Текст книги "Самое счастливое утро"

Ростов-на-Дону

В областной центр, который носит гордое имя «Ворота Кавказа», мы с родителями прибыли незадолго до приемных испытаний. Поселились по соседству с техникумом, в самом центре большого, холмистого и запутанного города, в элитной тогда гостинице «Ростов», в «люксе», где, как нам гордо сообщили при вселении, всегда останавливался Муслим Магомаев. Впрочем, жили мы там недолго, перебрались в номер попроще.

С математикой у меня всегда были напряженные отношения, но зубрежка, в которую погружался ежедневно, принесла плоды – в техникум я поступил, правда, не на радиотехническое, а на радиолокационное отделение.

Своего общежития у техникума не было, пришлось снять комнату у частника. Вскоре родители уехали, и началась моя первая самостоятельная жизнь в городе, еще одним названием которого было прозвище «Ростов-папа».

1 сентября на торжественном сборе состоялось взаимное знакомство учащихся нашей РЛУ-12 (радиолокационные установки, первый курс, вторая группа). Все было в новинку: спец-предметы, зачетные книжки, отношение к нам как взрослым…

Надо сказать, что техникум оказался серьезным, старинным, образованным еще до революции заведением – его выпускником числился министр радиотехнической промышленности. С первых занятий стало ясно, что это не школа: гоняли нас, как Сидоровых коз, особенно по электротехнике, химии, математике и физике. Моя душа отдыхала только на истории и литературе. Правда, нас вовсю кормили экскурсиями. Мы побывали на радиозаводе, где выпускались огромные ленточные стереомагнитофоны «Ростов-Дон»; в кабине стационарной радиолокационной станции, где на мониторе были видны многочисленные белые пятнышки – локатор доставал до Батайска; в строго охраняемой части нашего техникума, где из сейфа были с великой осторожностью вынуты и продемонстрированы платиновые тигли – небольшие, но чрезвычайно тяжелые; на военном катере, стоявшем возле речного вокзала; в карьере, где во время войны фашисты расстреляли несколько тысяч несчастных; на лекции о лазерной технике, где нам показали в действии рубиновый лазер, а заодно и объемные изображения, созданные с его помощью; в краеведческом музее, где экскурсоводом оказался следователь-пенсионер, участвовавший в операции по обезвреживанию прогремевшей на весь Союз банды Толстопятовых, – он сообщил нам об этом у стенда, ей посвященного, и в подробностях, исключающих любые сомнения в его правдивости; на встрече с ветераном Гражданской войны, видевшим Ленина, – его рассказ был подозрительно похож на диалог солдата и вождя в фильме «Человек с ружьем».

С городом я знакомился постепенно – нам с Веней приходилось менять хозяев, – мы никак не могли найти подходящее по месту, цене и удобствам жилье для двоих. В конечном счете, таковое нашлось, но уже только для меня одного. Во время переездов я и увидел Ростов таким, каким он был на самом деле.

Мое воображение он растревожил не только гордым видом с высокого берега Дона, – его каштановые аллеи, по которым я бродил в грустном одиночестве, вели то к драматическому театру, построенному еще до войны в виде огромного трактора из стекла и бетона (даже гитлеровцы, онемевшие от такого неожиданного архитектурного хода, не стали его взрывать); то к широкому корпусу главного здания университета, где учился Солженицын (о нем глухо рассказывали на занятиях); то к подземным переходам, на стенах которых сверкали мозаичные картины из «Тихого Дона»; то к Дому офицеров, где был лишь раз, но зато на концерте моего любимого русского певца Ивана Суржикова.

В кассу Дома офицеров я прибежал сразу, только увидев афиши – очень боялся, что не успею купить билет. К моему удивлению, и к еще большему удивлению кассирши, которую потряс вопрос: «Остались ли еще билеты на Суржикова?», самый дешевый, на последний ряд, бумажный прямоугольник с печатью был приобретен без проволочек.

Вечером следующего дня я, отутюжив свой бедный костюм, первым пришел в зал и уселся сбоку самого высокого ряда кресел. К началу выступления зал заполнился лишь наполовину, но я не смел сдвинуться с места до самого конца первого отделения.

Вела концерт редкая для советской сцены женщина-конферансье. Она представила певца, и звуки оркестра заполнили погруженное в полумрак пространство – Иван Суржиков вышел на сцену в строгом черном костюме. Песни на стихи Сергея Есенина полились в самую душу слушателей, сразу овладев ими. Лирические и звонкие аккорды, необыкновенно чистый и ровный голос Суржикова, легко и немного грустно ведущего свою партию, поразил всех. После антракта притихшие зрители, возвратившись из буфета, перебрались поближе к сцене, и я пересел, наконец, к ним.

Второе отделение разительно отличалось от первого: Суржиков вышел нам навстречу в нарядном русском костюме: в вышитой рубашке-косоворотке, полосатых штанах и белых мягких сапожках с узкими носками. И зал, и сцена были освещены полностью. Не жалел своего светлого голоса и Суржиков – он пел народные песни, и пел изумительно! Зрители готовы были подпевать ему и плясать под родной для нас ритм полузабытого, но взлелеянного сердцем пения.

Последние три песни Суржиков исполнил «на бис» – зал не просто хлопал, он ревел от восторга.

Я следил за творчеством Ивана Суржикова и впоследствии – он все реже и реже появлялся на телеэкране, перенасыщенного современной эстрадой, а к концу 80-х годов и вовсе исчез. Потом я узнал, что на одном из сборных представлений у него за кулисами был жестокий конфликт с известным всей стране исполнителем патриотических песен, без которого не обходилось ни одно официальное торжество – свои песни мэтр исполнял всегда с подчеркнутой солидностью и с неизменно каменным выражением лица. Конфликт этот закрыл все двери для Суржикова – он был вынужден уехать в Германию, где и зарабатывал себе на жизнь. В Россию Суржиков возвратился накануне смерти – покинул он нас в 2000-м году.

Студенческая группа наша была легкой, спокойной и приятельской – дружить из-за перегрузок нам было просто некогда. На уроки физкультуры, например, мы шли с содроганием. Вел этот предмет мастер спорта, занимавшийся гимнастикой по соседству с олимпийской чемпионкой, ростовчанкой Людмилой Турищевой, – его явно воодушевляло это знакомство. И в спортзале, и на стадионе, и на водной глади Дона он выжимал из нас все соки. Особенно зверствовал во время кроссов, проходивших рядом с крытым Дворцом спорта, построенном на месте бывшего кладбища. В этом дворце, кстати, проходили концерты заезжих московских артистов и исполнителей из социалистических стран – помню афишу югославской певицы Радмилы Караклаич. Сам я был в нем только раз – не удержался и сходил на цирковое представление с участием Олега Попова. Его самый известный «солнечный» номер («солнце в авоське») помню отчетливо, а остальные почему-то забыл совсем.

Жизнь страны шла своим чередом. В центре Ростова вещала первая световая газета, в кинотеатрах крутили новые выпуски «Ералаша», «высокий блондин в черном ботинке» шествовал по всему миру, не только здесь. Брежнев посетил Ясную Поляну, наши фигуристы и хоккеисты выиграли все, что можно, а футболисты, как водится, все продули, БАМ строился, завод в Тольятти миллионами выпускал «Жигули», но их все равно не хватало… В начале зимы я увидел новую вазовскую «шестерку». Не только мое любопытство было удовлетворено – вокруг машины, блестевшей свежей краской, толпились и другие ценители автомобильной красоты.

Учеба в техникуме выматывала. В минуты отдыха я слушал «Альпинист» – моей любимой радиостанцией тогда была музыкальная и новостная станция «Маяк». Однажды поздно вечером эстрадная мелодия резко оборвалась, и радостно-торжественный голос диктора возвестил: «Мы прерываем передачу для важного сообщения: «Луис Корвалан на свободе!» Позже выяснилось, что его обменяли на Буковского, но это не имело никакого значения – мы по-настоящему ликовали. А съемку бывшего узника, спускавшегося по трапу навстречу свободе и членам ЦК, показали по телевидению лучше, чем прилет космонавтов.

Новогодних каникул я ждал так, как ждут, наверное, своего освобождения заключенные. Как только подошло давно ожидаемое число, тут же прибежал к железнодорожным кассам. Билетов не было, я вынужден был дать «пятерку» проводнику, и вскоре на третьей полке летел к своему счастью.

До отхода ко сну, сидя на пока еще свободном месте у окна, прочел последние новости в «Комсомолке»: в Румынии, Венгрии и Болгарии произошло землетрясение, есть жертвы. Посочувствовал, но тут же забыл – переключился на свои мысли. Я еще не знал, что меня ожидало…

Поезд прибыл в Лоо рано утром, было темно, но я весело прошагал пешком под негромкое мурлыканье радиоприемника до дома на Енисейской улице.

Мама с папой на радостях меня закормили пельменями, так что почти весь день я отсыпался, а с вечера стал благодушествовать у ламповой радиолы – почти до полуночи.

В 23–30 что-то странное произошло в пространстве. На улице замолкли собаки, перестали мяукать кошки и щебетать птицы. Наступила полная тишина. Через несколько минут из самой глубины земли, чуть ли не из ее ядра, до поверхности дошел рев, звучание которого передать невозможно – словно миллионы голосов сразу слились воедино в непередаваемом вопле. Еще через мгновение все стихло, я успокоился, но вдруг кто-то сильно толкнул меня в спину. Я вскочил, обернулся – никого рядом не было. У меня волосы зашевелились на голове, но все разрешилось еще через секунду – затряслась и зазвенела посуда, закачалась люстра, завизжали собаки и кошки, завыли шакалы, забегали люди. Так я впервые узнал, что такое землетрясение.

1977 год начался многообещающе…

Зимнюю сессию я провалил – запорол экзамены по физике и математике. Физику пересдал быстро, а вот алгеброй пришлось мучительно заниматься вместе с репетитором – я ездил к нему почти через весь город. Было непривычно ощущать себя двоечником, было стыдно своей математической немощи, было неловко совать при расставании рубли в репетиторские руки…

Химию я ненавидел, электротехнику, как ни бился, не понимал, а математика вызывала у меня приступы непереносимого уныния. Черчение тоже не шло – листы ватмана, скрученные и уложенные в тубу, приходилось снова и снова вынимать для переделки. Одно утешало на уроках черчения – совсем молодая преподавательница, лет двадцати – двадцати трех, отличавшаяся ангельским видом и таким же характером, – терпеливо, раз за разом, мягким и нежным голоском объясняла, где я совершил ошибки, стирая резинкой неверные линии… Она была миниатюрной брюнеткой, чем-то похожей на Мирей Матье – я таял в ее присутствии. К моему смятению, она предложила совершенно бесплатно заниматься у нее дома. Ее муж, ребенок и квартира оказались такими же миниатюрными, как и она сама. Чертить, кстати, я стал потом значительно лучше.

К концу зимы стало ясно, что у меня не технический, а гуманитарный склад ума. До завершения полугодия, тем не менее, надо было тянуть учебу, скрепив зубы. Я тянул, как мог. А весной, посмотрев замечательный «школьный» фильм «Розыгрыш», совсем затосковал.

К лету 1977 года я принял решение уйти из техникума. Мама, узнав об этом из письма, примчалась в Ростов почти со скоростью света. Уговаривала остаться, но я был непреклонен. Я уехал, а Веня Басов остался и закончил учебу, но стал почему-то не специалистом по радиолокации, а чертежником.

Теперь, когда проезжаю на поезде Ростов-на-Дону, вспоминаю, в какой грязи осенью 1976-го мы помогали строить во время бесчисленных субботников двухэтажный речной вокзал-красавец, возведенный в виде наполненных ветром парусов. Тогда я возмущался и злился, а теперь, когда смотрю на его профиль, не без гордости думаю: и мой труд влился в труд моей республики!.. Республики, которой больше нет.

Снова Лоо

Лето промелькнуло под стук вагонных колес и плеск набегающих волн – я откровенно бездельничал на пляже и сентябрь встретил почти спокойно. Было немного неуютно от предстоящего возвращения в школу, да еще в выпускной класс, но меня приняли как обычно, никто не укорил, не поднял на смех.

Самостоятельная жизнь отразилась на мне не только внешне – я утратил беспечность и подростковую дурашливость, с изумлением увидев, что в среде моих одноклассников эти качества все еще процветают. И на уроках стал вести себя иначе, подавляя учителей физики и математики логикой, прежде мне не свойственной. По физике стал получать одни пятерки, а по математике – четверки, впрочем, цена «успехов» была мне известна – за время учебы в техникуме я прошел двухлетний курс по этим предметам. Волновало меня совсем другое – я должен был определиться с выбором будущей учительской специализации. Педагогическая стезя не вызывала сомнений, а вот история и литература были слишком любимы, и как назло, в равной степени.

Учитель истории Елена Игнатьевна Бурова ушла на пенсию, уроки (а по «наследству» – и классное руководство) вела теперь недавняя выпускница Инна Николаевна Дашкова, смотревшая на нас внимательными голубыми глазами. Ее лицо в обрамлении прямых льняных волос было дружелюбным, не утратившим той девичьей припухлости, от которой теряют голову рано созревшие парни. Наша «Камчатка», в которой выделялся совсем уж мужской статью Гриша Кульян, тут же проявила себя. Кульян то ли случайно, то ли специально опоздал на урок истории. На обычное замечание и вполне понятный жест Инны Николаевны, постучавшей тонким пальчиком по циферблату, он ответил явно заготовленной фразой: «Ваши часы на керосине работают!» Дашкова резко покраснела и выбежала из класса, хлопнув дверью. Виновник скандала сел за последний стол, самодовольно ухмыляясь. Учительница вернулась быстро, обожгла Кульяна многозначительным взглядом и повела урок так четко, что мы еле успевали записывать и отвечать на вопросы.

Во всех школах в те годы было введено производственное обучение для старшеклассников. Наш директор выбрал автомобильное дело для мальчиков, и швейное – для девочек. Автодело вел мой отец. Его кабинет был увешан цветными плакатами, а по углам стояли двигатели в разрезе и такие же полуразрезанные задние мосты и коробки передач. Иногда он показывал учебные фильмы, но больше рассказывал сам – его слушали с нескрываемым интересом. Двоечники и троечники здесь не водились – мы мечтали получить профессиональные шоферские права.

Военное дело, которое отец давно превратил в образцовый предмет, тоже пользовалось успехом, но только у мальчиков – девчонки привносили в наш будущий солдатский строй сплошную несуразицу: то завизжат невпопад, то ноги на плацу перепутают, то автомат соберут так, что без слез и смеха не взглянешь.

На краю спортивной площадки отец построил стрельбище: уложил друг за другом несколько полых бетонных труб, на срезе горы поставил мишени, а с противоположной стороны расстелил спортивные маты. Стрелять полюбили все – и мальчики, и девочки. Увлеклись так, что пропадали там часами. Некоторые из нас даже шли на разряд. Переносить оружие могли только парни – в парусиновых чехлах с ручками мы перетаскивали три винтовки ТОЗ-8 и одну ТОЗ-12, которую берегли для соревнований, – эта «мелкашка», т. е. малокалиберная винтовка, была настоящей спортивной моделью.

В оружейную комнату, украшенную сигнализацией, стремились все юноши, но у меня было преимущество – я мог зайти туда в любое время. Там хранились лупастые противогазы, дозиметрические приборы, гранаты – «лимонки», пневматические и малокалиберные винтовки, автоматы Калашникова и даже ручной пулемет Дегтярева ДП с широченным круглым патронным диском наверху. Хранилище за железной дверью и такой же решеткой, располагавшееся в полуподвале, рядом с раздевалками, притягивало мальчишек всех возрастов, но только я знал его содержимое полностью – казарменный запах промасленного оружия запомнил почти на клеточном уровне.

На соревнования в Лазаревское поехали лучшие наши стрелки. В закрытом спортивном тире, на стенах которого висели фотографии чемпионов, увешанных медалями; мы, ожидая своей смены, переволновались, и потом, лежа на матах, «виляли» стволами слишком часто – черные круги мишеней словно убегали от нас. В общем, очков набрали меньше, чем ожидали, но на разряд хватило.

В школьном автобусе, возвращавшим нас в Лоо, я привычно разместился рядом с Вазгеном – мы и в классе сидели за одним столом. Разговорились. Размечтались. Незаметно для себя подошли к вопросам, которые сидели в каждом: «Что ожидает нас впереди? В чем заключается смысл жизни?» Меня не первый год распирало от этих внутренних умозаключений. Постепенно сложилась картина собственного, пока еще смутного, пути, в котором было многое: служение Родине, людям, творчество, а за горизонтом – семья, дети, свой дом… Я поделился выстраданными мыслями с соседом и чуть не обомлел от неожиданности: Вазген совершенно спокойно, даже как бы играючи, изрек: «Для меня смысл жизни – в деньгах. Чем больше денег, тем больше возможностей». Я ожидал чего угодно: рассказа о его планах на будущее, рассуждений на заданную нами тему, даже интимных переживаний, но только не этого. Находясь в смятении, я не стал его переубеждать, замял разговор – надо было переварить эту «новость», конечно же, мне известную, но давно отброшенную на задворки сознания как пошлую и не подлежащую обсуждению.

Всю оставшуюся дорогу я размышлял. Оказывается, есть иной взгляд на жизнь, и я догадывался, что этот взгляд имеет не философскую (о религии тогда не говорили, – и не потому, что боялись, а из-за неумения о ней рассуждать), а национальную основу. Разные корни, разные традиции, разные цели…

Так впервые я понял, что нет никакого советского интернационализма, по наивности смешанного мной с русской «всемирной отзывчивостью», а есть свое, родное, и есть иное – пусть не совсем чужое, но другое, и с этим надо как-то жить.

И все-таки, какими мы были еще детьми! Как непростительно много мы убили времени на модную музыку, на пластинки, на погоню за «современными», как тогда казалось, стилем и ритмом!..

В тот год какая-то невероятная популярность вспыхнула у группы «Бони М». Я отстоял многочасовую очередь в магазине «Мелодия», но купил-таки журнал «Кругозор» с вожделенной страницей, в которую была вклеена гибкая пластинка с двумя их песнями. На ближайшем школьном вечере с танцами я, задрав нос от собственной значимости, небрежно вручил Вазгену, ведущему вечер, эту «драгоценность». Он, забыв обо всем, сорвал с электрофона заезженный диск-гигант и поставил «классную группу» на его место. Застучали ритмы диско. Вазген, подбежав ко мне, восторженно спросил: «Ну, ты даешь! Где отхватил? Это стерео?» Я не знал, что ответить. Он, махнув рукой, поспешил к усилителю – надо было в нем что-то отрегулировать.

Кстати, в конце года группа «Бони М» выступила перед изумленными советскими телезрителями в студии «Останкино»! Мы чуть не упали со стульев – солистки-негритянки появились перед камерами в сарафанах и белых кокошниках, а Бобби Фаррелл щеголял в красной рубахе и сапогах!..

Вазген и другие мои одноклассники, Жора Меликян и Андрей Задикян, были своими в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Я им жутко завидовал, и не только из-за того, что не умел играть на гитаре и не был уверен в своем голосе, но еще из-за их популярности среди наших девчонок.

Мне приходилось довольствоваться пением в школьном хоре – выступали мы обычно в кинозале зимнего Дома культуры Лоо по большим советским праздникам. В нем же смотрели кино, листали газетные и журнальные подшивки, иногда танцевали рядом, на открытой танцплощадке, под звуки принесенного с собой магнитофона…

Прошли годы. На месте разрушенного «перестройкой» ДК теперь стоит величественный каменный храм во имя Святого Апостола Симона Кананита, в котором тоже звучит хор, но только церковный.

Новый год школа готовилась встретить традиционным концертом. Нашему 10-му «а» досталась самая незавидная его часть – инсценировка классики (на выбор). Нас не радовал даже сам факт, какого-никакого, но выбора. Во время классного часа, на котором и была объявлена «новость», мы прятали глаза в пол – никого не прельщала возможность проявить себя на сцене. Пришлось назначать «ответственного» – им оказался я.

Не знаю, почему, но на горизонте моих мыслей появился «Челкаш» Максима Горького, точнее, его концовка. Героев там всего двое: бродяга Челкаш и крестьянин Гаврила; конфликт ясен и зрим, без декораций и вовсе можно было обойтись. Я «привлек» подходящего своей комплекцией и вальяжностью Андрея Задикяна, и работа тронулась в путь.

Были перечитаны рассказ и комментарии к нему, мы сходили с магнитофоном на морской берег, записали плеск «речной волны», подобрали подходящую одежду, склеили из картона что-то вроде весельной лодки (сидеть в ней было не обязательно). Постепенно мы с Андреем увлеклись, да так, что решили сделать сценку совсем реалистичной.

В конце действия Гаврила бросает в Челкаша булыжник и разбивает ему голову, – Андрей скрутил из тряпок «камень», а мне надо было придумать трюк с искусственной кровью.

За день до выступления я залил томатный сок в небольшой, размером с грецкий орех, целлофановый пакетик, склеил его края горячим утюгом и оставил «отдыхать». К вечернему концерту пакетик почему-то раздулся и «кровь» в нем стала почти бурой. Эта метаморфоза меня не смутила – голова была занята постоянным повторением текста.

Мы с Андреем завершали концерт: Челкаш щеголял босыми ногами (я буквально истолковал слово «босяк»), а свежеиспеченный «деревенщина» – характерным армянским акцентом.

Мы славно поработали на сцене: раздавили ногами лодку, что-то кричали, дико вращая глазами, а в самый ответственный момент Гаврила-Андрей размахнулся и изо всей силы запустил в мою голову не бутафорский булыжник, а, наверное, комок своих измученных нервов.

Он не промахнулся – «камень» отскочил от моего затылка в потолок, а от него в противоположную стену. Зрители раскрыли рты от неожиданности и недоумения, но через секунду их ждал еще один сюрприз: я скорчил рожу, громко застонал, схватился за голову ладонями, в одной из которых был спрятан мой «боеприпас», и с жутким хлопком раздавил его. Коричневые и дурно пахнущие брызги окатили всю стену напротив – задние ряды стали бешено хлопать и улюлюкать, а сидевшие впереди зажали носы.

Надо ли говорить, какой фурор ожидал нас после концерта!.. Учительница литературы от избытка чувств наградила нас отличными отметками, «классная» трясла нам руки, а девчонки проснулись и стали стрелять глазами в нашу сторону, – я даже запомнил случайно услышанный комплимент в свой адрес: «-Он вылитый молодой Горький! А усы, а усы!..»

Но ближе к истине, пожалуй, были уборщицы – они заочно высказали все, что думали о нас, оттирая от остатков театрального пиршества стены, пол и потолок, ставших немыми свидетелями нашего успеха.

После зимних каникул в Сочи сразу пришла весна. Погода стояла теплая, ароматная от свежести листвы и дыхания чистого, отдохнувшего моря. Теоретический курс автодела заканчивался, начались уроки вождения. Вечно сердитый инструктор-армянин, катавший нас на стареньком, скрипящем на каждой колдобине грузовичке ГАЗ-52, вызвал, наконец, и меня. На школьном дворе, возле электробудки, за которой обычно прятались презираемые и гонимые завучем курильщики, я влез в кабину на водительское место и вопросительно посмотрел направо. «Давай, давай, жми на стартер!» – нетерпеливо бросил инструктор, и я, подчинившись, завел автомобиль и включил первую передачу. Резкий рывок – и машина заглохла. «Сцепление не дергай, отпускай плавно!» – скомандовал раздраженный голос. Я повторил – результат тот же. «Да не дергай же!..» – ругнулся наставник, и я, не понимая, в чем моя вина – ведь за рулем я не сидел семь лет – все-таки тронул с места дрожащий от страха грузовик. Двинулись сначала на первой, потом, с перегазовкой, на второй передаче. «Направо. Вот так. Теперь налево», – направлял меня уже успокаивающийся голос… К моему ужасу, мы выехали на трассу «Сочи – Джубга», а я никогда не ездил на дальние расстояния, тем более в автомобильном окружении! Правда, виду не подал, но ехал на большой скорости, внутренне сжавшись. За окнами пробежали Лоо, затем Хобза, впереди – перевал, а там – Вардане.

Инструктор молчал, потом опустил боковое стекло и закурил, развалившись в дерматиновом кресле. Иногда он подбадривал: «Хорошо. Только подбавь газку». Проскочили перевал, поселок, взобрались на следующий перевал. На его вершине с большим трудом, от которого я даже вспотел, развернулись и стали катится вниз.

Самым тяжким для меня оказалось приспособиться к одновременному контролю за дорогой и переключению рычага с круглым и пухлым черным набалдашником, на котором была вырезана схема передач. Я в очередной раз глянул на эту схему, – и тут произошло нечто невообразимое. Слева раздался отчаянный протяжный гудок, больше похожий на истерический плач, а справа – непереводимый мат из гремучей смеси армянских и русских слов.

Взбешенный инструктор нажал на свои педали, «газон», отчаянно подпрыгнув, остановился. Только тут я разглядел, что случилось: у самого края пропасти стояла желтая «копейка» с гербом СССР на боку, а рядом – бледные, как смерть, гаишники. Оказывается, я, переключая передачу, потянул руль влево и чуть не столкнул в раскрытую пасть обрыва патрульную машину ГАИ!.. Спина у меня враз стала холодной.

Инструктор, продолжая материться, тем временем пересаживал меня на свое место.

Гаишники, заметив знак учебной машины, плюнули, нелепо дернув руками, сели в «мусоровозку» и уехали восвояси.

Я сидел рядом с шофером ни жив, ни мертв. Он возмущался и взмахивал то левой, то правой рукой, не отпуская «баранку».

– Ты что, первый раз на трассе?

– Да.

Пауза.

– Точно?

– Да, первый раз!

Пауза затянулась. Видно было, как покраснело лицо моего наставника. Он минуты три еще вел машину, соображая, как умудрился перепутать меня с кем-то из одноклассников, затем остановил и буркнул:

– Садись за руль!

Всю последующую дорогу до моего дома он молчал, а я вел автомобиль «на автомате» и, между прочим, абсолютно спокойно.

Расстались мы весьма мирно, я был убежден – еще несколько учебных поездок, и к правам я приближусь на расстояние протянутой руки.

Но планам моим тогда не суждено было сбыться.

Весной 1978 года я, разгружая с одноклассниками металлолом в пансионате «Лучезарный», вспотел, решил проветриться в кузове нашего ГАЗ-52, пробрался поближе к кабине навстречу воздушному потоку, простыл и «загремел» в только что построенную югославами больницу в поселке Дагомыс.

Больница была легкой, щитовой, но казалась самим совершенством – еще бы, «юги» умели строить: напротив, на склоне противоположного перевала, росли корпуса невиданного по размаху и шику гостиничного комплекса «Дагомыс». Страна готовилась к Олимпиаде-80, нужен был запасной морской порт для регаты (основным стал Таллин). В Сочи на всякий случай отремонтировали морвокзал, стали обустраивать аэропорт в Адлере, заодно в самом центре выстроили еще одну гостиницу с прицелом на олимпиаду – похожий на широкую белую книгу отель «Москва». Плитками с олимпийской эмблемой был вымощен не только центр, но и окраины – даже тротуары возле нашей школы.

Югославские рабочие обосновались в Сочи надолго, некоторые нашли себе жен и пустили корни в русскую землю. Для строителей комплекса были созданы все условия, даже их главная газета «Политика» продавалась в киосках «Союзпечати».

Упреки в «закрытости» Союза – миф. В тех же киосках можно было купить и французскую «Юманите», и австрийскую «Роте Фане», и журнал «Америка». В кинотеатрах шли английские, американские, испанские, японские, индийские, латиноамериканские, даже египетские и пакистанские фильмы, не говоря уж о лентах из «соцстран». Особенно много было французских – с Францией у нас была большая и давняя любовь.

Соединенные Штаты, конечно, мы поливали грязью (в газете «Правда»), но все без исключения гонялись за «настоящими» американскими джинсами и слушали их музыкальные группы.

При большом желании можно было съездить за границу, даже в «капстрану». Сочи был заполнен туристами из ФРГ (их легко было отличить по традиционным шортам) и других капиталистических стран, а уж гостей из стран социализма мы за иностранцев и не считали – не случайно в народе ехидничали: «Курица – не птица, Болгария – не заграница, прапорщик – не офицер» (другой вариант: «женщина – не человек»).

Приезжали интуристы в наш город-курорт своим ходом: западные немцы на ностальгических «Жуках», восточные – на вполне приличных «Вартбургах» и тарахтящих «Трабантах», французы – на неуклюжих «Рено», англичане – на наших игрушечных «ВАЗах», поляки – на «Варшавах» (лицензионных «Победах»), крохотных «Польских Фиатах» и солидных «Полонезах», румыны – на горбатых «Дачиях», и все остальные – в большинстве своем на тех же «Жигулях».

Больничная палата впервые была не детской, а взрослой, мужской, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Последствия эти проявлялись и в скабрезных анекдотах, и в тайных походах за пивом, и в многочисленных разговорах «за жизнь». Среди всех выделялся один москвич, мелкий чиновник, заболевший, как назло, во время командировки. Он бравировал своими знаниями столичного полусвета, был в курсе всех «постельных» дел, с удовольствием пересказывал несвежие сплетни и наслаждался искренним, хотя и недоумевающим, любопытством провинциалов. Я в эти разговоры не влезал, но слушал их поневоле.

Но не эти истории взволновали меня, а совсем иное…

Нашим лечащим врачом была бесподобно красивая дама лет 35-ти: ухоженная, мягкая, необыкновенно обаятельная. Облик ее был, вероятно, близок к идеалу, слепленному еще в юношеских мечтах: круглое светлое лицо с огромными темными глазами и пухлыми алыми губками, короткая прическа каштановых волос и милая беззащитная улыбка заставляли трепетать сердца. Ее безупречные манеры и грудной голос, которым она ласкала нас, восхищали и воодушевляли больных.

Москвич тоже оценил «штучный экземпляр», хотя и произнес, словно размышляя: «Баба она и есть баба».

Через некоторое время столичный сердцеед победно сообщил нам о своей интимной встрече с нашей любимицей, состоявшейся… в лесу напротив. «Хорошая женщина, умная, культурная, – ворковал он, – истосковалась по мужской руке». Далее следовали подробности, которые особенно ранили меня – в моем воображении эта редкая красавица никак не совмещалась с блеклым и самодовольным Дон Жуаном московского розлива.

Тогда я отчего-то затаил обиду и дулся во время обходов, отводя глаза от ее лучистого взгляда, но теперь думаю, что он просто соврал, – обычная хлестаковщина…