Текст книги "Самое счастливое утро"

Петрова привила-таки мне вкус к современной живописи, и я стал следить за творчеством Шилова и Глазунова. Выставку Ильи Глазунова в Череповце я пропустить не мог, вырвался на сутки и ходил от одной картины к другой с радостным изумлением. Сюжетные полотна и портреты бередили ум и сердце, но от его ленинградских рисунков веяло такой печалью, что мне вдруг тоже стало больно, неясный голос внутри словно предостерегал от излишних восторгов…

26 апреля вечером короткие волны «вражеских голосов» принесли весть об аварии атомной станции на Украине. Верещали о радиационном загрязнении Европы, о панике, о катастрофе, но телевизор, как ни в чём ни бывало, продолжал спокойно рассказывать о весеннем севе. Прошёл следующий день, напряжение нарастало, все уже понимали, что официальное сообщение не заставит себя ждать слишком долго, тем более в «эпоху гласности». Но в Кремле тянули, – видно, и впрямь, случилось что-то ужасное. Наконец, на экране в программе «Время» появилась фотография разрушенного четвёртого блока станции в Припяти, дикторы прочитали скупой текст, и снова всё затихло. Через несколько дней новости как будто с цепи сорвались: один за другим пошли репортажи о героях-пожарных, о ликвидаторах; академик Велихов, закрыв лысину строительной каской, давал рекомендации о борьбе с радиационным загрязнением. Днём над Устюгом гудело небо: грузовые самолёты перебрасывали технику с Урала. Горькое слово «Чернобыль» повторялось в разговорах всё чаще и чащё. Оно звучало в толпе демонстрантов на городском Советском проспекте 1 мая, на работе; во время репортажей о победе киевского «Динамо» в Кубке Кубков, в газетах, на радио, в мыслях о том, пострадаем ли мы здесь от этой напасти, свалившейся на нас так же неожиданно, как, наверное, 22 июня на наших родителей?..

Над Великим Устюгом стал летать «Ан-2» с подвешенным на тросе дозиметром, потом ещё рыжий вертолёт «Ми-8». Жители забеспокоились, но вокруг Припяти установили всего лишь тридцатикилометровую зону отчуждения, так что нас вряд ли могло задеть… Мы ошиблись. Спустя тридцать два года из первого октябрьского номера «Аргументов и фактов» узнали, что Вологодская область вошла в число наиболее пострадавших от радиационной заразы. Великоустюгский район, кстати, много лет держал сомнительное первенство по раковым больным. Может, городские слухи 1986-го года о тайных захоронениях в нём и не были слухами?..

Май прошёл, но «отмаяться» нам так и не пришлось. Разразилась очередная гроза: власти стали сгонять технику к Северной Двине и Сухоне – решили перебросить сток северных рек на юг, в Среднюю Азию. Кто-то уже видел, как экскаваторы роют канал. И тут за Русский Север заступились писатели: Залыгин, Белов, Фокина, Распутин… В один из дней светлого от белых ночей июня в кинотеатре «Русь» собрался почти весь взбудораженный город. Состоялся показ документального фильма о переброске рек. Голос за кадром скорбно вещал: «Если канал будет пущен, то воды пойдут вспять, и Великий Устюг, Тотьма и Вологда окажутся затопленными». Представлявшие фильм авторы и солидарные с ними литераторы (я запомнил темпераментно выступавшего Михаила Алексеева) получили такую поддержку зала, что у меня мелькнула мысль: «Отстоим! Переброски не будет».

Завершились июньские страдания аварией местного уровня: в Великом Устюге рухнул целый пролёт моста через Сухону! Никто с него не упал, к счастью, но в «Известиях» появилась ехидная статья – мы всё-таки «прославились».

Июль прошёл под знаком отъезда. Остались позади страсти и обиды прошедшего Чемпионата мира по футболу – наша сборная играла как никогда, но вылетела из-за судейских козней шведа Фредрикссона. На работе я отчитался и рассчитался, попрощался с родственниками и ставшими мне близкими людьми, с городом… Накопленное за два года барахло утопил в чреве двух необъятных коричневых чемоданов, сдал ключи, и на «Запорожце» под управлением заводского директора Соколова был доставлен в аэропорт. В груди спорили два не утихавших чувства: боль от расставания и предвосхищение будущего… Прощай, родной город! Я знаю: ты всегда будешь ждать, и никогда не разлюбишь меня. Только на твоих улицах мне дышится легко, только на твоём берегу я спокоен и счастлив…

В Шереметьеве, задевая всех вокруг негабаритной поклажей, я безуспешно передвигался от кассы к кассе, пытаясь купить билет в Адлер. Вдруг передо мной выросла улыбчивая девушка в форме то ли стюардессы, то ли служащей аэровокзала: «Не хотите полететь самолётом вне расписания?» Я, конечно, согласился, быстро прошёл досмотр, поставил свои «крокодилы» на тележку и ступил на лётное поле вслед за нежданной спасительницей. Стоявший в стороне от рейсовых собратьев синий «Ту-134» уже зудел турбинами.

В салоне сидели два человека: пухлый плешивый командированный с портфелем и девица подозрительно раскрашенного вида. Я разместился отдельно, но от скуки мы в полёте пересели поближе друг к другу. Стюардессы присоединились к нам, мы разговорились, и кто-то предложил написать солидарную благодарность экипажу в книгу предложений… Довольные бортпроводницы угостили нас коньяком и подарили буклеты. Я, разглядывая фотографии знакомого по армии Крещатика, внезапно понял, отчего нам так «повезло»: самолёт был украинским!..

Летний Адлер был верен себе: толпы отдыхающих штурмовали желтые «Икарусы», стараясь сразу попасть в центр Сочи, не понимая, что чистые пляжи и спокойные места можно найти только на окраинах. Море блистало под солнцем, воздух был наполнен знакомыми с детства запахами вечнозелёных растений и терпким ароматом выхлопных газов на единственной петляющей вдоль прибрежной полосы трассе.

Уже дома, на Енисейской улице, после объятий, я открыл чемоданы и под заинтересованным взглядом матери стал доставать вещи. Первым делом вытащил маленький телевизор, настроил антенну и сразу попал на трансляцию из Кремлёвского дворца – шёл восьмой съезд Союза писателей СССР.

Вечером позвонил в Армавир профессору Беляеву. Он успокоил: оформить документы на работу можно недели через две, а пока надо отдыхать и готовиться к минимуму.

Учебник по философии я дочитывал на горячей гальке, «закусывая» его книжкой Ленина с ласковым названием «Материализм и эмпириокритицизм»… Номер «Нового мира» с айтматовской «Плахой» удалось достать в «бессмертной» сочинской городской библиотеке, – её здание попало в кадр «Бриллиантовой руки»…

За съездом писателей тоже следил, и стал свидетелем скандала с грузинской делегацией. Поэт Ираклий Абашидзе, известный в стране, читающей всё подряд, потребовал публичных извинений от Виктора Астафьева за оскорбление гордой нации в рассказе «Ловля пескарей в Грузии»! Сергей Михалков, сидевший во главе президиума, промямлил что-то несуразное, но, по сути, поддержал неожиданное заявление. Валентин Распутин, попросив слова, отчитал возмутителя спокойствия и сказал, что в тексте нет ничего оскорбительного.

Я вспомнил, что весной прочёл его в цикле астафьевских рассказов о рыбалке, но тоже не заметил ничего крамольного. Любопытство заставило меня срочно выехать в Центральный Сочи.

В полупустом читальном зале открыл номер «Нашего современника» и погрузился в его содержание. Удивился: за такой панегирик Грузии Астафьеву надо в Тбилиси памятник ставить! Сюжет был прост как правда: Астафьев восхищался гостеприимством жителей, храмами, – не разрушенными, в отличие от России, – древней культурой, поэзией Руставели, даже успел выловить пескарей в горной речке… Что ж они так взъелись на писателя? И только прочитав один из абзацев, я сообразил, на что грузины обиделись: «Как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут «копеечная душа», везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги, но дома учитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он автомобилеманию, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для соблюдения моды, возит за собой жирных детей…» Уже в электричке, мысленно пересказывая эти строки, я вдруг испугался: «Астафьеву не поздоровится…» И точно! Грузия продолжала буйствовать от возмущения. Даже в Штатах автора «пасквиля» встречала диаспора с плакатом: «Вон из Америки, клеветник грузинского народа!» Спустя годы я узнал от родственников писателя: угрозы были такими яростными, что пришлось внуков прятать в глухих местах. Сам Астафьев вспоминал потом, что его обещали зарезать. Но если бы они тогда прочли не журнальный, а полный вариант рассказа, опубликованный в собрании сочинений на излёте 90-х, когда нищая, но «самостоятельная» Грузия грелась в холодных квартирах у самодельных «буржуек», то они точно бы его «зарэзали»!..

Армавир

В середине августа я ступил на жаркий асфальт «вольного города Армавира». «Вольным» он называл себя сам, потому как для кубанского райцентра был слишком большим, а для станицы – слишком индустриальным. Пыхтели в нём несколько заводов, в том числе главный производитель резинотехнического изделия со стеснительным названием «№ 2». Гостей встречали аж два железнодорожных вокзала – ещё у кассы я опешил, когда спросили: «Вам куда? – В Армавир-1 или Армавир-2?» И, конечно, гордостью жителей был АВВАУЛ – училище военных лётчиков-истребителей, украшенное при входе чуть наклонённой стелой с насаженным на неё старым «двадцать первым» «МИГом». Основным поставщиком невест для курсантов стал местный пединститут, где мне предстояло работать ассистентом, а значит, вести всё подряд (тысяча часов в год!).

У вокзала «Армавир-2», сразу за памятником Горькому (он и здесь побывал, даже в тюрьме успел посидеть!) высился на тонких металлических ножках щит с надписью: «В нашем городе живут граждане 88-ми национальностей!» Кто бы сомневался, это же юг…

Растёкся город вдоль низкого берега бурной и всегда грязной реки Кубань (с высокого её обрыва открывался дивный вид на типовые постройки), упираясь в такую же грязную, но хилую речку Уруп и в кладбище, со всех сторон окружённое традиционными дачками.

В городе были два действующих храма: православный и армянский (название «Армавир» он носил не случайно – треть горожан составляли представители этой нации), так же действующая тюрьма, воротам которой грозил внушительной пушкой ещё не снятый тогда с вооружения «ИС-3» на постаменте возле ремонтного танкового завода, и потешный памятник революции в самом центре – в виде прочно стоявшего тонкого и длинного прямоугольника, лишённого каких либо украшений – его, естественно, прозвали «мечтой импотента».

Приезжих забавляли постоянно повторяемые в местной речи «Да прям?!», нежная любовь к футбольной команде второй лиги «Торпедо» и странная назойливость в пересказывании истории о выпускнике училища Беленко, угнавшего ещё в 70-х годах страшно секретный «МИГ-25-й» с Дальнего Востока в Японию.

Знаменитым армавирцем был не только Беленко. Писатель Дангулов, автор романа «Дипломаты», построил на свои средства и подарил городу детскую библиотеку, иногда навещала родной край певица Толкунова, настоящей легендой был знаменитый танковый снайпер Лавриненко.

Прописали меня – и то не сразу – в общежитии, но комнату не дали. Что ж, не оставалось ничего иного, как снимать угол у частников. Первые дни были невыносимыми – всё вокруг казалось чужим и враждебным. Чтобы заглушить боль, накануне выходных спешил на вокзал – к родителям. Вернувшись в очередной раз, я заметил газетный стенд и стал, не отрываясь, читать репортажи из Новороссийска – 31 августа там прямо перед бухтой затонул «Адмирал Нахимов»… Этот пароход видел не раз в искусственной акватории сочинского морского порта. Белая громадина с многочисленными иллюминаторами, прижавшаяся к причалу по всей длине, никак не совмещалась в моих исторических представлениях с двадцатыми годами – не верилось, что тогда могли строить такие исполинские корабли! Впрочем, «Титаник» был спущен в океанскую воду ещё раньше. «Нахимова» в газетах и называли «русским «Титаником».

Душе было всё больней и больней от новых сообщений: погибли сотни, да ещё несколько водолазов, вытаскивавших трупы, застряли в опрокинутых каютах и задохнулись. Несчастных и взвинченных родственников успокаивал Гейдар Алиев – бессменный «аварийный» секретарь ЦК.

С новой работой мне повезло – кафедра литературы в пединституте оказалась на редкость дружной и единомышленной. Её заведующий подбирал людей, не заражённых вирусом диссидентства, повсеместно распространившегося среди интеллигенции. Сам он пришёл в образование ещё в сталинские годы, одряхлел, ссутулился, но его морщинистое лицо никогда не скупилось на добрую улыбку. Утром в аудитории Василий Ермолаевич, старчески покашливая, доставал из кожаного портфеля стопку жёлтых от времени листов, надевал очки и произносил всегда одну и ту же фразу: «Ну, что, начнём по холодку?» И студенты, и я, начинающий лектор, относились к нему скептически. Но однажды у нас зашёл разговор о прозе 1930-х, и я был поражён глубиной знаний об эпохе, отдалённой для меня, но родной для него.

Из преподавателей я сразу отметил Георгия Михайловича Панова, высокого, молодого (он был не на много старше меня), щеголявшего модными тогда усами и всегда подтянутого, готового к бою. Он окончил Кубанский университет, слушал там выдающегося литературного критика Юрия Селезнёва, и сам был критиком, – чаще всего публиковался в журнале «Кубань». Студенты прозвали его «неистовым Виссарионом» – за принципиальность и страсть, с которой он доказывал необходимость «русского пути». Впрочем, Белинского он оценивал трезво, справедливо считая его основоположником вульгарного социологизма – знаменитый критик считал, что человека «среда заела», поэтому он ни в чём не виноват… Вскоре мы с Пановым подружились, и я, с его подачи, окунулся с головой в периодику – идеологическая схватка «толстых» журналов гремела на весь Союз. Кафедра, за редким исключением, была на стороне патриотического «Нашего современника», а не либерального «Огонька».

Уже с утра у газетных киосков выстраивались очереди. Покупали сразу несколько газет, читали в транспорте, на работе, дома… Спорили о Сталине, о пакте Молотова-Риббентропа, ругали застой. Ленина пока не трогали – Горбачёв заявил, что нужно возвращаться к «ленинским принципам». От этого потока было не скрыться – радио, телевидение, кино буквально вгрызались в прошлое, давнее и близкое, вытаскивали на свет такие факты, что брала оторопь.

Страстной поклонницей нового кино была доцент нашей кафедры Грибулина. Женщина вечных «средних лет» и необъятного вида, – когда садилась, грудью закрывала пол-стола, – и непререкаемого авторитета (не терпела возражений), организовала лекторий в небольшом кинотеатре в центре города. Перед показом Грибулина давала характеристику очередному «шедевру», а после просмотра устраивала обсуждение. «Крутили» фильмы «Кин-дза-дза», «Плюмбум, или Опасная игра», «Письма мёртвого человека», «Храни меня, мой талисман» и другие. С чем-то я соглашался, но многие её восторженные оценки удивляли. Хоть убейте, но от такой скучищи, как «Письма мёртвого человека» режиссёра Лопушанского, ничего путного взять было просто невозможно!

К осени 1986-го перестройка уже стала надоедать. В народе «каркали»: «Сначала перестройка, потом перестрелка», – начались волнения в Казахстане. О жертвах телевизор говорил невнятно, зато «голоса», которые почему-то перестали глушить, смаковали детали непрерывно.

Горбачёв в моих глазах упал после встречи с Рейганом в Рейкьявике – было противно наблюдать, как он лебезил перед американцем, как сдавал шаг за шагом позиции. Несмотря на объяснения на затянутой, по причине его утомительного многословия, пресс-конференции, почти всем стало ясно – «пятнистый» капитулировал.

В конце октября я собрался ехать в Москву. К минимуму по философии подготовился, реферат напечатал, как вдруг за неделю до отъезда получил повестку из военкомата – вызывали из запаса в помощь офицерам, устранявшим последствия чернобыльской аварии. Снова армия, снова Украина?..

Соискатели и аспиранты, по слухам, призыву не подлежали, и я пошёл к ректору выяснять: как быть в таком случае? – столько готовился, и вот… Владислав Тимофеевич Покровский, высокий и представительный, как и положено начальнику, но душевный и даже сентиментальный в общении (был из детдомовцев), принял, выслушал, удивился, приподняв брови, что-то записал в блокнот и обещал всё уладить. На следующий день из ректората сообщили: «Можете отправляться в столицу».

До сих пор не знаю, положена ли была «бронь» (сейчас она есть), или это Покровский постарался, но и доныне совестно, когда смотрю на памятники ликвидаторам – на их месте мог быть и я…

Минимум сдал на «пять», а вот реферат – на «четыре». Сначала огорчился, но потом, после удивлённых разъяснений знакомых московских аспирантов: «Ты что?! – Он зверь! Радуйся, что «тройку» или даже «двойку» не получил» – успокоился.

Ладно, с одним минимумом покончено, а вот второй – немецкий язык – был головной болью. Но его сдавать ещё не скоро, весной.

На работе всё шло отлично, «методические тренировки» в педучилище не прошли даром, практические занятия на первом курсе я вёл уверенно, буквально играя с материалом и школьными, и институтскими способами. В конце года заведующий объявил, что Суханов должен дать открытый семинар. Что ж, я был готов, и когда почти вся кафедра уселась сзади, начал занятие как ни в чём ни бывало. Использовал и доску, и учебники, и диафильм, и соревновательный метод, и много чего ещё… Студентки, чувствуя торжественность момента, отвечали как никогда, стараясь не подвести ни себя, ни меня.

Обсуждение прошло быстро. Два-три замечания потонули в потоке одобрения и даже восхищения. Особенно довольной была Грибулина, она завершила свой отзыв так: «Занятие прошло идеально!» Я, конечно, был растроган, но понимал, что успех – на две трети не мой, а моих северных наставников.

Грибулина от слов перешла к делу: сходила в ректорат, и вскоре от меня потребовали цветную фотографию для доски почёта. Было стыдно, я даже скрывался от проректора по воспитательной работе, но все-таки он меня поймал и привёл в Дом быта, наискосок от института. Там и сделали фотопортрет, на котором исподлобья и хмуро глядело на зевак злое лицо, как бы говоря: «Я этого не хотел!»

Кандидатский минимум по иностранному языку приближался. Мои стенания были услышаны – женщины-коллеги отправили «по знакомству» к хорошему, как уверяли, репетитору. «Немка» средних лет, в которой угадывались повадки школьной учительницы, мучилась со мной у сестры, в малом читальном зале городской библиотеки, куда почти никто не заглядывал. Что удивительно, денег она брать не стала, хотя «репетировала» на совесть, но однажды, когда мне потребовалось съездить по бумажным делам в Москву, попросила передать крошечную посылку родственнице, жившей где-то на окраине. «Она девушка видная, умница, уже кандидат наук, но живёт одна», – торопливо говорила репетитор, склонившись над столом и рисуя на клочке бумаги адрес. Разогнувшись и сверкнув короткой улыбкой, она вручила листок и свёрток со словами, в которых я расслышал не только лёгкую досаду, но и ободряющий намёк: «И куда только парни смотрят?!»

И вот я в Москве… «Расквитавшись» с отделом аспирантуры, доехал в метро до станции «Юго-Западная», пересел на автобус и оказался в странном микрорайоне, застрявшем в лесах между столицей и аэропортом «Внуково». Район этот был больше похож на посёлок, явившийся в одночасье из прошлого. На широких улицах, зажатых с двух сторон серыми сугробами утрамбованного снега, передвигались редкие автомобили, по тротуарам прогуливались пенсионеры с собачками, а двухэтажные и трёхэтажные дома довоенной поры были расставлены безвестным архитектором аккуратно, через равные промежутки. На крыльцо одного из этих зданий я и поднялся, предвкушая встречу с «синим чулком» армавирского происхождения.

Вошёл внутрь и увидел в длинном коридоре разномастные проёмы коммуналок. На кухне в конце прохода шипело сало на сковородке, кто-то плескался в душевой, но моё появление было замечено сразу и вызвало небывалый интерес: вынырнувшие из каморок бабушки в халатах и тапках рассматривали меня как гостя с другой планеты. Я назвал фамилию, и тут же открылась первая дверь слева – на пороге стояла высокая девушка в коричневом костюме и с шариковой ручкой в руке, – видно, я оторвал её от занятий. Вьющиеся рыжие волосы, мелкие веснушки на лице и зелёные глаза – вот что успел разглядеть за время дежурных фраз, объясняющих нежданное вторжение.

Вручив посылку, сел на предложенный стул и огляделся: одна стена была заставлена шкафами с книгами, у окна стоял письменный стол с разложенными по бокам рукописями и с пишущей машинкой бело-розового цвета в центре; к перегородке, оклеенной свежими обоями, был приставлен комод, на который Ольга (так звали хозяйку) водрузила электрический чайник.

Мой образ «синего чулка» рушился на глазах: Ольга с юмором рассказывала о работе, угощая чаем с вареньем, искренне интересовалась моей судьбой и скупо говорила о себе… Да, приехала из Армавира, защитила кандидатскую, была оставлена на кафедре в Сельскохозяйственной академии… Я, в свою очередь, вздохнув, поделился воспоминанием о сданном минимуме, и наш разговор на общую тему оживился и стал ещё интереснее. Я слушал, смотрел на её большие и по-детски доверчивые глаза, настежь открытые собеседнику, с которым Ольга была знакома чуть более часа, и думал: «Какая она славная! Умная, интеллигентная, душевная!.. Красавицей назвать её было нельзя, но симпатичной, а главное, милой и сердечной – вполне. Если бы только не это…» К несчастью, она картавила, и довольно сильно… Прошёл час, потом ещё два, но привыкнуть к грассирующим звукам я так и не смог.

Когда мы прощались, Ольга с затаённым в голосе вопросом пригласила в гости в следующий приезд. Я кивнул, уже зная, что не приду к ней никогда… И зачем только обнадёжил?

Поезд в Армавир отправлялся ночью, вечер свободен… Я никогда не бывал в Большом, и решил сходить в него по «лишнему билетику». Наивность безграничная – откуда провинциалу знать, что очередь в театральные кассы занимают с вечера?.. Я подошёл к колоннам, задал всем известный вопрос и спустя мгновение держал в руках чуть помятый бумажный прямоугольник – новичкам всегда везёт! Шагнул через порог, оглядываясь по сторонам, всё ещё не веря, что вижу «тот самый» театр. Отдал пальто, получил номерок, буклет и стал подниматься по лестнице, словно знакомой с детства. Сердце приглушённо билось от почтительного созерцания императорского убранства.

Сел ни куда-нибудь, а в ложу рядом со сценой и, только рассмотрев сверкающий от золота исторический зал, раскрыл программку… «Опера Жюля Массне «Вертер». Премьера». Режиссёром-постановщиком и певицей в одном лице была Елена Образцова. Я не раз слушал её пение в записях и приготовился внимать несколько басовитому меццо-сопрано.

Открылся занавес, Альгис Жюрайтис, известный мне по домашней пластинке «Венгерских танцев» Иоганнеса Брамса, взмахнул дирижёрской палочкой. В свете софитов разноцветные костюмы артистов показались особенно праздничными. Началось действие, согласно тексту либретто, только что прочитанному в некоторой спешке, но я ждал выхода главных певцов: Образцовой и Богачёва.

Наконец, появилась она… Ослепительная улыбка, величавые движения, богатое платье – всё вмиг исчезло в моих глазах с первыми звуками её голоса. Не только я – все сидящие в креслах оцепенели от неожиданного, проникающего в душу тембра, совершенно не схожего с растиражированным в миллионах виниловых дисков и кассет. Это было что-то невероятное, неземное, божественное!.. Владимир Богачёв, конечно, бесподобен, но Образцова сразу взяла меня в плен и не сжалилась до самой развязки. Я боялся пошевелиться, погрузившись в звуки, лишь раз взглянул на соседей по ложе и понял, что им не до меня.

Особой нежностью наполнялось пение Образцовой, когда она подходила ближе к дирижёру. Мне показалось, что между ними существует невидимая связь – с такой любовью они смотрели друг на друга, не сбиваясь ни в одном такте, словно слившись в единое целое. Лишь потом я узнал, что их счастливый брак достиг пятилетней вершины.

Опьянённый её голосом, я хотел, чтобы блаженство продолжалось бесконечно, но спектакль подошёл к финалу. Образцова, стоя на коленях и склонившись над оперным возлюбленным, оплакивала его с такой болью, словно предчувствовала будущую смертельную разлуку не с ним, а с Альгисом Жюрайтисом…

Я не понимал, как ещё не умер от сердечного удара – настолько всепроникающим и пронизывающим было её пение, перенёсшее в рай и в преисподнюю одновременно. Когда всё кончилось, я вскочил и стал аплодировать, отбивая ладони, с одной целью: не отпустить её ни за что! Вместе со мной желал этого и зал – овации продолжались очень долго.

Последующие мои действия были независимыми от сознания – до самого Армавира я бережно хранил её голос внутри и почти не спал.

Следующая поездка в столицу закончилась неудачей: экзамен-минимум по немецкому языку я благополучно «завалил». Но что значил этот провал по сравнению с непрекращающейся чередой катастроф!.. 28 мая 1987 года немецкий лётчик-любитель Матиас Руст на стареньком одномоторном самолёте пролетел через границу и все барьеры ПВО и приземлился… на Красной площади. Как тогда шутили – чуть ли не на фуражку министра обороны! Горбачёв снял почти всю верхушку генералитета, хотя был виноват сам – только он мог отдать приказ сбить нарушителя, но медлил – то ли от нерешительности, то ли от коварного замысла обезглавить возможных соперников во власти.

В июне умудрился «отличиться» и Армавир: в нём был обнаружен первый в стране больной СПИДом. Им оказался местный преподаватель английского и русского языков, «удачно» съездивший в командировку в Африку. Паника накрыла город, в лабораториях поликлиник выстроились очереди. «Пикантность» заключалась ещё и в том, что происшествие случилось в месте, где работала единственная в СССР «Резинка»…

Лето оказалось не менее катастрофичным: в августе на ростовской станции Каменская столкнулись два поезда, погибли 106 пассажиров. Разделился МХАТ, потом «Таганка», на своем съезде разругались кинематографисты, политические споры разъединяли даже самых близких людей. По всеобщим предчувствиям, страна летела в пропасть с невиданным «ускорением», о котором разглагольствовал «дорогой Михаил Сергеевич». Так, под песню «Букет» на слова Николая Рубцова, звучавшей весь год из радиоприёмников, мы неслись к развязке. Очертания её ещё не просматривались, но ощущались кожей и будоражили подсознание, – за неимением разумного объяснения происходящего.

В том же августе один за другим скончались любимые всеми актёры: 7 числа – Анатолий Папанов, 16-го – Андрей Миронов. Театр Сатиры осиротел, теперь уже навсегда. Наш кино-клуб, вновь открывшийся в сентябре, был в трауре. Но мы продолжали с упоением смотреть фильмы, по какому-то странному совпадению «бившими» по нашей истории: «Завтра была война», «Асса», «Зеркало для героя». Особенный ажиотаж вызвала документальная картина «Легко ли быть молодым?» режиссёра Подниекса и художественная: «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Грузину даже дали Ленинскую премию, от которой он благоразумно отказался.

Мы, будто загипнотизированные, повторяли одни и те же слова о репрессиях, о Сталине, Брежневе, но Горбачёва ненавидели ещё сильнее. Когда в октябре Ельцин, всегда державший нос по ветру, выступил на партийном пленуме против генсека, мы встрепенулись: вот он, долгожданный «сменщик»! Поначалу и я до хрипоты спорил с пенсионерами на лавочке, поддерживая Бориса Николаевича, но очень скоро распознал его безоглядный карьеризм, и теперь уже мне приходилось отбиваться от «почитателей». А тут ещё и новая телепрограмма «Взгляд» притянула к экранам доморощенных спорщиков.

22 октября Иосифу Бродскому дали Нобелевскую премию. Мы тут же включили его в список наших лауреатов, хотя получал он её как американский гражданин. «Новый мир» сразу опубликовал подборку стихотворений «выдающегося русского поэта». А 7 ноября началась подлинная вакханалия в связи с юбилеем Октябрьской революции. Удивительным образом её хвалили и ругали одновременно. Особенно «свирепствовал» Михаил Шатров в своих публицистических пьесах, написанных на скорую руку.

1988 год мы ждали с затаённой слабой надеждой: может быть, он пройдёт без происшествий, несмотря на то, что високосный? Все-таки Олимпиада на носу…

Надежды оказались напрасными – нас ожидали волнения в Нагорном Карабахе, резня в Сумгаите, захват Ту-154 семьёй Овечкиных и ещё сотни печальных событий. В феврале беда настигла и меня: в мороз, редкий для Армавира, я вспотел в искусственной шубе, пока в спешке добирался до вокзала, и уже по дороге в Лоо затемпературил так сильно, что еле дошагал от станции до дома. Тот же самый врач, что десять лет назад поставил на рентгеновском аппарате диагноз «воспаление лёгких», срочно отправил меня с этой же болезнью в ближайшую больницу – железнодорожную. Так начались зимние каникулы…

Мама «выбила» спокойную палату для двоих, и эскулапы рьяно взялись за лечение. Главный врач отделения, обаятельнейшая женщина, к которой были неравнодушны, как я заметил, все медики-мужчины, особенно хирург, – по два раза в день, а то и чаще, заходила ко мне и всё сокрушалась, что никак не удаётся сбить температуру. Её выразительное круглое лицо с аккуратно выщипанными бровями и в меру накрашенными красными губами выражало беспокойство, а большие карие глаза были по-настоящему грустны.

Соседом по палате оказался знакомый ещё по поездке в Абхазию шофёр, муж любимой учительницы литературы. Он меня узнал, и мы легко, но недолго общались – он уже выздоравливал, и на выходных спешил к своей недавно купленной белой «восьмёрке», о которой прожужжал все уши. Вскоре его выписали, и я, чтобы скрасить одиночество, читал книгу Селезнёва о Достоевском, а в «тихий час» нарушал режим: переодевался и, тайком выскользнув из подъезда, пробирался переулками к киоску «Союзпечати», стоявшему неподалёку от вокзала. Приносил связку газет и журналов, и в перерывах между процедурами, оголодав от недостатка информации, жадно читал. Особенно впечатлила статья в «Науке и жизни» о подготовке челнока «Буран» к будущему полёту. Ракету-носитель «Энергию» уже запустили в прошлом году, а концу этого ожидался «премьерный выход» новейшего космического корабля. «На него» работали тысячи предприятий, – экономика и наука приободрились и вдохновенно творили историю. Сам корабль был красив, а значит, «будет хорошо летать», как любил говорить авиаконструктор Туполев.