Текст книги "Самое счастливое утро"

Москва

Вселился я в знакомое ещё по вступительным экзаменам аспирантское общежитие на Юго-Западе. Рядом стояла пока ещё не действующая церковь Михаила Архангела, выкрашенная в розовый цвет, а через дорогу – дом, воспетый, как и храм, в лирической комедии «Ирония судьбы, или С лёгким паром!» Теперь в его подвале под покровом Мельпомены располагался зал, названный так же, как и метро: «Театр на Юго-Западе». Я и представить не мог, пересматривая под каждый Новый год вместе со страной фильм-сказку, что несколько лет моей жизни будут связаны с этими «киноместами»…

В педагогический институт ездил до станции «Фрунзенская», где в десяти минутах ходьбы на Пироговке ждал меня главный корпус, переименованный в двадцатых годах из «Второго МГУ» в МГПИ имени Ленина. Заведующий кафедрой и мой научный руководитель Валерий Александрович Рязанов, совсем лысый, окончательно потерявший в трудах редкие седые волосики, приходил, как полновластный хозяин, раз в месяц на общее заседание в обычную студенческую аудиторию, часть которой, отгороженной книжными шкафами, занимала секретарь, молодая выпускница, в перерывах между собраниями охранявшая сейф с документами.

Ни одно заседание кафедры советской литературы не проходило без обсуждения одной-двух кандидатских или докторских диссертаций. Огромным научным авторитетом, кроме Рязанова, обладали старожилы: Иван Иванович Лешуков, грузный, чуть одутловатый ветеран отечественной филологии, автор монографии о «неистовых ревнителях» литературы довоенного времени, и Александр Васильевич Тарловский, тоже профессор, хотя и кандидат, а не доктор наук, высокий сухощавый старичок, гордившийся дружбой с однокурсником Колей Глазковым, впоследствии ставшим известным поэтом. Время от времени он цитировал его строчки, предварявшие перерыв в «научном сидении»: «Если не передохнём, то уж точно передохнем!»

«Молодыми» профессорами (хотя им было уже за сорок!) считались представители среднего поколения. Вадим Вениаминович Абрикосов, всегда саркастически настроенный франтоватый мужчина в очках, поднаторел в изучении философской прозы и чрезвычайно популярной литературы «Русского Зарубежья». Он постоянно ездил в командировки и копался в архивах – сначала в Европе и Америке, а потом в Китае, в бывшем «русском» городе Харбине, где впоследствии и женился на китаянке, тоже докторе наук. Марина Георгиевна Уралова, специалист по Серебряному веку и детской литературе, в профиль похожая на грузинскую княжну, тоже имела слабость: постоянно цитировала труды любимого мужа, профессора Литературного института.

Я, в свою очередь, относился к «молодой поросли», сидевшей за последними столами тише воды и ниже травы и впитывавшей терминологическую и прочую мудрость, льющуюся на заседаниях как из ведра. Но всё-таки на два года я стал не простым соискателем, болтающимся в коридоре за дверью, а полноценным членом кафедры, получавшим стипендию, равную зарплате старшего преподавателя, – согласно предыдущей должности. Правда, купить на неё мало что мог – магазины стремительно пустели, и нам раз в месяц из жалости выдавали продуктовый набор, состоящий из жёлтой пачки индийского чая «со слоником», банки сайры, плавающей в масле, и шоколада «Алёнка».

Мои «трудовые будни» проходили в библиотеке: изо дня в день высиживал в главной читальне СССР текст будущей диссертации. За сутки «проглатывал» столько книг, что под конец начинала болеть голова. Иногда ездил в Химки, в диссертационный и газетный отделы, знакомился с кандидатскими и докторскими фолиантами филологов-предшественников, переворачивал объёмные страницы давней периодики, возвращаясь не только в прошлое страны, но и в собственное детство.

Поначалу не жалел и воскресений, но через месяц понял, что если не буду отдыхать, заболею. Поэтому стал совершать набеги в бесчисленные театры столицы. Постановку Малого театра «Царь Фёдор Иоаннович» смотрел на сцене театра Советской Армии, главную роль играл Юрий Соломин. Его брата Виталия увидел в спектакле по нашумевшему произведению Виктора Астафьева «Печальный детектив» в театре имени Моссовета. В Таганке посетил комедию Мольера «Тартюф», в театре имени Вахтангова – «Дело» Сухово-Кобылина; запомнилась игра Вячеслава Шалевича. В театр имени Маяковского пришёл специально на Евгению Симонову. Давали пьесу-мюзикл, название которой не запомнил, но удивился, что она пела вместе со всеми артистами очень славно, а выглядела просто здорово! Театр Сатиры рассмешил спектаклем «По 206-й» Василия Белова, «Современник» как-то угрюмо и слишком серьёзно поставил булгаковский «Заговор святош». Оба МХАТа были на своём уровне, разочаровали только два театра: оперный, имени Станиславского и Немировича-Данченко, – его постановка «Бориса Годунова» вызывала зевоту в зале; но самое удручающее впечатление произвёл Театр киноактёра.

Шёл я туда не для того, чтобы познакомиться со зданием и труппой, меня привлекла афиша: «Бесы», по мотивам романа Достоевского… По мотивам, так по мотивам, больше никто не рискнул в то время взяться за великий текст. Но исполнение было настолько унылым, как и сам театр, не мытый, вероятно, с застойных времён, что стало неловко за актёров (роль Хромоножки исполняла Светлана Светличная, единственная знакомая артистка). У меня возникло ощущение, что играют они «на автомате», думая о чём угодно, только не о «сверхзадаче», по Станиславскому. Что говорить, если в фойе не работал буфет, и в антракте зрители безуспешно пытались найти хоть что-то съестное! Поэтому слова одного из героев пьесы: «Что это за театр, если в нём нет буфета!» вызвали единственную бурную реакцию в полупустом пространстве…

Субботними вечерами иногда смотрел в общей комнате телевизор – транслировали сеансы Кашпировского. Никто из наших в «транс» не впал и никак не реагировал – видно, интеллектуальные перегрузки выматывали не только меня…

Летом и осенью мы жили в ритме Латинской Америки – мировой сенсацией стала мелодия под названием «Ламбада», приглашавшая к танцу всех тех, кто ещё мог весело и легкомысленно наблюдать за грозными событиями… 9 ноября под вспышки новейших фотоаппаратов и глазастых видеокамер была разрушена Берлинская стена; партийный и государственный лидер ГДР Хонеккер был арестован, потом умер в Чили, где жила его дочь. Под грохот упавшего берлинского бетона ушли в отставку и другие генеральные секретари социалистических стран: чех Густав Гусак и болгарин Тодор Живков.

В ноябре-декабре у нас открылся Второй съезд народных депутатов, по популярности превосходивший любое другое зрелище – мы забывали об ужине и сне, до глубокой ночи слушая выступления Гдляна и Иванова, разоблачавших тайны «Кремлёвского двора». Авторитет компартии упал так низко, что в следующем году все легко и с помпой проголосовали за отмену первой статьи конституции, где говорилось о руководящей роли КПСС. Социалистическое прошлое поливали грязью; отдельные голоса, взывавшие к разуму и исторической правде, терялись в возмущённом шуме зала.

В стране началась кампания по переименованию символов прошлого, и наш МГПИ имени Ленина стал университетом. Сначала ректорат хотел переделать аббревиатуру в МГПУ (профессор Абрикосов съехидничал: «Московский ГПУ имени Ленина – звучит шикарно!..»), но пришлось переставить буквы: «МПГУ», а потом куда-то пропало и ленинское имя. На первом этаже вместо скульптуры вождя была поставлена белая ваза-ракушка, да ещё и с фонтанчиком. Кафедра тоже не избежала ревизии: теперь она стала называться не кафедрой советской литературы, а русской литературы XX века.

Самое ужасное произошло 22 декабря – «рванула» цветная революция в Румынии. Танки и снайперы убивали на улицах всех подряд, а 25 числа семье Чаушеску был вынесен смертный приговор и тут же приведён в исполнение: плачущую и кричащую Елену и гордо молчащего Николае поставили к кирпичной стене и расстреляли из автоматов. Не знаю, как другим, а мне было их жалко. И так всё рушилось, кому могла помешать эта старая и немощная пара «бывших»?..

Наступил 1990 год. Начался он на удивление спокойно, весь январь почти ничего не происходило, если не считать открытия в конце месяца первого в СССР ресторана «Макдональдс» на Пушкинской площади. Очередь к нему стояла нешуточная – несколько тысяч человек! Меня тоже распирало любопытство, но я дождался февраля и поздним вечером попал-таки в это канадское заведение. Молодой персонал в красных кепках оказался не таким уж и вежливым, как писали газеты, – видно, устал к концу смены. Паренёк молча поставил на поднос гамбургер и «пепси-колу» со льдом. Бутерброд сжевал без особого удовольствия, а напиток так и не смог выпить – зубы ломило от холода. На улице стоял мороз, зачем мне ещё лёд? Это там, у них, в Канаде и Америке, жарко…

4 марта состоялись выборы народных депутатов, только не Советского Союза, а России. Вся Москва была оклеена призывами голосовать за демократов. Они и победили, причём с огромным перевесом. Патриоты из журнала «Наш современник» провалились. В том же марте на Третьем съезде народных депутатов СССР ввели пост «президента Горбачёва». Тут же президентами стали объявлять себя начальники республик. Восьмого мая вышла из состава СССР Эстония, потом Молдавия, и пошло-поехало… Ничего не помогало, даже танки в Вильнюсе оказались бесполезны.

В эти дни состоялось первое обсуждение главы моей будущей диссертации, но не на кафедре, а на секции молодых аспирантов. Занятия вёл Иван Иванович Лешуков, и в этот раз решил проверить, что было сделано за учебный год его подопечными. Грузный Лешуков сидел за столом излишне спокойно, не шевелясь, чуть откинувшись на спинку стула, и внимательно, хотя и иронически, слушал, лишь изредка вздыхая, – не от одышки, а от огорчения: замечая глупость или «воду» в тексте. Настал мой черёд, и я, волнуясь не на шутку, пятнадцать минут рассказывал о своих изысканиях. Иван Иванович, как показалось, удивлённо смотрел в мою сторону, и этот взгляд взволновал ещё сильнее, я даже стал запинаться.

Молодые коллеги приняли доклад «в штыки» и разнесли его с большим удовольствием за «формализм». Я совсем сник, ожидая заключительного удара от Лешукова, но неожиданно для всех он поддержал меня, да ещё и похвалил, – единственного из выступавших. Бушевавшие до этого аспиранты опустили глаза в столы, а я не знал, что делать: радоваться или огорчаться от того, что стал «выскочкой».

В коридоре Иван Иванович подошёл, положил руку мне на плечо и, шумно и прерывисто дыша, сказал, наклонившись поближе:

– Не слушайте никого, работайте, как считаете нужным. У вас есть мысли, точный анализ, наблюдательность, вы – настоящий филолог!

Не знаю, так это или не так, но слова поддержки мне очень помогли, а добрые глаза Лешукова я запомнил отныне и навеки.

Теперь можно было и отдохнуть, скоро в Италии начнётся Чемпионат мира… Правда, мои футбольные эмоции несколько поутихли после похорон Льва Яшина – он скончался 20 марта от рака. До этого, зная, что ему недолго осталось, власти организовали на стадионе «Динамо» матч в его честь, а за несколько дней до смерти присвоили звание Героя Социалистического Труда. Вручали медаль и орден у него дома, Яшин держался бодро, даже шутил, но неудачно – заметно было, что находился под обезболивающими… А вскоре умер и Эдуард Стрельцов.

2 мая сходил в Лужники на финал Кубка СССР по футболу. На почти пустом огромном стадионе встретились московский «Локомотив» и «Динамо» из Киева. Болел за «Локо» – больше из-за кричалки фанатов за спиной: «Это наш «Локомотив», самый лучший коллектив!» Скандирование не помогло – «железнодорожники» продули: 1: 6.

На Чемпионате мира наши тоже проиграли две игры из трёх, разгромили только Камерун, который понравился всем, особенно запомнился пожилой нападающий Роже Милла. В финале команда ФРГ победила Аргентину, причём спорный пенальти поставили в самом конце. Марадона после свистка плакал, ходил за судьёй, хватал его за руки…

12 июня на съезде народных депутатов РСФСР была принята декларация о суверенитете. С одной стороны, мы вроде тоже отделились, с другой – оставались в составе СССР. Политическую логику понять было трудно, за исключением одного: главным в России стал Ельцин.

В перерывах между матчами и заседаниями съезда читал «Архипелаг ГУЛАГ». Книга оказалась настолько интересной, что порой не мог оторваться от её страниц до утра. С жадностью впитывал информацию о далёкой истории, до конца не веря, что именно так всё и происходило, но авторская убеждённость и страстность изложения захватывали. Из нескольких номеров журнала «Кубань», где печатался «Путеводитель» по Солженицыну писателя Петра Паламарчука, склеил полную книгу, не стал её покупать в магазине. Что говорить, биография у Солженицына оказалась невероятной. Где была правда, а где художественный вымысел – тогда было не определить, как и в случае с «ГУЛАГом».

15 августа разбился на новом «Москвиче» Виктор Цой – заснул за рулём. Многие из знакомых, чуть моложе меня, были в трауре: «Он только развернулся по-настоящему, и вот такая глупая смерть!..» За его творчеством не следил, знал только знаменитое: «Ждём перемен!» Поэтому с удивлением наблюдал, как стены московских подворотен заполнялись надписями: «Цой жив!», как затягивался траур по певцу, и как на этом поклонении делались деньги…

В начале сентября я вернулся из отпуска и угодил вместе со студентами в подмосковный колхоз на недельную уборку картошки и капусты. На поля нас возили в автобусах «Лиаз», моторы которых звучат «булькающим» звуком; там, в минуты отдыха под музыку новой радиостанции «Европа плюс», я и прочёл в газете программу Шаталина и Явлинского «500 дней»… Угу, за 500 дней можно реформировать экономику так, что всё вокруг будет цвести и пахнуть?!.. С самого начала было понятно, что это фантастика.

А в это время театральная Москва в ажиотажном возбуждении готовилась к концерту сразу двух молодых оперных звёзд: Дмитрия Хворостовского и Натальи Троицкой. Особенно хотелось всем увидеть Хворостовского, – и пел он не по возрасту величаво и благородно, и выглядел блистательно.

Я с вечера занял очередь на Театральной площади напротив касс и, чтобы не задремать на скамейке, ходил всю ночь между рядами сонных любителей оперы, а потом изучал автомобили новых марок на ближайшей парковке. В то время самым престижным авто среди отечественных была «девятка», а среди иномарок – «Вольво-740», которую называли «сундуком».

Утром билет я купил, правда, на галёрку, но ничего – возьму напрокат бинокль!

11 сентября Большой был переполнен – видно, кто-то из служащих перестарался, раздавая контрамарки знакомым. Я еле-еле протиснулся к прилавку буфета, выдержал натиск сзади и купил пирожные, ставшие знаменитыми после газетной статьи об академике Бехтереве – якобы он поставил Сталину диагноз «паранойя» и был за это отравлен бисквитами в буфете Большого театра.

Увы, маленький белый бинокль оказался не таким уж и дальнозорким – я разглядел выходивших на сцену певцов довольно смутно. Мой ровесник Хворостовский почему-то был полностью седым… Но как же он пел! Итальянские песни, оперные арии – всё исполнил идеально и технически, и в меру артистично – поначалу, когда он пел по-итальянски, я отметил, что стиль у него европейский, сдержанный. Но когда объявили русскую народную – Хворостовский преобразился и запел «по-нашему», в полный голос, даже по-хулигански подмигивая кому-то в зале. Публика взревела, кто-то рядом бешено хлопал, постанывая от восхищения, кто-то вытирал слёзы… Я не отставал от соседей – мне передалось от певцов не только звучание, но и ощущение блаженства, которое может нести только талант.

Теперь уже нет в живых ни Хворостовского, ни Троицкой… Их оперный путь оказался коротким, но, наверное, поэтому был необыкновенно ярким.

18 сентября в специальном приложении «Комсомольской правды», – в виде брошюры, которую можно было сложить и склеить, – была опубликована статья Солженицына «Как нам обустроить Россию?» Название многим не приглянулось: «Нельзя говорить: обустроить, правильно: устроить!» Но автор настаивал и гнул свою линию, не обращая внимания ни на кого. Я добросовестно прочёл текст – в нём «вермонтский отшельник» предсказывал окончательный распад СССР, надеясь, что Россия, Украина и Белоруссия всё-таки сохранят связь между собой. Горбачёв отреагировал мгновенно: «Солженицын весь в прошлом, распада страны не будет!..»

А между тем в очередях только и говорили, что скоро всему придёт конец. Особенно много интересного и крепкого о власти я услышал в универмаге «Московский», случайно увидев, что в радиоотделе «выбросили» какие-то катушечные магнитофоны. Мода на них проходила, кассетники были популярнее, но я все-таки встал в хвост – деньги надо было потратить хотя бы на это… Аппараты, к моему «восторгу», закончились как раз на мне!..

Запомнил ещё одну дневную очередь – в Кремлёвском дворце съездов, куда явился не из-за балета Григоровича «Щелкунчик» (хотя там и танцевала многообещающая балерина Грачёва), а из-за желания купить дефицитную югославскую коробку конфет. Ещё в зале заметил, что публика, оголив первые ряды, жмётся к дверям, и притиснулся к ней. В антракте дверные створки открылись сразу, чуть не отбросив к стене дежурных – толпа ринулась к эскалаторам, поднимавшим людей на верхний этаж, где по бокам ресторанной «ямы» из белого мрамора стояли столы с бутербродами, шампанским и конфетами. В этот раз мне удалось «заарканить» большую коробку с изображёнными на ней милыми котятами.

Чего не было в дефиците, так это пошлости. Одни названия кинофильмов чего стоили: «Бабник», «Бля»… Разврат царил и в обыденной жизни – заграничные эротические карты и журналы продавали в киосках на каждом углу, а вскоре появилось и «своё» издание – газета «Спид-инфо».

Третьего октября произошло объединение ФРГ и ГДР в единую Германию, а уже 15 числа Горбачёву была присуждена Нобелевская премия мира. Ненависть к нему была такой сильной, что никто не удивился, когда 7 ноября во время демонстрации на Красной площади на него было совершено покушение, к сожалению многих, неудачное.

В середине октября ко мне в общежитие неожиданно заглянули на час родители – спешили в аэропорт: в Кичменгском Городке на руках у матери, моей бабушки Людмилы Пантелеймоновны, скончался сын, мой дядя Вениамин Степанович. Поехать с ними на похороны не смог – уже был куплен билет в Челябинск, где я должен был участвовать в первой в своей жизни научной конференции.

Название у конференции было безразмерным: «Проблема характера в литературе» – можно включать доклад на любую тему. Тезисы я выслал заранее, а 23 октября сел в поезд.

Мистическим образом всё, что происходило в эти дни, показывало характер, да ещё какой! Уже в купе я сцепился с попутчиками – они с одобрением слушали по радио гадкий выпад Геннадия Хазанова против Василия Белова, – пересмешник обыгрывал его выступление на съезде народных депутатов. Я стал защищать русского писателя…

В первый рабочий день секции в Челябинском государственном университете услышал визг местной поклонницы демократов – она буквально взвилась, «запеленговав» в моём докладе намёк о бесплодности спора с либеральной интеллигенцией, презирающей русский народ. Её поддержали ещё две учёные дамы с заковыристыми фамилиями, и докладчику пришлось отбиваться… В перерыве меня подозвал ведущий секции с не менее оригинальной фамилией, – Абрам Лазаревич Фейдельман, – и успокоил, болезненно поморщившись: «Не принимайте близко к сердцу критику, с женщинами всегда так… А мне, между прочим, сообщение понравилось. Кто ваш научный руководитель?» Я ответил, и Фейдельман расплылся в улыбке: «Вот как?! Я тоже у него защищался… Передайте большой привет Валерию Александровичу!»

Вечером решил сходить на хоккей – встречались местный «Трактор» и ЦСКА. Я выделил двух мастеров: реактивного Павла Буре у армейцев, – догнать его никто не мог, и двухметрового Сергея Гомоляко у «трактористов», – здоровенный и внешне неуклюжий хоккеист поразил изящными финтами.

Второй день конференции уже был свободным, и я переметнулся в секцию 19 века. Там мне понравился доклад молодого москвича, сверкавшего ранней лысиной, – его цитата из прозы Тургенева: «Главное – не идея, а характер!» оказалась настолько близкой моим размышлениям о человеке, что я решил познакомиться с учёным. Мы шли по улице, увлечённо обсуждая услышанное за день, а сверху падал снег, почти чёрный от индустриальной пыли.

Разговор продолжился и в гостинице. Я был в восторге от ума и стиля собеседника, но ближе к ночи он сразил меня наповал нежданной «особенностью» характера… Уединившись в фойе в креслах напротив телевизора, мы намеревались продолжить словесный банкет, как вдруг какой-то «левый» местный канал стал показывать фильм о Джеймсе Бонде, да не простой, а с элементами… эротики. Москвич стал комментировать «клубничные» сцены с таким восторгом, что мне стало не по себе. «Вот как надо жить! – восклицал он. – А мы всё твердим о морали…»

Ноябрь «отметился» каким-то необъяснимым провалом в торговле, из московских магазинов вдруг исчезли все товары. На витринах стояли рядами пачки соли, трехлитровые стеклянные банки с солёными огурцами и турецкий чай. А за витринами – злые, как собаки, продавцы. Я стал питаться только огурцами с картошкой и хлебом и заработал гастрит – из-за боли в животе обратился в поликлинику, там его и обнаружили. Теперь перед едой глотал довольно противную смесь под названием «Альмагель А». Не сразу, но помогло. Народ злобствовал, подозревая диверсию, да и Невзоров в программе «600 секунд» показывал свалки с тоннами выброшенных колбас и прочей снеди.

В начале декабря на съезде народных депутатов СССР горянка Сажи Умалатова устроила бунт – призвала Горбачёва уйти в отставку. Он что-то пробубнил в ответ, но с поста не ушёл. Почти сразу, 11 декабря, председатель КГБ Крючков, – интеллигентный и слишком мягкий, как показалось, – выступил по телевидению и сказал, что по его данным, существует заговор западных стран, цель которого – разрушение СССР. На речь Крючкова никто не обратил внимания, было не до него. С таким же безразличием встретили и закон «О собственности», принятый 24 декабря. Частная собственность давно уже была фактом жизни, а не юриспруденции. С этого момента социализму у нас пришёл конец…

В конце января 1991 года на кафедре состоялось следующее, уже официальное, обсуждение моей диссертации. Я волновался, и не зря: замечания были высказаны. «Почему у работы такой объём? – удивлялся сухощавый и кашляющий после «перекура» Тарловский, – он ниже минимума для кандидатских!» Мне хотелось ответить, что исследование я провёл не за три года, как у всех, а только за два, но короткий свирепый взгляд Рязанова меня остановил.

На обсуждении посетовали, что тезисы Челябинской конференции – это хорошо, но их не достаточно, нужна «настоящая» статья. Тут я тоже смолчал, не желая «спугнуть» предстоящую публикацию в журнале. В его редакцию в Марьиной Роще я ходил, как на работу – почти каждый день. Правил черновой текст, потом корректуру. По неопытности слишком нервничал, торопил… Наконец, получив сигнальный экземпляр, я был несказанно рад ему и не верил, что могу держать в руках эту тонкую и ломкую книжку, где стояла моя фамилия, и был напечатан текст, – далекий, странный, словно принадлежащий не мне, а кому-то другому.

17 марта прошёл референдум о сохранении СССР. Я, как и большинство, проголосовал в Ленинской комнате аспирантского общежития за то, чтобы страна жила, но было поздно: держава рушилась, часть республик просто отказалась голосовать.

В один из дней апреля я чуть не превратился в столб, увидев в коридоре университета… Машу Ваганову! Она приехала поступать в аспирантуру на соседнюю кафедру русского языка, готовила диссертацию по диалектологии у научного руководителя, профессора-однофамильца Вадима Ваганова.

Я ничего не мог с собой поделать: моя жизнь снова была освещена невидимым для других солнцем. Теперь я вновь стал посещать обязательные для всех лекции, которые без зазрения совести пропускал, предпочитая работать в Ленинке. Там, среди таких же погруженных в раздумья читателей, можно было проходить мимо ящиков каталога с белыми полосками алфавитных карточек, мимо стеклянных витрин с издательскими новинками, и мимо открытых стеллажей книжного фонда в глубину главного читального зала, где в полном одиночестве вечности тебя уже ждали Николай Бердяев и Константин Леонтьев. Но я больше любил другой зал, этажом выше; это был отдел технической литературы, маленький, почти пустой, совсем бесшумный, где на столе с зеленым ламповым плафоном лежала стопка книг, а из окна открывался вид на Кремль, сказочный терем с куполом Ивана Великого…

С Машей я сталкивался и здесь, в читальном зале, и в столовой, и в общежитии… Мы мило беседовали, шутили, вспоминали Майкоп, говорили о сегодняшних научных заботах, но, в отличие от прошлых лет, Маша не подпускала меня к себе, не раскрывала душу. Пришлось смириться, хотя сердце при каждой встрече готово было выпрыгнуть и бежать вслед за ней…

Второе, заключительное обсуждение моей многострадальной диссертации прошло в конце мая, и довольно гладко, защиту поставили на 21 октября…

В истории бывают моменты, когда всё вдруг фокусируется в одной точке – и страх, и ненависть, и надежда, и разочарование, но лето 1991-го оказалось не просто трагическим, это была катастрофа.

26 июня в аспирантское общежитие приехала мать, растерянная, тревожная и одновременно заторможенная – в ней словно застряла тайная мысль, терзавшая её изнутри.

Уже полгода врачи не могли определить источник боли и, измаявшись вместе с ней, отправили на консультацию в столичную онкологию.

Ночевать в общежитии маме было нельзя, но я на свой страх и риск укрыл её в комнате, – мы пробирались к лифту мимо спящих дежурных только ранними утрами и тёмными вечерами Юго-Западной городской окраины.

Поликлиника была переполнена больными, они сидели на стульях, подоконниках, ступеньках лестниц – всюду, где можно и нельзя. К концу первого дня маме сказали, что у неё опухоль, через неделю сделали пункцию, а 10 июля намекнули, что будут облучать…

Солнечный полдень этого страшного дня я не смогу забыть уже никогда. Мама бодрилась, а я, внутренне крича, смотрел на Москву-реку с яркими от света белыми теплоходиками и закрывал уши от радиотрансляции – по радио и телевидению громогласно «принимали в президенты» Бориса Ельцина.

В конце июля её положили в палату клиники имени Герцена, напротив ипподрома, и стали готовить к операции, до которой ещё нужно было дотерпеть – и тут маячила очередь!

«Слово к народу», подписанное лучшими людьми России, поразило маму, она нашла в нём подтверждение своим мыслям и горячо пересказала его соседке, но наткнулась на стену – «подруга по несчастью» оказалась убеждённой сторонницей Ельцина.

Потом, спустя три года, в такой же сиротской соседней палате, с подвязанной к протекающему и капающему крану марлей, будет умирать презираемый властью великий Леонов…

«Три дня в августе» подарили надежду не только маме и мне – почти весь наш этаж ликовал и танцевал, ожидая не просто смещения «пятнистого», но, прежде всего, возвращения к здравому смыслу. Но члены ГКЧП оказались слабаками – я это понял, увидев из окна, как танковая колонна, растянувшаяся по проспекту Вернадского, не сметала всё на своем пути, а останавливалась, как вкопанная, перед светофорами – разве так делают перевороты?!

Может быть, поэтому мама тяжело перенесла операцию – надежды уже не было.

В конце сентября, когда грустно опадали желтые листья кленов, я отвез мать во Внуково, еле разместив её костыли в красном «Икарусе». После регистрации мы оказались в накопителе, из которого на лётное поле меня уже не выпустили. Стюардесса, вместо того чтобы вызвать санитарную машину, стала вести маму до самолета пешком, чуть поддерживая её за локоть.

Моя страдалица, пытаясь догнать ушедшую вперед толпу, ковыляла, неловко переставляя костыли, поминутно останавливалась, не справляясь с одышкой, вытирала слезы… Как же я виноват перед тобой, мама!..

Защита прошла успешно, в диссертационном совете все проголосовали «за», а потом я стал оформлять документы. Это дело оказалось неожиданно хлопотным – надо было успеть собрать бумаги за десять дней! Я путешествовал по всей Москве в поисках многочисленных контор, в которых ставили подписи и печати. Рязанов подсказал, где вручать конфетные коробки, – по давней аспирантской традиции, – и я методично выполнял все пункты «инструкции»… Уф, кажется, успел, теперь оставалось ждать решения ВАКа: Всесоюзной аттестационной комиссии.

А пока решил переждать месяц-другой дома, в Лоо, – теперь уже не у моря, которое в ноябре было холодным, а в горах, в нашем саду, в котором папа, резко постаревший за год и ставший совсем седым, построил крошечный щитовой домик.

Я «спускался с гор» к родителям в квартиру на Енисейской улице, но редко их там заставал – отец постоянно возил маму в поликлинику и в больницу на обследования. У меня появилось время побыть наедине с самим собой… Я собирал в лесу поспевшие коричневые каштаны, пёк их в самодельной печи напротив крыльца, смотрел на горы, обступившие наш грушевый и персиковый сад, и думал о матери… Я не мог ей помочь ничем, разве что сердечным теплом, но мама воспринимала нас с отцом и мир совершенно иначе. Каждый миг казался ей бесконечно длинным и необыкновенно важным, она наслаждалась жизнью. «Я никогда не была такой счастливой!» – сказала она однажды, и мы вздрогнули от этих слов…

Перед Новым годом я достал из почтового ящика открытку с печатью: мою диссертацию утвердили! Ура! Быстро собрал вещи и выехал в столицу. 25 декабря я гордо вошёл в помпезное здание ВАКа, облачённый в парадный костюм, во внутреннем кармане которого лежали паспорт и вызов. Спросил у дежурного, где находится кабинет выдачи дипломов, и занял короткую очередь, состоявшую почему-то исключительно из седовласых мужей и женщин бальзаковского возраста. Я никак не мог понять, почему они косятся на меня, тридцатилетнего, с удивлением и с каким-то глухим раздражением? Наконец вошёл в большую комнату с тремя столами, присел за один из них и предъявил женщине-секретарю почтовую открытку… «А почему вы явились сюда?! – заявила дама. – Здесь получают документы доктора наук, а не кандидаты. Вам надо обратиться к научному секретарю того университета, где прошла защита»… Конфуз был полный! Вот отчего на меня пялились в очереди – для доктора наук я был неприлично молод.