Текст книги "Самое счастливое утро"

Николай Устюжанин
Самое счастливое утро

© Устюжанин Н., 2020

© Оформление «ЦыФро», 2020

© Издательство «Родники», 2020

Повести Николая Устюжанина

Повесть Николая Устюжанина «Мое советское детство» без идеологического нажима рисует далеко не благостную, но чрезвычайно интересную, счастливую картину того времени, – времени человеческого тепла и уюта, которого нам так сейчас не хватает. Повесть полна зримых, запоминающихся деталей.

Автор предпринял попытку реализовать большой и смелый замысел: рассказать не только о своем детстве, отрочестве и юности, но и о нашем советском прошлом, на фоне последних десятилетий, воспринимаемом именно как детство. Читается повесть легко, с неослабевающим интересом и привлекает ритмом повествования и его эмоциональностью. Герой её перемещается не только во времени, но и в пространстве: Волга, Красная Поляна, Волгоград, Сочи, Ростов-на-Дону, Вологодчина, Майкоп. Это путешествие не только в прошлое, но, кто знает, может, и в наше будущее… Этим повесть и ценна – радостью, светлым настроем искренней души и благодарностью за великое счастье просто жить на белом свете.

«Перестроечная» юность» возвращает нас в бурные годы, закончившиеся катастрофой для общей родины – СССР. Но описание происходивших событий, до конца не понятых и по сей день, не превращается в самоцель – повествование скрепляет лирический образ главного героя, Юрия Суханова. Взгляд рассказчика обращён не только на внешние факты, – внутренние причины нашей драмы раскрываются постепенно, по мере развития сюжета.

Повесть «Вечернее солнце» является заключительной частью биографической трилогии. Но она – вещь самостоятельная и самоценная. Как всегда, автор передаёт движение времени вроде бы скупо, но зримо и с глубоким подтекстом. Ему не нужно его оценивать – сцепление прошедших десятилетий само высвечивает подлинную их картину. Особенно удачной стала концовка повести, выводящая её на совершенно новый художественный уровень.

Слова Есенина: «Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье…» в полной мере подтверждаются и в повестях Николая Устюжанина.

Когда я редактировал тексты, то неожиданно для себя так увлёкся чтением, что забыл об обязанностях. Желаю читателям такого же удовольствия от погружения в глубину времени, возрождённого в трилогии.

Александр Цыганов,

прозаик, литературный консультант Вологодской писательской организации

Мое советское детство
Повесть

Ирине Николаевне Трапезниковой, автору идеи

 
И пусть – дракон ее язви —
Жизнь пропиталась липкой ложью…
Ведь ностальгия по любви —
Не ностальгия по безбожью.
 

Глеб Горбовский

Море поет вечернюю песню. Голос волны становится все более доверительным и трепетным, его тембр – нежным. Красное солнце почти растворилось в воздухе, спрятав свои летние лучи в туманной пленке неба, и затихло, отдыхая от дневной работы. Покрикивают чайки, ищущие корм в волнистой зыби светло-стального цвета, нехотя отдает дневной жар каменистая галька… Но вот багрово-алый диск, окрашивая все в затухающий розовый цвет, медленно, но неотвратимо погружается в море. Лента, сотканная на воде из лучиков красного космического цветка, сужается и блекнет, укорачиваясь и испаряясь. Небо теряет вишневую окраску и приобретает бежевый оттенок… Вот светило наполовину опустилось за горизонт, слева и справа свод посерел, будто горюя от расставания, стал призрачным и начал темнеть. Лишь в вышине, над золотистым венчиком уходящей звезды горит заря, но и она свернет свой вечерний шлейф, когда прощальный кусочек солнца, захлебнувшись в морской волне, погаснет…

Я сижу на еще теплом пляже и думаю о времени… Время – настоящая тайна, чудо из чудес! Оно то сжимается кольцами, то устремляется в вечность. Оно способно разбить твою жизнь на несколько жизней, или наоборот, все свести к одной бесценной вожделенной минуте. Оно не знает меры в любви и в заточении, оно вольно в одну секунду решить чью-то судьбу… Я боюсь его, я восхищаюсь им, я мучительно ищу ответ на вопрос: что такое время? Почему оно так неожиданно наносит свой удар, почему так коварно стучится в память по ночам? Я не способен его понять. Невозможно постичь его тайные ходы и расплести лабиринты внутренних сцеплений. Все чувствую – и не могу осознать, все вижу – но не в силах освободиться от этих видений… Кто мне поможет познать великую тайну страшного, безмерного и бессмертного времени?

Только Бог…

Мои родители познакомились в Великом Устюге, на катке, в двух шагах от которого до сих пор стоит здание, где услышали мой первый крик. Мама, Евгения Степановна, была студенткой педучилища, а папа, Василий Егорович Суханов, – курсантом речного училища.

Появился я на свет в 1961 году. Назвали Юрой – в честь Гагарина.

Роды были тяжелейшими, маму парализовало, а потом обнаружили еще и туберкулез. Врачи сказали, что ей не жить, но моя бабушка выходила дочь куриным бульоном. Больше детей у мамы не было.

Папа ходил франтом, речником, даже одно время капитаном, так что летом мы жили на корабле, а зимой – где придется. Поначалу в Кузино, – на противоположном берегу от Великого Устюга.

Помню себя с четырех лет. Поездку к бабушке на санях, – их папа перевернул в подпитии; мотоцикл, на котором нас с двоюродной сестрой сфотографировали; помню в деталях мой ужас в кинотеатре, когда смотрел сказку «Морозко» (испугался медвежьей головы).

На Волге

В 1965-66 годах и летом 1967-го мы жили на Волге, в Тольятти, где мама крестилась сама и крестила меня. Папа протестовал, но без успеха. Крещение врезалось в память особенно ярко.

Произошло мое второе рождение в Старом городе, – районе Тольятти, который раньше назывался Ставрополь-на-Волге, в церкви Казанской иконы Божией Матери. Незадолго до крещения я, шестилетний мальчик, посмотрел в кинотеатре фильм о средневековой инквизиции, поэтому в храм идти не хотел. Я всячески сопротивлялся и брыкался, а возле самой церкви устроил истерику и даже стал бросать камнями в толстого попа, которому прихожане принесли в дар несколько осетровых рыб, вяло шевеливших хвостами в какой-то объемной посудине. К моему удивлению, священник не обиделся, а потом, в храме, крестил меня и даже дал выпить с ложечки «сладкой водички». Внутри там все сияло, и было так красиво, хорошо и радостно, что я совсем успокоился. Пластмассовый крестик на веревочке храню до сих пор.

Самые счастливые страницы детства связаны с Волгой. Мы прошли ее несколько раз от Ярославля до Астрахани и обратно. Папа был помощником капитана, мама – матросом, а я развлекал команду. Стоял за штурвалом (чуть не сели на мель), ловил рыбу, учился плавать, клянчил у речников пиво, пожирал настоящие астраханские арбузы по 4 копейки за килограмм, – в общем, жил в свое удовольствие. Все бы ничего, да надо было готовиться к школе. Алфавит заставил зубрить папа. Не на того напал! Отец выходил из себя, доставал ремень. Наконец, нашелся: дал мне бинокль, и я произносил по слогам названия проходящих мимо пароходов.

Кстати, по Волге ходило не просто много судов, а так много, что не протолкнуться: тяжелые сухогрузы, высокие контейнеровозы, длинные танкеры, стремительные пассажирские «Ракеты» и «Метеоры», белоснежные лайнеры с кинотеатрами и бассейнами на верхних палубах, военные корабли.

Однажды за нами увязались два серых ракетных катера – они беспокойно крутили своими локаторами, рыская в пене нашего следа. Я спросил отца, почему они идут по нашему курсу – папа объяснил: «Штурманы там морские, волжского фарватера не знают, вот и следуют за нами «хвост в хвост», отцепятся только у Каспия».

Красота Волги, ее уютные города с золотыми куполами церквей и поклонными крестами, синие рассветы и розовые закаты, песни Зыкиной, звучавшие чуть ли не на каждом корабле, вольный дух матросской жизни – все это и сейчас связано у меня с родным и нежным словом: «Россия».

Мама – не только удивительный человек, но еще и учитель по призванию. Я был только один раз на ее уроке, но запомнил его на всю жизнь. Такого педагогического дара больше не видел никогда. Что сказать, ведь мама – учитель в шестом поколении, а я, стало быть, в седьмом. Но куда уж мне…

Главой семьи у нас всегда была она. Ее упорству и находчивости можно было только позавидовать, – повторить было невозможно. Мама готова была работать кем угодно: хоть сучкорубом, хоть матросом, хоть учетчицей на лесопилке (было и такое), лишь бы быть рядом с отцом. Вспоминаются аэропорты тех лет, бесконечные очереди, ночевки на скамейках, «кукурузники» Ан-2 на летном поле, перелеты из конца в конец… В то время я побывал на борту всех советских аэропланов.

Теплоход наш назывался «Ермак», это был толкач оранжевого цвета, мощный и несуразный на вид, но добродушный по характеру, впрочем, таким был и весь наш экипаж. Мы двигали баржи по спокойной бирюзовой воде, иногда попадали в шторм в Куйбышевском водохранилище, больше похожем на серое море, но самым верным нашим увлечением было шлюзование. Сам этот процесс – что-то невероятное: наш корабль под ровный шум насосов то погружался огромный шлюз, похожий на гигантскую бочку, то, наоборот, поднимался из преисподней к свету, к голубому сиянию вод, к слепящему солнцу и диковинным птицам, сидевшим на белоснежных колоннах гидросооружений сталинских времен.

Вечером в кают-компании, на стене которой висел портрет Ермака Тимофеевича, мы играли в домино, рисовали, смотрели по телевизору кинофильмы, футбольные репортажи с чемпионата мира 1966 года, где, кстати, наша сборная заняла лучшее в своей истории четвертое место (были люди в наше время!); в общем, жили по-мужски. Случались, конечно, и недоразумения… Однажды к нам на корабль поступила на практику студентка какого-то речного вспомогательного училища. Мама сразу же ее невзлюбила, держала «под колпаком», а в поздних, почти ночных, семейных разговорах с отцом называла ее проституткой (вероятно, для профилактики). Я решил, что проститутка – то же, что и практикантка, и на следующий день, подойдя к девушке, спросил ее в лоб, моргая невинными глазами: «А, правда, что вы проститутка?» Был страшный скандал.

Но иногда наша речная жизнь поворачивалась совсем не смешной стороной… Отчетливо помню зимний день, широкую полынью, заполненную ледяной кашей, – в нее провалился тракторист, перевозивший с корабля на корабль харчи в корчагах. С ужасом я наблюдал, как водолаз, надевший шесть одежек и скрепивший семь застежек, лез в эту жуть, испуская водяные пузыри… Парня нашли в трех метрах от полыньи, примерзшего спиной ко льду, – до спасения оставалось несколько секунд… Потом сказали, что ему было всего 20 лет.

Волга вошла в мою жизнь как сказка. Помню, как поразился городу-громадине Куйбышеву, – там фантастический порт, все вокруг было окружено стройплощадками, все двигалось, рычало и стучало. В Ульяновске запомнился не ленинский музей, а почему-то огромный кусок шоколадного масла в заурядном магазине на окраине. В Астрахани мы жили недолго, но грязь, нищету, деревянные покосившиеся бараки и крыс, вальяжно переходящих через замызганные дороги, забыть невозможно. Теперь понимаю, что основным местом, где мы зимовали до очередной навигации, был Тольятти. Жили то на корабле, то у какой-то старушки в избе с печкой, от которой чуть не угорели, то у моей крестной мамы в квартире-«хрущевке». Все дороги были заполнены зиловскими самосвалами, в просторечии – «Захарами», – строился Автоваз. Новостройкой был весь город: новые дома, новые кинотеатры. Был на премьерах «Айболита-66» и «Свадьбы в Малиновке». Первый понравился мне, а второй фильм – взрослым, со смехом пересказывающим самые уморительные сцены.

Но самым великим мне показался Волгоград, – статуя Матери-Родины была видна издалека, ее меч доставал до самого неба, а Мамаев курган вызывал особые чувства, в которых уже тогда присутствовало жгучее ощущение смертного и одновременно бесконечного родства. Я тогда и представить не мог, что пройдет совсем немного времени, и мы будем жить в этом городе.

Летние, пыльные и разморенные приволжские городки, в которых текла неспешная жизнь, встречали нас всегда радушно и равнодушно. Во время стоянок мы купались на местных песочных пляжах, бродили по магазинам с копеечными товарами, иногда фотографировались в крохотных ателье. Я любил заходить в книжные лавки, где мне покупали русские сказки, журналы «Веселые картинки», «Мурзилку», издания советских авторов. Больше всех мне нравились Чарушин и братья Бондаренко. Я читал сказки и рассказы запоем, а потом ходил по палубе и переживал заново впечатления от них.

Но чаще приходилось сталкиваться с другим…

Многочисленные перелеты, переезды, скитания по вокзалам, гостиницам, комнатам матери и ребенка, места в которых маме приходилось брать с боем или с унижениями, – все это ранило мою душу.

Красная Поляна

Все, вроде бы, успокоилось, когда в конце лета 1966 года мы переехали в Красную Поляну, ныне знаменитый олимпийский горнолыжный курорт. Сняли комнатку у одинокой бабушки; я стал ходить в очередной, не помню, какой по счету, детский сад, папа работал лесорубом, а мама специальной линейкой измеряла кубометры ободранных деревьев на лесопилке. Жили мы не в центре поселка, а на отшибе, в деревне Эсто-Садок.

Места там и, правда, необыкновенные. Сама Красная Поляна находится на высоте двух километров в огромной природной котловине, со всех сторон окруженной горами, даже летом покрытыми снегом. Внизу – тропики, вверху – Арктика. Поднимаешься в горы – обычный густой, переполненный колючками причерноморский лес, заберешься чуть выше – средняя полоса, еще выше – сосновая тайга, а наверху – ледяные зубчатые скалы. Разница – порой несколько десятков (не сотен!) метров.

В горах водятся зайцы, лисы, а медведи живут в гнездах на деревьях. Сооружают эти «гнезда» они сами, мирно спят там по ночам, поэтому охотятся на них тоже осторожно, с фонариками вместо прицела.

Я любил ходить в лес с папой, собирал белые грибы, ягоды, но более всего мне нравилась рыбалка. В узкой и стремительной реке Мзымте я ловил на обычную удочку форель. Она там ходит стаями, как на Севере плотва. В нескольких километрах ниже по течению – форелевый завод с огромными рыбными бассейнами. Однажды мы всей семьей были в ресторане при этом заводе, указали на приглянувшуюся форель, которую еще называют царской рыбой, – ее нам тут же отловили и приготовили!

Кстати, о царях… В Красной Поляне на среднем откосе есть каменная двухэтажная дача Николая Второго (он там никогда не был, не успел – случилась революция), которую, по слухам, вроде бы, переделали для Сталина (он тоже посетить ее не смог), дача же министра обороны Гречко была действующей и охранялась. Эту живописную природу специально берегли для сильных мира сего. Уже потом я узнал, что Красная Поляна входит в число десяти самых красивых мест Земли.

С ровесниками из детского сада мы бродили по лесам, гоняли коричневых древесных лягушек и ящериц, сверчков в крохотных норках на склонах гор, однажды поймали зеленую речную черепаху. Боялись мы почему-то жуков-рогачей (хотя они были безобидными), а вот тарантула не испугались… Он заполз к нам вечером в комнату, – черный, медлительный, шевеля большими мохнатыми лапками. Убивать его мы не стали, он сам потом исчез.

Играть мы любили на развалинах черкесской крепости, где даже находили белые кости (человеческие, или нет – не ведали); еще шалили у входа в темную пещеру, где, по разговорам взрослых, заблудились несколько туристов. Взрослых мы уважали, поэтому далеко вглубь не лезли.

В 1966 году в окрестностях Красной Поляны шли съемки «Кавказской пленницы». Отец наблюдал, как снималась сцена с падающим в Мзымту Шуриком. Несколько месяцев спустя в поселке состоялась премьера фильма, на которую привели весь наш детский сад. Нашему восторгу не было предела! Между прочим, после съемок недалеко от Краснополянской гидроэлектростанции, построенной после войны пленными немцами, был организован зоопарк. В одной из клеток томился медведь, которого так испугались Трус, Бывалый и Балбес. Этого медведя мы не раз кормили конфетами.

Позже, в 1968-м, здесь и в Сочи снимались сцены из другой родной для меня комедии – «Бриллиантовой руки». В следующем году мы смотрели ее в краснополянском кинотеатре.

Кино нашего детства было чудесным, мы сами участвовали в действии, погружаясь в его красочный мир.

В Красной Поляне я впервые увидел «Город мастеров», «Трех толстяков», «Полосатый рейс», «Операцию «Ы» и другие приключения Шурика», «Последний дюйм», две части «Неуловимых мстителей», «Волшебную лампу Аладдина». Уже тогда мы понимали, что это шедевры, могли отличить поделку от настоящего искусства. Фильм «Таинственный монах» мы сразу невзлюбили, чувствуя, что он просто плох.

«Взрослые» фильмы были другими, в них была какая-то тайна. Эти ленты рассказывали о любви, мы не понимали тогда, почему в этих историях так много грусти.

А вот военные кинокартины мы просто обожали! Они были щемящими, как «Баллада о солдате», игровыми («Это было в разведке»), страшными («Радуга»), но всегда подлинными.

Весной 1967 года, точнее, 12 апреля, в День космонавтики, во дворе школы Эсто-Садка ковш экскаватора наткнулся на что-то железное. Это была неразорвавшаяся бомба. Экскаваторщик, увидев ее висящей на ковше, просто сбежал. Школьников выгнали из классов, а приехавшие саперы осторожно вытащили из ямы ржавый пузатый цилиндр, положили в УАЗик с песком в кузове и увезли в горы. Взрыв возвращался к нам эхом несколько раз. Жители поселка рассказали, что во время войны бомбу на школу сбросила немецкая «рама» (так тогда называли разведывательный «хейнкель»), потом о ней забыли.

1 сентября 1968 года я пошел в первый класс. День этот помню очень хорошо. Сияло солнце, просвечивая сквозь зеленые кипарисы, двор перед одноэтажной деревянной школой от букетов первоклашек превратился в цветник. На первом уроке учительница спросила: «Кто из вас умеет читать?» Единственным читающим оказался я, поэтому на переменах добросовестно и торжественно декламировал одноклассникам русские былины и сказки, поместив книгу на коленках.

Мама стала вновь преподавать, только во 2 классе; мы ютились прямо в школе, за перегородкой напротив живого уголка.

Сами уроки почти не запомнились, вольная жизнь была мне (и всем нам) ближе.

Книги мы читали всегда и везде. Кроме школьной библиотеки, я ходил еще и в поселковую; родители, видя тягу к чтению, покупали новые детские книги (очень яркой была обложка японских сказок), тем более что стоили они поразительно дешево. Любимым чтением были, как ни странно, журналы. Не только детские, но и взрослые: «Огонек», «Юность». Зачитывались мы тогда книгами о космонавтах, о спутниках, о Белке и Стрелке, помню фоторепортаж об Останкинской телебашне (вошла в строй в 1967 году), о первом испытательном полете самолета «Ту-144», статью об Андрее Миронове.

Читающими были не только мы. Когда в нашей жилой комнате стали делать ремонт две девушки, выписанные на время с какой-то стройки, то они, в перерывах между покраской и оклеиванием обоев, просматривали журналы «Юность», лежавшие стопкой в углу, запивая стихи и прозу кефиром из стеклянных бутылок.

Помню одно событие в тогдашней школьной жизни… Осенью 1968 года я в первый раз подарил цветы девочке Рите, – белокурой и голубоглазой эстонке, почему-то понравившейся мне больше всех. Меня подняли на смех, и я твердо понял, что совершил стыдный и запретный поступок.

Довелось мне жить и без родителей, у старушки в маленькой комнате деревянного барака на сваях.

Бабушка была еще не очень старой, все горевала о сыне, погибшем в армии – его фотопортрет висел под иконами. Я не совсем понимал, почему он погиб, да еще так мучительно, ведь войны не было, но относился к ее рассказам с почтением и страхом. Еще одну страшную, но до безумия интересную историю рассказала она про мальчика, потерявшегося в здешних горах и оказавшегося под медвежьей опекой. Его потом отыскали. Маугли не мог говорить, только мычал и стремительно бегал на четвереньках. Было это правдой, или нет, не знаю, но она указала однажды на огромного угрюмого мужика, работавшего на лесопилке. Он, правда, был похож на медведя.

В 1969 году мы получили, наконец, отдельную однокомнатную квартиру – папа устроился работать кочегаром при новом панельном доме. Летом, когда обогревать квартиры было не надо (горячую воду на кухнях и в ванных комнатах грели титаном), он работал дизелистом на военной стройке. Я, конечно, вертелся и здесь, и там. Правда, все изменилось, когда мне подарили велосипед «Школьник». Летом я стал пропадать из дома надолго – гонял вверх-вниз по извилистым улицам Красной Поляны. Мир раздвинулся и стал шире.

Еще более волнующие впечатления получал я от поездок в Сочи. Конечно, в Адлерский аэропорт можно было прилететь за несколько минут – вертодром находился неподалеку, но мы почему-то ездили к морю только на автобусах. Это были «ПА-Зики» с разноцветными окнами на боковинах крыш. Их мотало из стороны в сторону на узкой горной дороге, с одной стороны которой высились исполинские скалы, а с другой – падала вниз чернота бесконечной пропасти. Дух захватывало у всех, многих тошнило, но только не меня – я был закаленным морским волком, точнее, речным.

Через четыре часа мы выпадали из автобуса на сочинском автовокзале, стеклянном здании с волнистой крышей. Рядом – знаменитый железнодорожный вокзал с башней и часами, а еще немного вниз – помпезный морвокзал и море, которое я обожал!

В музыкальном магазине поблизости от космически-красивого кинотеатра «Спутник» (спустя несколько десятилетий кто-то его разрушил и устроил автостоянку), папа купил баян. Раньше он играл на гармошке, однажды даже был Дедом Морозом на новогоднем утреннике в клубе. Под его наигрыши я и танцевал – изображал юнгу на сцене, правда, все время сбивался и путался в своих ногах и руках. Но баян – это совсем другое. Это огромный, сверкающий перламутром инструмент! Авторитет отца вырос в моих глазах до высоты небоскреба.

Возвращались мы вечером по спокойному Курортному проспекту, – видели строящийся сочинский цирк, дендрарий с каменными вазами у входа, праздничный стадион «Центральный», на котором две футбольные команды, рассыпавшись по изумрудному полю, бегали за мячом.

Запомнилась и поездка к нарзанному источнику, находившемуся неподалеку от турбазы «Горный Воздух». Нас к нему подвез сосед на новой белой «Волге» ГАЗ-21. Великолепная машина! Я наслаждался ее лебединым профилем и аккуратным салоном, куда мы все поместились, не мешая друг другу. Мягкое урчание мотора, прозрачный солнечный спидометр, тихая музыка радиоприемника восхищали.

Нарзанный источник был ничей, а значит, принадлежал всем. За целебной водой приезжали зачастую издалека, с огромными пластмассовыми канистрами. Наша была поменьше, но и ее хватило надолго. С тех пор я много раз пил нарзан из бутылок, но тот кисловато-водородный вкус пузырящейся воды больше не ощутил никогда. Это был вкус детства.

В сентябре 1969 года я был принят в горнолыжную секцию, только что организованную в Эсто-Садке. Тренировала нас молодая девушка, которую мы сразу полюбили, настолько она была веселой и энергичной. Мы занимались физкультурой, бегали, поднимались в горы, – нас готовили, как тогда говорили, «на олимпийскую перспективу». Но в октябре отцу пришла повестка из военкомата – ему присвоили звание лейтенанта и призвали («забрали») в армию, в железнодорожные войска. Пришлось расстаться и со школой, и с секцией, а главное, с удивительной Красной Поляной. Вещи мы отправили контейнером, а сами на следующее утро должны были ехать в Адлерский аэропорт.

Ночью я не спал – понимал и чувствовал, что жизнь будет совсем другой. Нас ждал город-герой Волгоград. Бессонница не отпускала, я смотрел в окно на мерцающие звезды, на темно-фиолетовые горы со снежными шапками и слушал музыку, исходившую одновременно и от речных водоворотов Мзымты, и от меня самого.

Это была первая решающая ночь в моей жизни.

Утро оказалось неудачным: в кассах аэровокзала билетов до Волгограда не было. Удалось купить их на вечерний рейс дня следующего. Пришлось снимать угол на одну ночь в армянском квартале Адлера: над моей кроватью висел электрический ночник с тусклой лампочкой посреди фиолетовых лепестков пластмассового цветка. Днем промаялись на аэровокзале, а вечером сели, наконец, в реактивный Ту-104. Салон показался мне занятным: подслеповатые иллюминаторы, раскладные деревянные столики за спинками кресел передних пассажиров, притушенный свет боковых светильников. Кормили очень хорошо, приветливые стюардессы разносили первое, второе, газировку, конфеты, шоколад – все с фирменными значками «Аэрофлота».