Текст книги "Самое счастливое утро"

 
Хотел бы с тобой забыться,
Но только пропели птицы
В таких неделимых звуках,
В таких человечьих муках.
 
 
Хотел бы тебе присниться
И скрыться в твоих ресницах,
В твоей голубой печали,
Где песни мои звучали.
 
 
Хотел бы тебя добиться,
Но нас заслонили лица,
В пути помешал нам ветер…
И есть ли ты в этом свете?
 

Мурат Гашхаов предложил мне переехать в новое, почти не заселенное общежитие пединститута на краю города – у него были связи. Я, поддавшись безотчетному внутреннему движению, требовавшему тишины, уединенности и неторопливой постоянной думы, бросил насиженное место и последовал за ним. Жили мы на 9 этаже в большой комнате, из окна которой был виден весь Майкоп, лежащий, как на ладони. День я убивал в библиотеке, а вечером мы готовили в совершенно пустой общей кухне яичницу по-адыгейски, уходили в комнату и, обозревая городской горизонт, ужинали, беседуя спокойно и прямодушно.

Весной 1982 года я наткнулся на новые рассказы Валентина Распутина в номере «Нашего современника», прочел – и не узнал писателя. В его прозе появилась способность различать мистические звоны, духовную сущность естества. Сюжеты уже не играли особой роли, внутренние движения души наполнились глубинным смыслом.

Рассказ «Что передать вороне?» потряс меня: я не мог объяснить и прогнать чувство тревоги и даже катастрофы – маленькая героиня Распутина, в которой легко угадывалась его дочь Маша, была осенена нездешним светом и уходила в неясную даль. Предчувствие трагедии захватило меня, – я не одно десятилетие хранил его, не перечитывая рассказа.

В 2006 году дочь Распутина погибла в аэропорту Иркутска на глазах отца – сгорела в неисправном самолете, врезавшемся в гаражи…

События весны 1982 года, – нелепая война на Фолклендах, красивый чемпионат мира по футболу в Испании и совершенно бесцветный и какой-то обреченный съезд комсомола, – коснулись моего сознания лишь отчасти; я, продолжая бродить в мысленном тумане, вовсю готовился к государственным экзаменам. «Готовился» – это слишком сильно сказано, на «все про все» были даны двенадцать дней, из которых десять я посвятил как раз футболу, спохватившись лишь в самом конце. За двое суток бодрствования учебные тома я проглотил, но на экзамены пришел фиолетовый.

Все прошло гладко, за исключением последнего испытания – по научному коммунизму. Доцент, не переносивший меня за «вольнодумство», придирался к каждой мелочи, а когда я нагло разъяснил комиссии смысл ленинской цитаты из работы «Государство и революция»: «Всякое государство не – свободно и не – народно», – он взвился, побагровев: «Не было такого у Ленина, это антисоветские взгляды!» По моему требованию принесли брошюру (я даже указал страницу по памяти), и «ленинская правда» подтвердилась. Тупой доцент начал биться в истерике, брызгая слюной, и кричать: «Я давно его приметил, это антисоветчик, надо гнать его в три шеи!» Антисоветчиком я не был, поэтому сидел спокойно, с ироническим выражением лица, чем окончательно вывел из себя бедного догматика, ставшего убеждать комиссию поставить мне «двойку».

Председатель, – кандидат наук из института языка, литературы и истории Адыгеи, – спас мой «красный» диплом своим волевым решением.

Последовавшее затем вручение заветных «корочек» померкло на фоне, свалившегося на нас, как снег на голову в июле, распределения.

«Краснодипломников» вызвали в кабинет ректора, усадили в мягкие кресла, предложив газировку, минералку, чай и даже конфеты, а затем, загадочно глядя на нас, произнесли: «Вам, как лучшим выпускникам, государство оказывает большую честь, направляя в сельские школы… Туркмении».

В меблированном кабинете, наверное, никогда не видели столько предобморочных лиц сразу – наши девчонки держались лишь из приличия, зато на улице высказали все, что думали о ректоре, министерстве, государстве и Туркмении.

Один я посмеивался – в нашем институте не было военной кафедры, и поэтому мне, после обязательной трехлетней отработки в сельской местности, «светила» армия.

Я все обдумал и решил уже в злосчастном ректорском кабинете: иду в солдаты сразу – один служебный долг совмещу с другим.

В военкомате, куда я пришел записываться в ряды «непобедимой и легендарной», очень удивились, но в армию взяли, – в осенний призыв.

Август я рассчитывал провести дома, но неожиданно оказался в Хосте – мама достала путевку в санаторий «Волна».

Хоста

Санаторий, выстроенный в 1937 году, специализировался на лечении сердечных болезней.

Поселили меня в двухместный номер с массивной деревянной полированной дверью и с приклеенными на ней намертво золотыми цифрами. Я прошелся по длинному коридору с мягкими зелеными дорожками, обнаружил широкий холл с огромным ковром посередине и стоящими по бокам необъятными креслами. Рядом высились старинные напольные вазы с цветами, а на стенах висели репродукции полотен Айвазовского. В углу притаился телевизор, но у меня не было никакого желания его смотреть, – я продолжил знакомиться с местом, где надо было жить и лечиться целых 20 дней.

По переходу между корпусами дошел до концертного зала, выполненного в классическом стиле. Я удивился его современному виду, – никак не ожидал такого уровня архитектуры и строительства от 30-х годов. Вернувшись, зашел в столовую, больше похожую на ресторан, – молодые и предупредительные официантки в белых фартуках предлагали на выбор несколько вариантов завтрака, обеда и ужина.

На верхних этажах моего корпуса находились лечебные кабинеты. Ожидая врача, я разглядывал на стенах фотографии известных пациентов, – одним из них был телеведущий программы «Очевидное – невероятное» Сергей Капица.

Вскоре появилась женщина-кардиолог. Озаботившись лечением, она «прогнала» меня через все лаборатории, сделала три кардиограммы: лежа, стоя и в движении, – опутанный проводами, я крутил педали на велотренажере.

Ничего страшного не обнаружилось, и мне со спокойной душой назначили мацестинские ванны для укрепления нервов. Я нежился в белых чугунных купальнях с зеленоватыми и густо пахнущими водами, а потом, грузно опустившись на упругий кожаный диван, отдыхал, отрешившись от всего вокруг.

Целыми днями предоставленный самому себе, я, искупавшись в море, бродил по цветущему и благоухающему парку, среди магнолий, дубов и кипарисов, и наслаждался свободой и одиночеством, – сосед по номеру так и не появился.

Иногда спускался от санатория вниз, по пешеходному мосту переходил речку Хосту и оказывался на Платановой улице, – там я облюбовал чебуречную, где прямо при покупателях готовили изумительно вкусные чебуреки, – я уплетал их с удовольствием, прокусывая золотистые корочки, наполненные ароматным соком. Порой добирался до кинотеатра «Луч», где, в полудреме от насыщения, лениво смотрел новые фильмы.

По улице 50-летия СССР можно было пройти и до Сухумского шоссе, к мосту через автотрассу, возле которого на стадионе «Локомотив» играли местные любительские футбольные команды.

Время как будто остановилось. Я не мог объяснить почему, но всей душой чувствовал, что переживаю самые счастливые дни своей жизни.

В один из вечеров я сидел на пляже и смотрел на уходящее солнце. Южное небо утопало в дымке зари, медленно переходящей в бирюзовое свечение. Переливчато звенел камнями ручей, трещали цикады, – природа отходила ко сну. В темнеющей долине затаились ветви грецкого ореха, воздух был насыщен запахом лаврового листа. Тело и душа после жаркого дня испытывали блаженство, с моря веяло легкой прохладой.

Я вспомнил слова святого апостола Павла из бабушкиного Евангелия, давно привезенного из Кичменгского Городка, но прочитанного совсем недавно:

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.

Я вдруг понял, что эти строки, поразившие меня, и все написанное в этой священной книге – созданы не человеком. Все мои терзания и думы – ничто по сравнению с этой глубиной, вся моя любовь – лишь слабое и призрачное отражение великой и всепобеждающей любви.

Разум мой еще молчал, но сердце охватила радость встречи с торжествующей бесконечностью.

Я еще не знал, что через два месяца мне предстоит пережить один из самых страшных моментов в жизни: три дня в солдатском сборном пункте под Краснодаром.

Многочасовая строевая подготовка на плацу, каменное стояние под траурные звуки репродуктора, зловещий грохот упавшего в могилу гроба с телом Брежнева; теснота, грязь, нечистоты, анаша в вывернутых карманах бритых новобранцев и поножовщина в толпе…

Все это будет потом, а пока я сижу и думаю о море.

Почему люди, отдыхая у моря, не замечают всей его красоты, почему спешат запечатлеть лишь его внешний облик и увезти с собой фотографии, а не долгие воспоминания о теплом ветерке, ласкающем лицо, о морской волне-подростке, прыгающей на берег, о переливающейся изумрудной глубине вновь вернувшегося далекого детства?

Море – великая драгоценность на все времена! В его водном ларце ссыпаны бессчетные груды сапфиров, рубинов, алмазов… Здесь смешаны и голубая природная бирюза, и прозрачный кварц, и такой же прозрачный, но зеленый цитрин – вестник спокойной волны. Здесь сияют аквамариновые слезы аметиста и густые фиолетовые прожилки чароита, слепит глаза своей гордой сине-зеленой красотой лазурит, крутится в шипучей пене агат. Когда на берег накатываются чудовищные штормящие валы, их зеленая грудь то вдруг светлеет рябым веселым малахитом, то мрачнеет запутанными изгибами темно-зеленого змеевика. В сыпучем треске прибоя стучат не простые камни, – с самого верха сумасшедшей волны срываются кусочки отшлифованного мрамора, мутно-желтого переливта; гремит пестро-коричнево-серый оникс, кирпичный, с бледными пятнами, сердолик, черно-коричневый блестящий гранат. А когда море утихнет, из его глубин всплывают царственно-медлительные медузы, – они словно подсмотрели у камешка халцедона его мутно-студенистое свечение. Еще глубже надежно спрятаны дары северных морей – янтарь, и южных – жемчуг. Так неподдельно бесценна эта изначальная родина всего живого.

А ведь море было всегда.

Декабрь 2012 – апрель 2014.

«Перестроечная» юность
Повесть

 
Полон взгляд тихой боли и страха.
Что тебе я могу обещать?
На пространстве всеобщего краха
Обещаю любить и прощать.
 

Владимир Костров

Есть прошлое, настоящее и будущее… Не успел произнести эти слова, как они растворились в прошлом. Настоящее неуловимо, будущее туманно, и очертания его слишком напоминают тени прошедших эпох. Да и зачем предугадывать жизнь? Её конец известен. Если и есть толк в фантазиях, то лишь как план сегодняшнего дня, перекинутый, словно временный мост, в будущее пространство. Куда важнее понять, сохранится ли память в вечности? Ведь все дела сгорят, изменится земля, и ничто нечистое не войдёт в небесное царство. А память? В ней же есть всё… Разве можно забыть тёплое дыхание матери, бой курантов, первый поцелуй? Неужели мы не унесём с собой дорогие сердцу воспоминания? А потери, страдания и слёзы раскаяния тоже уйдут в небытие? Меня терзает совесть. Не всё в ней прощено в раздумьях и в покаянии. И самой больной остаётся память о юности. Думаю, что эта боль – не только моя…

26 мая 1984-го года служба в армии закончилась. Остались позади белые кирпичные солдатские казармы и зелёные полотняные палатки офицерских курсов в Кривом Роге, в которых мы изредка изучали матчасть, а чаще валяли дурака от безделья.

На вокзале стайка одуревших от свободы «дембелей» гордо предъявила кассирше военные билеты новоиспечённых лейтенантов запаса, на мгновение забыв о том, что форма на всех сидела ещё старая, сержантская; присовокупила к картонным коробкам выданного на дорогу сухпайка деревянный ящик с водкой и загрузилась в отдельный вагон. В том, что этот купейный был предусмотрительно выделен только нам, заключалась приобретённая с опытом армейская мудрость: никто не должен был видеть и слышать громкий и одновременно слезливый «разговор по душам».

Часа через четыре водочный ящик опустел, на случайной станции ещё работавший магазин отпустил нам предыдущие грехи и выдал следующий дребезжащий ряд «белоголовой»….

До сих пор не помню, как очутился в новом здании железнодорожного вокзала Ростова-на-Дону. Очнулся на жёстких подушках коричневого казённого дивана и удивился: какой-то сердобольный пассажир заботливо подложил под голову вещмешок с новыми документами на Юрия Суханова и с не менее ценным дембельским альбомом. Мысленно поблагодарив тайного благодетеля, я, жмурясь от утреннего солнца и головной боли, побрёл, пялясь на стеклянные окна во всю стену, к кассам.

Поход не удался: билетов не было, и в Майкоп пришлось ехать в тамбуре общего вагона, – лихой проводник набил его сверх меры цыганами, буйно отмечавшими какой-то свой праздник – весёлые цыганки вежливо теснили меня к тамбурным стенкам, выплёскивая из тарелок в пустоты междувагонного пространства остатки борща.

Мне было всё равно, я был счастлив. Я смотрел на медленно проплывающий степной пейзаж за пыльным окном и думал о Маше… В первый месяц службы я решился написать ей, и наша переписка стала для меня спасательным кругом.

В Майкоп ехал по старой памяти – призывался из местного военкомата. Явился с дороги и узнал, что прибыл не по адресу – становиться на учёт надо по месту прописки, в Лазаревском районе Сочи… «Домой ещё успею», – размышлял я, сидя в гудящем троллейбусе и разглядывая надпись на конверте: «Хатукай, улица Энгельса, дом пять».

На автовокзале сразу стал искать расписание. Мне повезло: экспресс отправлялся через десять минут. Спустя два часа я вышел из автобуса в Хатукае.

Адыгейский аул ничем не отличался от кубанских станиц: множество частных домов, в центре – пятиэтажные многоквартирные «панельки» и двухэтажные общежития из серого кирпича. В одном из них и жила Маша… Я стоял у порога и ждал, пока утихнет сердце, только потом нажал на кнопку звонка и замер… Ни звука. Всё ясно. Надо идти в школу.

Разыскал класс, в котором Маша (Мария Юрьевна!) Ваганова дополнительно занималась с учениками, и заглянул в открытую дверь… Маша сидела за учительским столом и что-то объясняла грустному школяру, водя концом шариковой ручки по страницам тетради. За полтора года она не изменилась и всё так же была ослепительно красива, но глаза её оказались другими: я разглядел в них не только строгость и уверенность педагога, но и небывалые прежде усталость и тоску.

Маша, почувствовав взгляд, повернула голову в мою сторону и тут же, даже не вздрогнув, опустила глаза в тетрадь. Я был потрясён: неужели неожиданное появление в парадной форме младшего сержанта, и самое главное, ждущий и нелепый от нахлынувших чувств вид нисколько её не взволновал?!

Пока я трепетал внутри, задавая безответные вопросы, Маша, наконец, поднялась из-за стола и подошла:

– Ну, здравствуй! Подожди у крыльца, пожалуйста.

По дороге она рассказывала о работе, о том, что сейчас, в конце учебного года, идут самые горячие дни, а я никак не мог сообразить: говорит об этом она просто так, или укоряет меня за приезд?.. В квартире, точнее, временном жилье с одной комнатой и кухней на двоих «молодых специалистов» (подруга задерживалась в школе), разговор продолжился. Мы пили чай, вспоминали студенческие годы, смеялись, перебирая картины золотого для нас времени, а я всё никак не мог сказать слова, уже не первый месяц хранимые в груди. Надо было спешить, соседка могла появиться с минуты на минуту, и мне пришлось, подгоняя себя, скороговоркой повторить заготовленное заранее предложение «руки и сердца»… Маша замолкла, с недоумением и чуть ли не с иронией посмотрев на меня:

– Как ты себе это представляешь?

Я горячо, боясь упустить момент, стал убеждать любимую в том, что найду и работу, и жильё, что заберу её из этой дыры, наконец. Маша ненадолго задумалась, потом кивнула, чуть улыбнувшись:

– Хорошо, Юра, я согласна.

Как же я ждал этих слов! Как мечтал о них, маршируя по плацу, зажмурив глаза от злого ветра, как грезил, сидя в кабине военного грузовика, забыв о дороге, как мысленно плакал от отчаяния, представляя очередной отказ, как жаждал их услышать! Но теперь, когда желанные слова были, наконец, со мной, я испытывал не только радость, – мне было больно от того, как они были произнесены…

Вскоре пришла соседка по комнате, весьма удивлённая мизансценой. Знакомство, болтовня и бесконечный чай закончились уже за полночь. Зевающие подружки поставили мне раскладушку на кухне, а потом ещё почти час шептались за стеной.

Я не спал в ту ночь. Никак не мог унять сердцебиение и мысленный хаос. Я был счастлив, но странная боль в груди никак не утихала.

Рано утром я поднялся, не выспавшийся и взъерошенный, и попрощался с Машей, не решившись обнять и поцеловать на прощание. Да и она была спокойной и отстранённой…

Я шёл по улицам, не глядя на небо, не замечая никого вокруг. Моё счастливое и одновременно растерянное лицо удивило помятого бомжа, отдыхавшего на автобусной остановке. Он долго смотрел на меня, пожевывая губами, а потом скрипучим голосом произнёс укоризненно:

– Слышь, младшой! Никогда не позволяй себя унижать!..

Обратная дорога привела мысли в порядок: нужна работа, съёмная квартира или комната, потом ещё свадьба… Картина виделась не совсем реальной.

Первым делом направился в пединститут – я не забыл о словах декана, вручавшего нам дипломы на сцене актового зала. Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, он повернулся ко всем и заявил, что с удовольствием возьмёт Юрия Суханова на кафедру литературы.

Декан, как истинный адыгеец, встретил меня, входящего в кабинет, с преувеличенным радостным воплем, характерным для восточного человека. Объятия, радушные похлопывания, искренние расспросы – всё вмиг увяло, когда я робко напомнил об обещании… На кафедре литературы места были заняты, правда, намечалась вакансия на кафедре русского языка, но я бредил литературой и только литературой, поэтому раскланялся настолько быстро, насколько это было возможно в подобной церемонии.

На майкопских улицах, блистающих от солнечного света, прогуливалась легко и ярко одетая молодежь, – рядом с институтом работали ещё два техникума. Я с интересом присматривался к девушкам. За время службы мода переменилась: прически стали пышными, губы – полными, щёки – подкрашенными, мочки ушей украшали клипсы всевозможных цветов, а сами платья или юбки укоротились до размера «супермини». Больше всего удивили диковинные босоножки из мягкой пластмассы. Чуть позже я узнал, что назывались они «мыльницами».

Город тоже помолодел: центральный проспект полностью стал пешеходным, появились новые магазины, например, стеклянный одноэтажный ювелирный (и одновременно часовой). В универмаге на прилавках лежали калькуляторы и электронные часы, из автомобильных новинок я выделил ижевскую «Орбиту» с надписью «Испытания», отличавшуюся от «Жигулей» современными обводами. Новый огромный театр работал, хотя сезон уже заканчивался, но сейчас было не до него – я шёл по направлению к гороно.

Отсидев в приёмной положенную паузу, предстал перед заведующей во всей красе: только что вернувшийся из Советской армии крепкий и загорелый юноша, молодой специалист с красным дипломом, да ещё неженатый! К моему изумлению, «достоинства» не произвели на работодателя впечатления. Даже не раскрыв корочки диплома, руководящая дама среднестатистического учительского вида огорошила вестью о том, что город под завязку заполнен выпускниками филфака.

Делать было нечего, постояв в раздумье у голубых елей городского комитета партии, я двинулся в сторону вокзала. «Без семейного совета все-таки не обойтись», – с досадой думал я, забирая из крошечного окошка билет до станции Лоо.

Сказать, что родители были рады появлению сына в любимой квартире на Енисейской – значит ничего не сказать!.. Особенно они гордились моим бравым солдатским видом, формой, которая уже начинала тяготить обладателя. Несмотря на протесты, я с удовольствием облачился в «гражданку». Маме было не понять, как тяжело всё время находиться в напряжении, оглядываться по сторонам, ожидая появления проходящего офицера или патруля…

На следующий день встал рано, чтобы успеть на электричку до Лазаревского. Ехал в вагоне в тесном костюме студенческих лет и читал газеты сразу за несколько месяцев, стопочкой лежавших в тумбочке отца…

Новым Генеральным секретарём стал Константин Устинович Черненко… Мы объявили бойкот летней Олимпиаде в США… В средней полосе России – разрушения и жертвы от невиданных смерчей… Учреждён новый праздник – День знаний… Выпущен первый советский видеомагнитофон «Электроника ВМ – 12»…

В военкомате подошёл к окошку дежурного офицера и подал документы. Военный сразу нахмурился и вернул их:

– Извольте явиться завтра в форме и доложить по уставу!

– Так, я же…

– Выполняйте.

Мне было обидно и стыдно… В следующий раз я чуть ли не строевым шагом промаршировал три метра до «дежурки» и представился, как положено… Хотя домой вернулся всё-таки в штатском – не стерпел и переоделся в умывальной комнате военного комиссариата.

Приключения с переодеваниями неожиданно продолжились. Мать сумела достать к моему возвращению настоящие американские джинсы, – целое состояние по тем временам! Я уже представлял себя в обновке, но поторопился: выстиранные по народной инструкции штаны доверчивая мама повесила сушиться возле нашей «сарайки», и через несколько минут драгоценный подарок «испарился»…

Я наслаждался положенными после армии тремя месяцами отдыха. Купался, загорал, читал книги из личной библиотеки, съездил в центр Сочи, в концертный зал «Фестивальный» – послушал «Машину времени».

Серьезный разговор откладывал «на потом» как можно дольше, но в августе пришлось объявить и о будущей женитьбе, и о сложностях с работой. Мама пропустила мимо ушей стенания несостоявшегося преподавателя и сразу вцепилась в главное:

– Ты хорошо подумал? У Маши сложный характер (ей, конечно же, были известны мои сердечные страдания), не будешь потом жалеть?

– Нет, не буду. Я её люблю…

Родители звали в нашу поселковую школу, но работать и жить с ними я не хотел, тем более с Машей. Но мама быстро нашла выход: позвонила подруге и родственникам в Великий Устюг и тут же всё уладила. Оказывается, в её родном педучилище есть работа для меня, и даже комната в городе. Но согласится ли с такой перспективой невеста? Мне предстоял нелёгкий разговор на почте, в игрушечном одноэтажном домике, где чудом поместилась телефонная кабина для междугородных переговоров.

Я заходил в тесную и душную будку с нехорошим предчувствием, но всё разрешилось неожиданно легко:

– Юра, поступай, как знаешь.

Я был несколько удивлён спокойствием, с которым Маша выслушала сбивчивые объяснения и предложение о поездке на Север, но самое важное я услышал:

– Ты приедешь ко мне?

– Да.