вагонов образца сороковых годов…».

– В группе есть «Волга» киностудии, ведь так?

– Есть, ну и что?

– У меня идея, которая устроит всех, – сказал я Хилькевичу. Отведя его в сторону, спросил:

– Сколько времени Вам понадобится, чтобы отснять взрыв? Часа два, хватит?

И я рассказал ему, что хочу предложить железнодорожнику, а именно: поехать со мной на «Волге» искать Вас, Георгий Эмильевич, чтобы вручить телеграмму НОДА. Вы же тем временем, за эти два часа, что мы Вас будем искать, снимете взрыв вагона. Он внимательно на меня посмотрел и неожиданно трезвым и спокойным голосом произнёс:

– Старик, ты не мудак, ты гений.

Трезвым, Галкин Олег Николаевич был думающим, не худшим среди других, толковым директором съёмочной группы. Без зависти, умеющий оценить успех другого. Мне он предоставил полную свободу действий до конца кино экспедиции в Ивано-Франковске и позже в Виннице.

Проблема с гостиницей для группы, а особенно в летний сезон, решена была ещё в Одессе. Я познакомился с директором коммунальных гостиниц Одессы Василием Переплётчиковым. Для всех жаждущих получить номер в гостинице, у него был один ответ:

– К сожалению, ничем помочь не могу.

Не помогали ни «красные корочки», ни звонки сверху. Независимым был не только его вид, но и положение, которое он заслужил, руководя таким нужным для граждан сектором. Мой визит был коротким, я лишь вручил письмо ему из Обкома, в котором изложена была просьба выделить место для киностудии в гостинице «Аркадия». Ответ был кратким и безоговорочным: «К сожалению, ничем помочь не могу, в Аркадии мест нет.»

Уходя, я лишь запомнил его внешность, когда он встал из-за стола – рост под два мера, спортивный торс, невозмутимая улыбка.

Я рассказал Хилу о своём впечатлении:

– Он как раз походит для офицера гестаповца. И тогда наша группа будет обеспечена лучшими номерами не только в Виннице. С ним дружат директора гостиниц многих городов. На море всем хочется побывать, да ещё в Одессе.

Хил улыбнулся:

– Найди мне ассистента по актёрам Аверина. Переплётчикова я знаю, мужик не простой, – и добавил, положив руку мне на плечо, – но сняться гестаповцем он захочет.

Юнгвальд-Хилькевич, «Хил» – так его звали на киностудии, как впрочем и все с кем он общался, личность узнаваемая. Мат в его устах звучал вольно, без всяких ограничений, не оскорбляя ни милых дам – референтов из Госкино, ни генералов консультантов, и без мата «Хила» представить было нельзя.

Однажды в Киеве, в комитете Госкино Украины, я был тогда с ним и стал свидетелем его разговора с Ермашом, Председателем Госкино УССР: – Ты будешь её снимать, она наша звезда!

– Она твоя (нехорошее слово. да,) ты её и снимай сколько хочешь, я буду снимать Татьяну Чернову.

– Решил сделать свою жену актрисой? Она же у тебя балерина, а её героиня штурмфюрер СС. Она ведь не Мата Хари.

– Да, она моя жена, а никакая ни будь прошмандовка. И между прочем, Мата Хари тоже была балериной по необходимости.

Я сидел в приемной и случайно услышал обычный разговор двух мужчин, которые вызывали у меня уважение к обоим сразу. Из Кабинета они вышли вместе, улыбаясь по приятельски. Уходя, Хил подошел к секретарше – милой, неувядающей красотке. Целуя в щёчку, произнес:

– Будет приставать, пошли его в жопу.

Фильм «Подполковник Шиманский», в прокате «ДЕРЗОСТЬ» по повести В. Земляка, был моим первым испытанием «на прочность». Я понимал, что оно может закончиться для меня так и не начавшись.

В Ивано-Франковске снимали эпизоды, связанные с железной дорогой, старинным вокзалом и переходным мостом. Много требовалось массовки, особенно солдат Вермахта, СС. Поражало желание местного населения получить немецкую форму, особенно СС. Занимали очередь к костюмеру чуть ли не ночью. Случались и проблемы. Один из жителей пригорода, получив форму «эссесовца» отправился в своё село неподалёку от Ивано-Франковска и, вломившись к председателю колхоза, напугал того до смерти, потребовав вернуть его отцу лошадь.

Режиссёра вызвали в Горком и предложили проводить съёмки в другом городе:

– Вы что! Не понимаете какой народ здесь живёт?

Мы это поняли, когда снимался эпизод – проезд Адольфа Гитлера в поезде. Как только в окне вагона появилось лицо Гитлера, раздались аплодисменты, совсем не по сценарию…

Как правило, в монтажной, после просмотра всех дублей – первым был вопрос:

– Как считаешь, какой дубль? – спрашивал Хил.

– Конечно же первый, – не задумываясь отвечала монтажер Валя.

– Я тоже так думаю, – соглашался «Хил».

«Так что же ты, мудак, заставлял Николая Олялина, заслуженного артиста, шесть дублей нырять с головой в болотную вонючую жижу?!».

Кстати, эти кадры так и не вошли в фильм. Представляю, что сказал бы по этому поводу сам актёр. А сказать он был мастер. В Виннице, в ресторане гостиницы, творческая группа отмечала удачный съёмочный день. Конечно же с актёрами Олялиным, Володей Гуляевым. Как всегда Хил разбавлял свои похвалы крепкими словами. Сидящая рядом с ним Таня Чернова заметила: «Смотрите, это же Вуячич! На эстраде микрофон, спел бы что ни-будь».

Олялин, отпив из бокала, поднялся из-за стола и прошел к микрофону. Через минуту раздался его знакомый всем приятный голос: «А сейчас артист Вуячич, Вам две песни захуячич!». Гром аплодисментов и смех заглушили его слова, а Вуячич спел «Бирюсинку».

По возвращении из экспедиции в Ивано-Франковске и Виннице я оставался на картине ещё какое-то время, пожиная хвалебные речи Хила в свой адрес:

– Старик, ты можешь всё…

Соответствовать этому утверждению становилось всё сложнее, особенно при бронировании для него гостиницы в Киеве и Москве. Как-то в Киеве, пришлось за помощью обратиться к Василю Земляку, автору повести «Подполковник Шиманский», по которой Хил снимал «Дерзость». Писатель охотно согласился пойти со мной к директору гостиницы «Украина» на бульваре Шевченко, самой лучшей в Киеве. Но всё сорвалось, как только Василий Сидорович увидел молодую женщину у стойки администратора. Она стояла к нам спиной, но даже со спины видна была её фигура, казалось лишенная всякой одежды. Я увидел, как изменилось суровое лицо моего «спасителя» и он помолодел лет на двадцать, забыв обо мне. Ходок он был ещё тот. Пришлось звонить в Одессу Переплётчикову и просить помощи.

В Москве нужно было «забить» номер непременно в недоступной во все времена года гостинице «Москва». Не буду вдаваться в подробности, как мне удавалось это сделать. Сейчас за деньги можно всё, в советское время было по другому.