Текст книги "Самое счастливое утро"

Пришлось срочно (уже вечерело) ехать на Пироговку, там из сейфа достали и, торопливо пожав руку, вручили, наконец, красный диплом кандидата наук… Сидя в вагоне метро, я устало разглядывал диплом ВАКа СССР с подписью академика Месяца. Наверное, это был один из последних научных аттестатов в прекратившем своё существование именно в этот день, 25 декабря 1991 года, Союзе Советских Социалистических Республик – стране, где я родился, учился, работал, любил, и без которой себя не представлял. Странное чувство невесомости и пустоты заставило меня выйти на станции «Площадь революции». Я ступил на Красную площадь, покрытую снегом, и в свете прожекторов увидел, как за кремлёвской стеной на здании бывшего сената спускали флаг Советской державы и меняли его на полосатое полотнище «новой» России…

Я смотрел, как медленно ползёт вниз красный флаг и плакал… Что я мог сделать? Оружия у меня не было, да если бы и было, что этот самоубийственный шаг мог изменить? Если армия, КГБ, вообще все оказались бессильны?!..

Мы готовились к другой войне. Мы учились на книгах и кинофильмах, воспевавших подвиги танкистов, артиллеристов, лётчиков… А она оказалась войной слов и смыслов.

Я вдруг вспомнил картину, которую наблюдал на юге, в саду, из деревянного окна…

Горы всегда разные. Редко когда их вершины, пригретые утренним солнцем, чисты и безмятежны. Чаще видишь иное: облака нависают над зелёными пирамидами, как гигантские белые папахи, либо туманами спускаются вниз, в ложбины, растекаясь в ущельях. Иногда одно-единственное облачко, прикрывая лесную макушку, не спешит её покинуть, задремав от уюта. Но бывает и так: горы, со всех сторон взятые в плен чёрными тучами, обречённо ждут своей участи. И к концу дня громовые раскаты начинают грозное природное действо: молнии сверкают так часто и нервно, словно разучивают танец с саблями, вспышки озаряют небосвод сверху донизу, ветер клонит деревья, распахивает створки окон, – всё вокруг буйствует до той минуты, пока всё очищающий ливень не хлынет, наконец, на жаждущую землю.

Остановить стихию нельзя, можно лишь принять происшедшее как данность, как память о нём…

Война была проиграна. Но жизнь продолжалась…

Сентябрь 2018 – май 2019.

Вечернее солнце
Повесть

 
Меняя прежние черты,
Меняя возраст, гнев и милость,
Не только я, не только ты,
А вся Россия изменилась!..
 

Николай Рубцов

В конце 1991 года что-то случилось со временем. Если раньше оно двигалось, как положено: от даты к дате, от события к событию, то теперь всё происходящее в стране отделилось от нас. Новый, 1992-й, даже забыли встретить – поздравил народ не президент, а сатирик Задорнов, испугавшийся под конец собственной наглости – было видно, как дрожит в его руке бокал с шампанским.

Исчезла и программа «Время». Вместо неё в девять вечера стали выходить безликие «Новости».

Время не остановилось, оно вдруг опрокинулось и перестало существовать, оживая лишь отдельными сиротливыми вспышками…

Годы потерь

Вместе с дипломом кандидата наук мне вручили ещё один, «придуманный» каким-то чиновником напоследок. В институте долго вертели его в руках, но всё-таки раскрыли и прочли: «Диплом преподавателя-исследователя». Решили, что Суханова не просто можно, а нужно перевести на должность научного сотрудника. Теперь я имел полное право, не отвлекаясь на преподавание, заниматься любимым делом.

Я сидел в читальных залах, рылся в архивах, ездил по городам в поисках нужного материала, и всё бы ничего, да вдруг случилась гайдаровская «шоковая терапия». Вмиг обесценились накопления, улетела в небо инфляция, а потом затерялась где-то в стратосфере – спустя год получку нам стали выдавать не сотнями и тысячами, а миллионами! Экономить «миллионерам» пришлось на всём…

Из Европы в Россию поползли фуры с гуманитарной помощью. Власти торжествовали: «Запад нам помогает!», а народ стал пить горькую от унижения, заедая выданными на работе бесплатными батончиками «Баунти» – в рекламном ролике загорелая девица медленно откусывала край шоколада со спрятанной внутри кокосовой стружкой: «Райское наслаждение!»

Но более всего раздражала не бедность, а пропаганда. Нудный голос из Радио России каждый вечер оплёвывал советское, а потом и русское прошлое, – всё наше, по его словам, было бездарным и гибельным: история, экономика, культура. А вот на Западе – самое то, чуть ли не рай земной!

На телевидении тоже творилось невообразимое: привычных дикторов с экранов убрали, даже не поблагодарив за многолетнюю работу. По слухам, одна из бывших всесоюзных красавиц пыталась повеситься, но её спасли. А тем временем в студиях появились развязные молодые болтуны и болтушки, всегда неприлично весёлые и откровенно тупые. Только один канал пытался противостоять бурному и дурно пахнущему потоку – канал Верховного Совета.

23 февраля 1992 года толпы недовольных реформами Ельцина и Гайдара вышли на улицы столицы, – среди них было много ветеранов войны. По телевидению показали, как каратели в масках били их чёрными резиновыми дубинками, прозванными в народе «демократизаторами». «Российские» журналисты захлёбывались от злобы и восторга: «Так им и надо, красно – коричневым!»

Война шла сразу на нескольких фронтах: внутри России, в Карабахе, в Приднестровье, – часть молдаван, вообразив себя румынами, стала резать «чужаков»… Продолжались погромы в Средней Азии, на Кавказе – русских гнали отовсюду. Мои дальние родственники чудом спаслись, бросив работу и дом в Киргизии.

В конце марта я трудился в московских архивах. Рано утром в общежитие неожиданно явился отец – оказывается, они с мамой уже несколько дней провели в столице в ожидании операции в той же клинике имени Герцена. Я бросил все дела, и час спустя сидел с папой на скамейке у входа в одноэтажный хирургический корпус, сложенный из бурого кирпича. Пока мама проходила неприятные, но необходимые процедуры, отец, измотанный вконец, стал изливать мне душу. Только сейчас я узнал в подробностях историю маминой болезни…

Сама она считала, что «шишка» на ноге появилась от удара о брошенную кем-то у дороги железную арматуру – после папиного юбилея в феврале прошлого года она провожала гостей почти в полной темноте Енисейской улицы, – из-за разрухи власти не меняли лампы в фонарных столбах…

Ушиб болел, не переставая. Сделали рентген в местной поликлинике, но хирург ничего серьёзного не обнаружил. Прошёл месяц, колено стало распухать. И тут врачи забеспокоились, ещё раз «просветили» ногу и увидели, наконец, опухоль. Ещё не ясно было, онкология это, или нет, но знакомый медик, главный врач соседней больницы, рассмотрев снимки, сказал, как отрезал: «Ногу надо ампутировать! Немедленно!» Мама ему не поверила (или не захотела верить), ринулась к знахарям, травникам, в общем, к кому попало… В это время в Краснодарском крае «гремели» так называемые «звёздные мальчики». Папа, подгоняемый маминым нетерпением, гнал свой зелёный «Москвич» по кубанским дорогам, и в очередной станице «поймал» горе-лекарей (их потом разоблачили)… Я слушал и ужасался: столько времени было потеряно, ведь первую операцию в Москве провели только в конце прошлогоднего августа!..

Мамин силуэт в больничном халате мелькнул в окне – процедуры закончились. Через несколько минут она вышла к нам, чуть прихрамывая, – её лицо сморщилось в улыбке, но скрыть боль и страх до конца не удалось.

Родители снимали жильё поблизости, в общаге Московского авиационного института, – известное всей стране учебное заведение вынуждено было сдавать комнатки приезжим. Когда мы зашли внутрь здания, я вздрогнул: грязные и тёмные лестничные переходы вели к умывальной комнате с разбитой коричневой напольной плиткой и ржавыми перекошенными кранами. Но это ещё не всё – в коридоре, не смущаясь нашим присутствием, разгуливали две огромные серые крысы! «Как вы здесь ночуете?!» – поразился я, но ответ услышал вполне спокойный: «Жить где-то надо, к тому же, здесь дешевле». Неделю спустя маме сделали вторую операцию, после которой она уже не расставалась с костылями…

Страна тоже «болела»… Целая орава денежных дельцов выползла как из-под земли: «Властилина», «Хопёр», «МММ», «Русский Дом Селенга». Потом рекламный Голубков, словно Афоня из одноимённого фильма, стал гоняться за лёгкими деньгами, и у него получалось! Правда, только на экране… Ещё одна реклама выводила меня из равновесия: из облаков сыпались, как градины в непогоду, золотые монеты, и закадровый выспренний голос чуть ли не пел: «Вот они, истинные ценности!!!»

Но девать пока ещё остававшиеся, хотя и изрядно отощавшие, денежки все-таки было куда-то надо – они таяли, словно снег под солнцем. Ближайшей конторой оказался «Русский Дом Селенга». Я принёс в РДС лежавшие без дела денежные знаки по инерции – по телевизору убеждали: «Финансовая структура работает с разрешения и под контролем государства!»

В офисе, который находился в самом маленьком номере старой гостиницы, деньги приняли. Выдали книжку, похожую на сберегательную, и сказали, что проценты будут расти каждый месяц – только проверяй! И точно, цифры поднимались, как тесто в квашне, и клиенты всё прибывали и прибывали… Через полгода я решил снять подросший вклад и купить почти новый «Запорожец», стоявший на отшибе у авторынка. Ещё в коридоре, подходя к конторе РДС, я увидел, что в закрытый кабинет с табличкой ломится обозлённая толпа. Лишь через час из-за двери на миг показалось бледное лицо охранника, выпалившего: «Офис закрыт по техническим причинам!» – и поспешно скрылось. Я постоял ещё немного, послушал бессильные проклятия и ушёл – мне всё стало ясно.

В начале лета пришло письмо из Кичменгского Городка – там умирала бабушка. Папа с мамой, измождённые борьбой с болезнью, всё-таки приехали к ней. Ухаживали, покупали лекарства, договорились с медсестрой, и та делала уколы.

Два года назад бабушка Люда оплакивала сына, скончавшегося в жестоких муках в родном доме, а теперь сама прощалась с жизнью из-за той же роковой болезни, от которой уже дочь стучала костылями по деревянному полу…

В последние дни несчастная бабушка не могла спать и есть, только стонала, лёжа на диване. Морфий давал короткую передышку, а потом безнадёжная боль возвращалась.

В июле всё было кончено. Я вылетел в Кичменгский Городок на похороны. Дорогу до кладбища не забуду никогда: мама, уронив костыли и обняв закрытый гроб, рыдала и всё повторяла: «Мамушка! Мамушка!» – а у могилы закричала так страшно, что многим стало не по себе: «Покойнице 82 года, зачем так убиваться?!» Только мы с отцом знали причину дикого горя – сердце и разум не могли её принять и понять…

Во время моего летнего отпуска, в августе, грузины вторглись в Абхазию, началась война. Туристы спешно покидали пляжи. Белоснежная «Комета», направлявшаяся в Сочи, была обстреляна грузинским боевым вертолётом, погибли дети. В сочинском морском порту обычные курортники с ужасом наблюдали, как матросы поднимали с окровавленной палубы искалеченные тела…

Жители независимой республики храбро защищали свою землю. Но не все оказались такими смелыми – часть абхазских армян сбежала в Большой Сочи, расселившись, где попало. По соседству с нашим садом на крутом склоне оврага, заросшего колючкой, семья армянских беженцев выстроила временный дом на сваях. Когда абхазы победили, горемычная семейка захотела вернуться, но их не пустили: «Дезертиров не принимаем!»

Осень я встретил в Коломне. В старинном подмосковном городке, гордящимся величественным кремлём и Ново-Голутвиным монастырём, проходила конференция, посвящённая современной литературе. Солировали профессора из столицы: шекспировед Иван Олегович Кайманов, ещё достаточно молодой, но уже склонный к самолюбованию лектор, державшийся в стороне от филологической компании. Не уступавший ему в значительности, но лёгкий в общении профессор Абрикосов, бывший коллега по кафедре литературы МПГУ. И – к моему восторгу – Валерий Александрович Рязанов, мой бессменный научный руководитель!

Заседания продолжались в аудиториях Коломенского пединститута до обеда, а после него Абрикосов повёл нас в монастырь. Этот день, 11 сентября, как выяснилось в обители, оказался памятным и строгим: днём Усекновения Главы Иоанна Предтечи. Я входил под своды храма, освещённого жёлтыми огоньками свечей, с опаской – не знал, куда приткнуться, как повернуться, что делать… После давнего крещения в действующих церквях не бывал, только в храмах-музеях.

Перед аналоем Абрикосов перекрестился, поцеловал край иконы и о чём-то тихо стал беседовать с настоятелем в чёрном облачении. Вслед за Абрикосовым приложился к образу и Рязанов. Остальные, в том числе и я, стояли в стороне в сильном смущении. Перекреститься я так и не рискнул, только поклонился перед тем, как выйти.

Вечером в гостиничном номере у Валерия Александровича собрался почти весь цвет столичного литературоведения. Не было только Кайманова, которого, как было сказано за столом, недолюбливали.

Я старался запомнить каждое слово, звучавшее из уст мэтров: выступления на публике – это одно, а в тесной компании – совсем другое. Только досадно было, что вдохновенные речи я слушал с купюрами – меня, как самого молодого, раз за разом посылали за новыми красными и белыми «снарядами»…

Ночью приснился таинственный сон: икона Пресвятой Богородицы, почти полностью закрывшая ночное небо и окруженная огромным оранжевым огненным кольцом, медленно приближалась ко мне. Я замер от страха. Вдруг её грустный лик ожил, и я услышал непередаваемый наяву голос: «Покайся! За каждый, даже самый малый грех придётся ответить…» Я проснулся, потрясённый, почти мгновенно. В окне только ещё набирал силу утренний свет…

Следующий день оказался необыкновенно счастливым. Всем участникам конференции сделали прекрасный подарок: повезли в Константиново, к Есенину. По дороге автобус заехал в пригород Коломны, где в своё время жила Анна Ахматова. Храм, который она посещала, был связан не только с её именем – в нём служил известный священник и литератор отец Дмитрий Дудко. Мы зашли в притвор, потом, открыв двери, растворились в толпе прихожан. В раскрытых царских вратах спиной к нам стоял Дудко – он читал Евангелие. Его лысеющая голова, обрамлённая сединой, как будто сошла с иконы – так была похожа на облик Святых Отцов.

Дорога в Константиново пролегла меж красивейших берёзовых рощ, воспетых рязанским гением. Но сам посёлок потряс окончательно: когда мы вышли к высокому берегу голубой Оки и увидели за ней золотое поле до самого горизонта – нам стало понятно, почему именно здесь родился Есенин.

Его музей располагался тогда в небольшом подсобном помещении кинотеатра, но удивил богатством подлинных вещей, связанных с жизнью русского поэта. Диван с ручками в виде двух лебединых шей – на нём Сергей объяснился в любви Айседоре Дункан: «Руки милой – пара лебедей – в золоте волос моих ныряют…» Чемодан размером с платяной шкаф – в нём американская балерина-босоножка хранила концертные платья (всего таких чемоданов было больше двух десятков!) Подлинники ранних стихотворений, фотографии, письма… Родной дом поэта стоял неподалёку. Женщина-экскурсовод с материнской нежностью стала рассказывать о детстве Есенина… «Этого я и боялся!» – вдруг с нотой раздражения произнёс фразу недовольный Кайманов и демонстративно покинул избу. Мы остались и выслушали рассказ до конца – просто из уважения к любимому поэту.

В автобусе, направлявшемся к вокзалу, ехали молча – «переваривали» впечатления. Но уже там, в зале ожидания, ко мне подошёл Рязанов: «Я наблюдал за вами, Юрий Васильевич, все эти два дня, внимательно выслушал доклад и убедился, что вам надо готовиться к поступлению в докторантуру. И коллеги такого же мнения… Я готов стать научным консультантом. Вы согласны?» От неожиданности я сначала кивнул, и только потом понял смысл сказанного.

В электричке мы обговорили план действий. Предварительная работа предстояла крупная и протяжённая – года на два! Жизнь вновь обрела мечту и поднялась над суетой.

В октябре началась операция под названием «ваучер». Собственность страны вроде бы поделили на всех. Чубайс сказал, что один билет в денежном выражении – это две «Волги». Ему никто не поверил. Бойкие дельцы скупали у граждан непонятные государственные «бумажки» пачками. Я с сожалением наблюдал, как мужики на рынке отдали «две «Волги» за… две бутылки водки. Решил отнести свою долю в инвестиционный фонд «Социум», находящийся, как уверял телевизор, под защитой государства. Через год получил деньги, на которые можно было купить… две бутылки «Столичной». А ещё через год фонд тихо умер. Где-то в старых бумагах лежит и этот «исторический документ».

В начале весны 1993 года маме ампутировали ногу. Теперь она ходила с теми же костылями, но только в длинных платьях, чтобы не было видно культи. Забывалась она в работе. По-прежнему поднималась на третий этаж в любимый кабинет с видом на море, хотя всей школой её слёзно отговаривали от «излишних мучений». Мама была непреклонна: «И мне, и детям хорошо здесь!» И уроки она вела вдохновенно, как в последний раз…

18 апреля, накануне референдума о доверии Ельцину, в Оптиной пустыни обезумевший сатанист зарезал трёх монахов. На «орудии убийства», как писали газеты, были нанесены три шестёрки. Россия содрогнулась – она увидела в этом дурной знак. Через неделю Ельцин вышел сухим из воды: за него было отдано почти 56 процентов голосов. А в людских разговорах звучали совсем иные ноты…

В середине июля мама дала команду отцу завести зелёный «Москвич», который она называла «Кузнечиком», и поехала в Дагомыс к нотариусу. Я сидел сзади и смотрел не на дорогу, а на две седые головы спереди – отпуск начинался безрадостно. Но «добил» меня рентгеновский снимок, показанный мамой так, между прочим. На нём отчётливо были видны две клешни, обхватившие с двух сторон бронхи, и не только… Как говорится, где тонко, там и рвётся – метастазы пошли в ослабленные давним перенесённым туберкулёзом мамины лёгкие.

Чтобы отвлечься от неизбежных мыслей, я с тройным усердием стал работать над книгой. Литературоведческие издания тогда были необыкновенной редкостью. Соответствующий раздел в еженедельнике «Книжное обозрение» обречённо пустовал, хотя ещё совсем недавно был заполнен почти до отказа. И вот пособие, наконец, вышло! Неказистое, бедное, отпечатанное на серой газетной бумаге. Но все-таки это была настоящая книга! Ц, елых две недели она в одиночестве сияла в колонке справочного издания и стала известной, появилась в обзорах, в библиографических списках энциклопедий, учебников… Меня всё это заботило мало – не терпелось вручить сигнальный экземпляр матери, но как назло, случилась задержка с основным тиражом. Пришлось высылать его почтой.

3 октября 1993 года борьба между Ельциным и Верховным Советом достигла верхней мёртвой точки. Президент издал указ о роспуске «красно-коричневого» парламента, но Конституционный суд признал его незаконным. Патриарх Алексий Второй собрал всех, чтобы не допустить столкновения, даже пригрозил анафемой тем, кто начнёт стрелять. Но гражданская война всё-таки началась. 4 октября онемевшая и окаменевшая Россия смотрела в телевизор и не верила глазам: танки прямой наводкой били по Белому Дому! От взрывов крошились стены, разлетались стеклянными брызгами окна, огонь и дым покрывали гарью разрушенное здание. Великая советская мечта была расстреляна окончательно. Ельцин, Лужков, Грачёв, Черномырдин, Гайдар и Чубайс прыгали от радости, даже решили оставить жизнь сумевшим спастись. На следующий день после трагедии в «Известиях» появилось письмо сорока двух либеральных литераторов с требованием «раздавить гадину!» Потом некоторые из них стыдливо признавались, что сделали этот шаг в спешке, давали согласие по телефону… Официально отказался от подписи только Солженицын.

На выборах в Государственную Думу неожиданно победила партия Жириновского. Писатель Юрий Карякин кричал в телестудии: «Россия одурела!» Но она, указав на «шута горохового», просто сказала власти: «Да подавитесь!»

Патриарха Алексия много раз спрашивали: «Когда же начнёт действовать анафема?» Он отвечал: «Бог всё знает». Журналисты кривились, а между тем главари и подписанты непреклонно уходили в мир иной. Офицеры и прапорщики, стрелявшие из танковых пушек безжалостными вакуумными снарядами (солдаты отказались!), спились или повесились в полученных «в награду» московских квартирах.

Жуткая осень продолжалась. Маму направили в Краснодар, – там работали лучшие лёгочные хирурги. Перед отъездом она получила бандероль и с восторгом показывала гостям мою книгу. Не расставалась с ней и в больнице.

Мама поражала врачей и соседей по палате весёлым нравом – она шутила, подбадривала унывающих и твёрдо верила в успех операции. Отец находился рядом. Он и услышал в реанимации её прощальные слова…

Чтобы привезти покойную маму в Лоо, отцу пришлось заказывать автобус. Я срочно вылетел в Адлер.

В квартиру на Енисейской улице всё шли и шли люди в траурных одеждах – ученики, родители, коллеги, соседи. Несли цветы, сидели у гроба, вытирая слёзы, утешали нас с отцом. Верующие учительницы заказали отпевание, а потом пригласили из Дагомыса церковную женщину для чтения Псалтири. Она сразу показала характер: расспросила, ходила ли новопреставленная Евгения в церковь, строго-настрого запретила разговаривать и, поставив у изголовья свечу, стала читать текст, иногда останавливаясь для передышки. Но и тут зря время не тратила: выпив воды и поправив платок, садилась на одну из лавок и начинала объяснять прочитанное.

Меня поразили слова о загробных мытарствах душ человеческих. Я чувствовал, что мамина душа находится рядом, даже казалось, что мама просто уснула и дышит – её грудь чуть-чуть приподнималась… Понимая, что это обман зрения, я никак не мог оторвать взгляд от савана, да и соседи признавались, что тоже видят лёгкие движения под бахромой.

Я вдруг остро почувствовал, что мамина душа просит помощи. А чем я ей мог помочь? Наверное, молитвой… И стал повторять незатейливые, но пронзительные слова: «Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы Твоей Евгении, и прости ей вся согрешения вольные и невольные, и даруй ей Царствие Небесное!» Я вновь и вновь обращался к Богу по пути на кладбище, и во время похорон, в окружении сотен прощавшихся с мамой. Я с каждым часом ощущал, что ей, как и мне, легче и надёжнее от этих слов.

С этого момента моя собственная, чуть не впавшая в уныние, душа стала цепляться за спасительную молитву. Надо было не упасть и не сгинуть в отчаянной боли.

А 13 марта следующего, 1994 года, по старому стилю – 1 марта, в самом начале весны, я пришёл на вечернюю службу в храм. Стоял, слушал тихое пение хора, смотрел на скромные иконы, на малиновое и оранжевое мерцание лампад и свечей, и так же, как и 27 лет назад, после крещения в Казанском храме Тольятти, ощущал спокойствие и радость. «Почему же раньше судьба не вела меня сюда? – вопрошало сердце. – Ведь здесь так хорошо!..»

После службы поговорил со священником. Батюшка вручил молитвослов и пригласил на исповедь перед литургией в следующий день. «А о чём говорить?» – спросил его в страхе перед неизвестностью. «Прочти десять заповедей и принеси покаяние в грехах. Совесть подскажет», – таков был ответ. Перечитав перед сном известные, но полузабытые строки, я стал перелистывать годы и понял, что либо полностью, либо частично нарушил все запреты… После таинства мне впервые стало легко и уютно. Я вернулся не только в Дом Божий. Я вернулся в родной с детства дом.

Азы Православия постигал, как все неофиты, с преувеличенным усердием и с многочисленными ошибками. Штудировал духовную литературу, каждый день читал Евангелие и постился строго по-монастырски. Еле-еле дотянул до Пасхи, совпавшей с днём Первого мая, и, выспавшись всласть, стал пожирать всё, что лежало в холодильнике. А чтобы еда лучше усваивалась, включил телевизор. Там на трассе в Сан-Марино соревновались между собой Шумахер и Сенна, гонщики Формулы-1, при жизни ставшие легендарными. В середине гонки на экране вдруг стало дёргаться изображение. Сначала заглохли моторы болидов, потом комментаторы, и вся обслуга Имолы замельтешила в кадре. Наконец объявили, что Айртон Сенна погиб. «На Пасху!!» – воскликнул я, уверенный в том, что души усопших в главный христианский праздник автоматически попадают в рай. Потом мне объяснили, что это заблуждение…

27 мая в Магадане встречали Александра Солженицына, самого известного изгнанника эпохи. Бородатый писатель во френче, спустившись по трапу, упал на колени и поцеловал лётное поле. Вся страна следила за его поездкой по Транссибирской магистрали. На каждой более-менее значимой станции его ждали толпы. Все хотели увидеть знаменитость, а заодно и пожаловаться на жизнь. Сам Солженицын признавался, что у него глаза полезли на лоб, когда он увидел ценники в магазине.

На Ярославском вокзале его встречали мэр Москвы Юрий Лужков, целая свора журналистов и… Владимир Ульянов-Ленин собственной персоной на постаменте в центре привокзальной площади. Писателя попросили выступить, и он стал вещать в микрофон, вынужденно обращаясь не только к зевакам, но и к памятнику вождю, по которому он так неласково «проехался» своим «Красным колесом»…

Говорили, что толстую папку с челобитными, переданную писателем Ельцину, президент даже не стал перелистывать… Что ж, мне в Ленинке, переименованной в Российскую государственную библиотеку, рассказывали потом, что торжественно вручённый главе государства читательский билет № 1 так и не понадобился – за все годы правления Борис Николаевич не прочёл ни одной книги.

А жаловаться было на что – Россия стонала от несправедливости, невыплат зарплат, грабежей и нищеты. Из-за разрухи перед стадионами выросли рыночные джунгли. Торговали все, кто могли, и всем, чем могли. Запомнилось объявление на торговой палатке: «Всё куплю, всё продам!» Мешочники двадцатых годов реанимировались и превратились в челночников. В плацкартных вагонах все полки были забиты гигантскими клеёнчатыми сумками, привезёнными из Польши и Китая.

Зверствовали бандиты: обирали на границах, терроризировали на рынках, расстреливали друг друга – и по заказу, и просто так. Отец рассказал, что в Сочи для «стрелки» была выбрана… свалка в Уч-Дере. И днём и ночью там трещали очереди.

Страна вымирала. Над ней завис так называемый «русский крест». Гибли не только от нищеты и голода, – больше от ненужности. Бывшие рабочие, бывшие колхозники, брошенные всеми писатели, киноактёры. В 1994 году ушли в мир иной сразу несколько великих: Евгений Леонов, Николай Крючков, Олег Борисов, Иннокентий Смоктуновский, Станислав Чекан, Марк Прудкин, Сергей Бондарчук…

По центральным улицам бродили последователи «Белого братства», стучали в барабаны кришнаиты, даже поклонники секты «Аум синрикё», чья «карьера» закончилась 27 июня – в этот день «аумовцы» пустили смертельный газ зарин в метро одного из японских городов. Да и остальные сектанты как-то быстро «сдулись».

Великое «возвращение к корням» наблюдалось в православных храмах. Я видел, как в сочинской церкви Архангела Михаила перед купелью выстроилась очередь от самых ворот! Крестились целыми семьями…

Год заканчивался. Статей и пособий для поступления в докторантуру МПГУ накопилось достаточно, и 15 декабря я приехал в Москву на собеседование. Профессорская комиссия отнеслась к моим трудам благосклонно и задала только пару вежливых вопросов – авторитет Рязанова как научного консультанта был лучшей рекомендацией.

Как я понял, всё было решено заранее, и остальные претенденты «проскочили» так же легко. Лишь сорокалетняя дама в очках с брезгливым выражением лица выслушала обоснованный отказ – в его тоне звучал упрёк: «Мы же вас предупреждали!..» Но дама решила напоследок испортить всем настроение и устроила скандал. В коридоре мы сдержанно поздравляли друг друга, стараясь не подходить слишком близко к «отверженной». Она так и осталась стоять в одинокой пустоте невидимого круга.

До начала нового диссертационного сидения оставалось две недели, и я решил добрать материал в архиве города Котласа. Работа увлекла так, что только 31 декабря я взял билет до столицы.

В зале ожидания стал смотреть настенный телевизор, – в программе «Время» рассказывали о штурме Грозного. Я пришёл в ужас: война на Кавказе короткой не бывает, теперь мы увязнем в ней на много лет!..

Плацкартный вагон уже успели украсить мишурой, на одном из столиков была разложена снедь и стояла бутылка шампанского. Как только поезд дёрнулся и поплыл, весёлая компания начала пиршество. Я сидел поодаль и чуть сбоку, а как раз напротив новогоднего шума сутулился юноша классической русской внешности: нос картошкой, светлые волосы, незамутнённые голубые глаза. Если судить по виду, то молодой человек был явно не городской: бедная и давно вышедшая из моды одежда сидела на нём, как на подростке, и была слишком мала. Юноша то краснел, то бледнел, стараясь не смотреть на праздничный стол, потом встал и побрёл к титану – выпить воды. Но до служебного купе так и не дошёл – упал на пол. «Что с ним?» – запричитали растерявшиеся соседи, но проводница сразу привела упавшего в чувство и стала быстро вскрывать и сыпать в белую пластиковую тарелку порошки с бульоном: «Не видите, что ли, – у парня голодный обморок!»