Текст книги "Самое счастливое утро"

Снова Хоста

Спустя тридцать шесть лет я вновь приехал в Хосту. К моему превеликому удивлению, в ней мало что изменилось, только новый вокзал, построенный к олимпиаде прямо под виадуком, радовал глаз. Публика всё так же прогуливалась по уютной Платановой улице, изредка скрываясь от июльского солнца в красочных кафе, но питалась больше в столовых, которые не закрывались до позднего вечера. Санатории и пансионаты, скрытые за стеной магнолий и кипарисов, работали, как всегда, неспешно и незаметно, а на пляже наблюдалась привычная курортная лень.

Кинотеатр «Луч» приглашал на сеансы зрителей, ванный корпус сменил название, но не мебель, и даже чебуречная дымилась и издавала непередаваемый аромат на том же самом месте!

Я шагал по знакомому канатному мостику над рекой к Ялтинской набережной, выглядевшей так же чисто и покойно. Небольшой подъём по короткой улице Красных Партизан – и я оказался на проспекте с прежним названием: «50-летия СССР», только пальмы слева и справа от дороги вымахали до третьих этажей, а тогда, летом 1982-го, мне были по пояс. И вывески не сменились: те же аптеки, парикмахерские, магазинчики хозяйственных товаров. Правда, армия зубных врачей выросла – на каждом пятом здании сияла белоснежной улыбкой надпись «Стоматология». Неужели зубы у курортников стали болеть чаще?..

Где-то рядом, в лесных зарослях одного из холмов, украшавших Хосту, почти круглый год жила в своём доме «киношная девочка» Проклова, давно уже ставшая молодящейся бабушкой, но её жизнь теперь меня не интересовала.

Я вдруг почувствовал ранее затаённое, а теперь неодолимое желание поселиться где-нибудь поблизости, чтобы бывать здесь, в этом родном для меня месте, по первому зову сердца.

В центре Хосты купить или снять комнату было слишком дорого, и я стал искать уголок неподалёку. Горный посёлок в двадцати минутах езды на автобусе от морского берега – это то, о чём я мечтал!

Я созвонился с хозяевами небольшой комнаты и прибыл по живописной извилистой дороге, от которой захватывало дух, в центр выбранного мной пригородного селения. Красота посёлка оказалась фантастической, просто запредельной! Величественные хребты вокруг были покрыты сплошным лесом, позади на приличном расстоянии, на вершине самой большой из них, горе Ахун, смотрела на нас знаменитая башня. В противоположной стороне, на севере, виднелись ледники Красной Поляны, а справа от каньона глубоким вечером светились два красных фонаря пограничного перехода в Абхазию.

Светлый дневной посёлок был искренне радостным, даже названия улиц были сияющими: Солнечная, Садовая, Виноградная… На Виноградной и стоял одноэтажный многоквартирный дом, в котором я взял в бессрочную аренду старенькую комнату, но с электричеством и водой. Из окна виднелся не пейзаж, а целая картина природы необыкновенной красоты, написанная Великим Художником.

В горной деревушке жил народ, не испорченный торгашеством, – в основном работающие в городе армяне и русские. Когда я ехал в переполненном автобусе, на мои вопросы местные жители отзывались с ошеломляющей открытостью, от них словно исходил солнечный свет.

Девушки посёлка отличались здоровьем, красотой и непосредственностью – чернобровая армянка с доверчивой радостью объясняла мне, какой тут редкий по чистоте воздух, какие горы! И живут здесь только хорошие семьи, везде царят тихие нравы, даже полиции нет!

Я, действительно, заметил потом, что в селе все собаки – щенки, все девушки – целомудренные школьницы, а все юноши – скромные и почитающие старших…

Здесь все друг друга знали с детских лет. Когда рейсовый автобус столкнулся с легковой машиной – водители спокойно вышли, поздоровались, тихо о чём-то поговорили, сфотографировали вмятины и разъехались…

Теперь я стал жить в этом предместье, в окружении белых скал, древних каньонов и таинственных пещер. Обновил жилище, настроил сеть, а по утрам ловил на удочку наивную рыбёшку в мелководной речке. В воскресенье ездил в церковь, а в будние дни работал над новой книгой. Я приготовил этот приютный уголок не только для себя – для друзей, которых ждал каждое лето в гости: пусть они совершенно бесплатно живут, поправляют здоровье, наслаждаются красотой гор и впитывают целебную силу моря.

Впереди нас ожидали грозные события: мировая язва, непонятное «великое сидение», слом привычной жизни, кризис власти и много чего ещё… Но теперь я точно знал: что бы ни случилось, нам есть где укрыться от невзгод.

Я понял на закате, что никаких моих сил не хватит для того, чтобы изменить мир. Только иная воля может помочь в его познании. И в начале пути, – тогда, в Хосте 1982 года, когда я впервые услышал проникновенный и призывный голос, и сейчас, – я могу понять и оценить всё вокруг: зелёные горы, белеющие склоны, стремительные водопады, загадочные ущелья, человеческое несовершенство и величие. Моя выстраданная любовь остаётся всё такой же преданной, возвышенной и бессмертной. И я смиренно надеюсь, что мне простятся все тайные и явные грехи.

Бесконечно благословенная и в то же время кроткая, тихая радость великого открытия наполнила душу. Предчувствие грядущей жизни стало мелодией сердца…

Каждый вечер, ровно в семь часов, над самой дальней и самой высокой горой за перевалом зажигается яркая звезда. Она светится изнутри, словно редкий алмаз, сверкая гранями, а потом начинает гореть белым, оранжевым и синим пламенем – и неожиданно исчезает…

Жизнь вспыхнет и погаснет, но останется память о ней. Ведь это для нас она погасшая звезда. А для Бога – огромное и вечное солнце.

Июль 2019 – апрель 2020.

Из армейской тетради

Нам, гагарам…

17 ноября 1982 года капитан Гагара, командир батареи ПВО учебной части под Харьковом, проснулся рано: позавчера страна простилась с Генеральным секретарем Леонидом Ильичом Брежневым, а сегодня надо было заменить его большой портрет над аркой у входа в батарею.

Вооружившись складной лестницей, Гагара, – широченный грек со смоляными волосами, темными глазами и трубным голосом, – снял фото почившего генсека, отдал его солдату, а на освободившееся место деловито повесил рамку с изображением нового Генерального – Юрия Владимировича Андропова.

«Нам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни…», – напевал он себе под нос, но так громко, что в самых дальних углах казармы можно было услышать его бас.

9 февраля 1984 года Андропов умер. Спустя неделю Гагара, мрачный и взъерошенный, – то ли от слухов, то ли от недосыпа, молча, но с видимым раздражением прикрепил на насиженное место портрет полумертвого Константина Устиновича Черненко, немного успокоился, проверив издалека свою работу, и угрожающе просипел: «Нам, гагарам, недоступно наслажденье…»

10 марта 1985 года умер Черненко. Через три дня Гагара, уже ставший майором, возмущенно стуча сапогами по деревянному полу, приволок лестницу, снял портрет, грохоча на всю казарму: «Вот ведь, мать, какое дело, к нам, гагарам, прилетело!..» и взял из рук прапорщика завернутый в серую бумагу прямоугольник. «Сейчас Горбачева повесит!» – шептались солдаты, но промахнулись: майор раскрыл «новинку» – это была всем знакомая фотография Владимира Ильича Ленина. Энергичное движение рук – и вождь мирового пролетариата устремил строгий взор в сторону умывальной комнаты.

«Ну, все!» – Гагара с облегчением выдохнул воздух, складывая лестницу и, беря ее подмышку, протрубил: «Больше сюда лезть не придется – этот точно не умрет, всем ясно?! Будет висеть здесь вечно!» – И, подхватив из рук помощника перевернутое лицо покойного секретаря, бодро зашагал к выходу:

– Нам, гагарам…

Луноход

5 декабря 1982 года мы приняли присягу. Ушли в прошлое домашние тапочки неумех, стиравших небрежно намотанными портянками ступни до кровавых мозолей; зажили исколотые иголками пальцы, по нескольку раз пришивавшие подворотнички; были отремонтированы шинели, сожженные снизу дрожавшими в руках спичками – бахрому убирать тоже надо уметь. Пора было идти в первый наряд.

На следующий день круглый, как глобус, старший прапорщик Бондарь выстроил в казарме одетых по полной форме испуганных и тонкошеих новоиспеченных солдат, уже сменивших поголовное лысое сияние на бодрый пушок:

– Первый наряд – как первая брачная ночь, орлы мои недоделанные! Сегодня я добрый: наряды выберете сами… Кто желает идти на ЧК?

Казарма стушевалась. ЧК… Лубянка… Дзержинский… Желающих не оказалось.

– Так, все ясно. Ты, ты и ты – шагом марш на чистку картошки.

Из первой шеренги вышли трое и нескладно зашагали к выходу.

– Кто хочет на дискотеку?

Лес рук! Все радостно вытянули серые суконные рукава в надежде оказаться в числе счастливчиков.

Все, да не все. Я не стал поднимать руку, чувствуя подвох.

– Вот ты, ты и ты; и, пожалуй, ты еще – идете в столовую мыть диски. Тарелки будете драить всю ночь!

Унылый строй ушел в том же направлении.

– Кто пойдет на луноход?

Я, встрепенувшись, решил: вот он, мой звездный час! Со мной изъявили желание идти еще двое любителей космических путешествий.

– Вам сначала в каптерку! – Прапорщик вернул нас с полпути.

«Каптеранг» выдал выцветшее, белесое, почти прозрачное, будто вымоченное в хлорке, странно пахнущее солдатское обмундирование, вручил каждому по совковой лопате и повел нас на самую окраину военного городка.

Через десять минут мы стояли у лунохода. Это была, и впрямь, похожая на космический аппарат старая шестиколесная тележка из-под ракет, доверху наполненная содержимым… всех отхожих мест части.

Мы сели в бортовой ЗИЛ, взявший на буксир зловонное чудовище, и отправились на свалку. Целый день мы долбили и месили «лунный грунт», проклиная себя за глупость и легкомыслие. Мы уже видели картину будущего нашего позора, и не ошиблись: над нами смеялась вся батарея.

Впрочем, одно комфортное преимущество у нас было.

Обедали мы отдельно.

Шурик

На окраине нашей части стоял одноэтажный домик из белого кирпича. Его окна были зарешечены, а входная железная дверь закрывалась на два замка. Мы еще не знали, что это пункт военной цензуры – были заняты другим: ходили в наряды, борясь со сном и голодом, заучивали параграфы устава, занимались физподготовкой и знакомились с техникой. Первые месяцы службы – самые изматывающие.

Совсем редкими были минуты отдыха – нам позволялось сидеть в Ленинской комнате, на стенах которой висели патриотические плакаты и лики вождей, а в красном углу, – красном потому, что он был занавешен красной материей, – стоял белый бюст главного вождя. Здесь мы, сидя за столами, сочиняли письма.

Самым большим любителем сочинительства был Шурик, – солдат неизвестной национальности, нескладный альбинос в рыжих конопушках. На самом деле его звали Василий Шуряк, но прозвище вытеснило его подлинное имя. Да и как иначе: Шурик был посмешищем и тоской батареи. За что он ни брался – все валилось из его длинных крючковатых рук: картошку чистить он не умел, тарелки мыть – тоже, а к оружию его не подпускали после первого же караула – Шурик, не проснувшись, во время тревоги выскочил навстречу дежурному майору не с автоматом, а с лопатой в руке. О строевой подготовке и говорить нечего – на наши занятия приходили смотреть, как на цирковое представление. Солировал, конечно же, Шурик.

С восьми до девяти часов вечера (до программы «Время») нам предоставлялся так называемый «личный час», но не всегда – иногда начальство усаживало солдат на табуретки и проводило политические занятия прямо в коридоре.

Во время одного из таких политзанятий и произошло событие, о котором еще долго говорили в части.

К нам пожаловал сам замполит, полковник Фантик, – его фамилия была причудливой и редкой даже для Украины.

Фантик был толст, самодоволен и медлителен. Его губы, похожие на галушки, презрительно сжимались, а черные бегающие глазки невозможно было поймать взглядом.

Полковник прокашлялся, вытащил из-за пузатого кителя лист бумаги и учительским тоном произнес:

– Некоторые из вас не до конца представляют, что такое воинская служба. И потому позволяют себе…

Тут Фантик споткнулся, задумался, пожевал губами и продолжил:

– Неуставные письма.

Батарейные остриженные головы насторожились и перестали раскачиваться.

– Рядовой Шуряк, встаньте!

Шурик резко поднялся, с шумом опрокинув табуретку. Полковник, поморщившись, не глядя на него, развернул листок:

– Вот что пишет рядовой Шуряк своей маме…

По рядам пронесся легкий шелест.

– Здравствуй, мамо! Все у меня хорошо, добрая моя! Я тебе уже говорил, что служим мы в страшно секретной части – учимся сбивать самолеты, вертолеты и прочие… неразборчиво… Я уже получил первый классный разряд!

Табуретки заскрипели от ерзанья: значок первого разряда был только у старшего сержанта Молотилко – он, приподнявшись и выпучив глаза, хотел что-то сказать Шурику, но, глянув на полковника, передумал и опустился на свое место.

– После учений меня благодарил генерал Карелин – сказал, что таким снайпером часть может гордиться. Еще бы! Я сбил несколько мишеней с первого выстрела!

Солдаты не выдержали и загоготали. Полковник Фантик нахмурился, но не остановился:

– Скажу тебе по секрету, мамо: мы уже были в Афганистане, – ездили на месяц, – и там я сразу уничтожил несколько самолетов. Наверное, мне дадут орден.

Батарея хохотала уже в полный голос: солдаты, откинувшись в стороны, давились от смеха: «Во дает!» Даже капитан Гагара вытирал слезы – у моджахедов самолеты не летали даже в сладких снах полевых командиров.

– А вообще меня здесь любят!

Кто-то упал с табурета. На Шурика больно было смотреть – он, криво опустив голову, вздрагивал плечами. Ноги его дрожали.

– В столовой мне дают три порции масла – говорят, что такому богатырю не жалко.

В казарме гремело настоящее веселье: солдаты падали друг другу на руки, сержанты ржали, а капитан Гагара даже стал чихать от смеха.

– Пока кончаю письмо. Целую, мамо!

Фантик свернул листок в трубочку и, угрожая Шурику и нам, запищал фальцетом:

– Вы у меня не смеяться, а плакать будете! Развели тут… неразборчиво… мутотень.

Полковник повернулся и в сопровождении пунцового капитана Гагары отбыл из казармы. Вслед за его тяжелыми шагами удалялось куда-то вдаль и затухающее, уже тревожное, многоголосье.

Через неделю Шурик был отправлен в Афганистан.

Андрюша

Зимой 1983 года Андропов стал «закручивать гайки»: объявил кампанию по борьбе с тунеядцами и разгильдяями. Милиционеры с дружинниками стали требовать паспорта у прохожих на улицах, прерывали показы в кинозалах во время дневных сеансов и выясняли, есть прогульщики или нет? Директора заводов, школ и НИИ лично стояли в проходных и «засекали» опоздавших. Иногда даже фотографировали для доски «почета».

Докатилась эта волна и до нашей учебной части. Рано утром на контрольно-пропускной пункт неожиданно явился генерал-майор Карелин и, отодвинув в сторону дежурного офицера и выгнав солдат наряда на улицу, с подавленной злостью заявил:

– Я сам сяду за пульт!

Ближе к рабочему часу через КПП боком стали просачиваться изумленные старшие и младшие офицеры, прапорщики и наемные гражданские. Карелин сидел, насупившись, и грозно двигал бровями.

Ровно в восемь командир части решительно нажал на красную кнопку и закрыл вход и автомобильные ворота. Через минуту за ручку стали дергать и чертыхаться.

– Приходить надо вовремя! – взревел в ответ генерал. – Без взысканий не обойдетесь!

Дежурный, поправив бесполезную красную повязку на рукаве кителя, тоскливо глядел в окно: офицеры на улице, услыхав хорошо знакомый бас, стояли кучкой и не знали, что делать. Кто-то закурил от безысходности, а остальные, опустив головы, повернули в сторону панельных домов и холостяцкого общежития. Еще через пятнадцать минут к воротам, неспешно постукивая каблучками, стали подходить дамы: библиотекарь, медички и продавщица в солдатском кафе, в просторечии – «челке». Сначала они мягко стучали ладошками по железной плите, а потом забарабанили всерьез:

– Вы что там, заснули?

– Это вы слишком долго спите!

Генеральский рык не смутил «гражданок»:

– Неправда, мы на работу не опаздываем.

– Устав надо читать!

– Еще чего. Открывайте немедленно, нас люди ждут!

Генерал-майор держался стойко, но от женской ругани стал покрываться пятнами:

– Всех уволю!

– А мы будем жаловаться! – огрызались дамы.

Минуты через две они, сгрудившись, стали о чем-то шушукаться:

– Валя, иди!

От стайки отделилась статная и всем известная женщина – зубной врач санчасти, подруга генеральши. Их часто видели вместе: жена генерала в дорогой белой шубе прогуливалась по главной улице с коляской, в которой спала любимая внучка, и всегда весело болтала с врачихой, как водится, по пустякам.

Карелин удивленно вскинул брови: за дверью все затихло. По его лицу пробежала тень, но он не сдвинулся с места. Вдруг у входа послышался шелест и кто-то ласковым, но непреклонным голосом произнес:

– Андрюша, открой ворота!..

Генерал вздрогнул, потом покраснел, как девушка и, помедлив немного, со вздохом сожаления нажал на пульт.

Под громыхающий железный звук вытянувшиеся в струнку солдаты проводили взглядом фигуру Карелина, нетвердой походкой направившегося к штабу. Так они впервые узнали, как зовут по имени «товарища генерала»…

Отпуск на родину

Январь 1984 года выдался морозным и хмурым. Стальное небо висело над головами, никак не желая меняться. Старшие офицеры сутками не вылезали из передвижных зенитных комплексов, спрятанных в металлических ангарах – готовились к самому худшему.

В один из вечеров я пришел навестить земляка, младшего сержанта Агафонова, служившего киномехаником в клубе. В его будке, занимавшей одной стороной половину балкона, а второй – почти висевшей под потолком, на самодельной электроплитке бурлил чай, на столе валялись разбросанные журналы «Военная авиация» и «Мир космонавтики», стены были облеплены вырезанными из них же цветными фотографиями бомбардировщиков и истребителей, а в углах пылились круглые контейнеры из-под кинолент.

Агафонов, схватив меня за рукав, потащил к смотровому окошку и приложил палец к губам – мы осторожно приникли к пустой квадратной прорези.

Зал внизу был заполнен погонами, а на сцене, за длинным столом, покрытым зеленым сукном, расположились лампасы.

Командир части, генерал-майор Карелин, даже сидя, был на голову выше всех остальных – он славился в армии не только своим ростом, но и железобетонным характером.

После доклада замполита, озабоченно перечислившего грозные числа и характеристики вплотную придвинутых к нашим границам натовских «Першингов», слово взял генерал Карелин:

– Приказываю командирам всех подразделений с завтрашнего дня перейти на усиленный режим службы.

Затем, оглядев зал, он завершил речь неожиданно глухо и проникновенно:

– Война стучится в наши двери!

Через сутки зенитная часть была поднята по тревоге. Мы, наспех намотав портянки, напялили на себя шинели и загрохотали сапогами – капитан Гагара и старший прапорщик Бондарь подгоняли нас трехэтажными комплиментами. Прискакав на полевую позицию, солдаты ринулись к своим боевым машинам. В моей голове звучали генеральские слова: «– Если за сорок пять минут не приведете установки в полную боевую готовность – можете считать себя трупами!»

Машина контроля, за которую я отвечал, затарахтела быстро – дизель автономной электростанции оживил кунг за пять минут. Сидя в тепле и переключая тумблеры, я поглядывал в узкие окошки по бокам: на улице творилось что-то невообразимое. Красный, как рак, капитан Гагара, потеряв перчатки, размахивал розовыми ладонями во все стороны; старший прапорщик Бондарь, словно лев, бросался от одной машины к другой, рыча на солдат так громко, что даже мне были слышны обрывки его команд.

В батарее назревала катастрофа: не заводились трехосные ЗИЛы – у них, как назло, сели аккумуляторы.

Генерал Карелин, объезжая на своем УАЗе шеренги ПЗРК «Оса», неотвратимо приближался к нам.

В лихорадочной спешке вдруг наступила пауза – солдаты стали двигаться осмысленно. Оказывается, кто-то нашел выход: догадался соединить тросами «умершие» грузовики и прицепить их к моему ЗИЛу.

Минут через семь меня стало трясти из стороны в сторону – водитель, насилуя завывающий двигатель, тащил за собой всех остальных, стремясь успеть скрыться от всевидящих генеральских очей.

С пригорка спустился темно-зеленый УАЗик – генерал вышел из внедорожника и стал зорко всматриваться вдаль: над крышами низких кирпичных хранилищ медленно проплывали кабины наших машин.

Карелин мысленно сличил «боевые единицы» со списком и, удовлетворенный, вернулся обратно в джип.

Через несколько дней наша батарея была признана лучшей – она единственная успела уложиться в норматив. Мне, как комсоргу, был предоставлен отпуск на родину.

Все остальные молча считали себя трупами.