Текст книги "Самое счастливое утро"

Великий Устюг

Город моего рождения и младенчества выплыл, словно из русской сказки: белые церкви гордо стояли рядком на высоком берегу реки Сухоны так же, как и в древние времена. Только здесь сохранилось это первозданное великолепие, – чуть позже я узнал, что подводы с динамитом, отправленные весной из Вологды в лихую годину, завязли в непролазной грязи, и потом их вернули с полпути взрывать другие храмы, попавшиеся под горячую руку.

Быстроходная «Заря», примчавшая пассажиров из Котласа по стальной глади Северной Двины, пришвартовалась к причалу, я вышел на берег и с опаской стал идти по деревянным мосткам улицы Водников. Между пристанью и речным училищем стоял бревенчатый дом, на втором этаже которого жили родственники: дядя Семён, сын директора Кобыльской школы Валентина Пантелеймоновича, брата моей бабушки, и его жена, тётя Лида.

Дядя Семён, как и его отец, работал учителем истории в школе неподалёку, а тётя Лида вела уроки домоводства. Всегда живые, весёлые, доброжелательные и доверчивые до наивности, они были известны всему городу не только как учителя, но и как лыжники-любители, путешествовавшие по таёжным лесам в любой мороз.

После радостных объятий у входа меня повели по лестнице в трёхкомнатную квартиру, до отказа заполненную книгами и чудесными мягкими игрушками.

За праздничным столом было твёрдо сказано, что конец августа и весь сентябрь я буду жить здесь, а в октябре их хороший знакомый, директор судостроительного завода Соколов, обещал выделить из личного резерва комнату в только что построенном семейном общежитии.

В тот же день, не откладывая, я позвонил в Великоустюгское педучилище. Меня там ждали.

Я вертел головой, медленно шагая к училищу по Советскому проспекту – красота Великого Устюга была нереальной! Город издавна был купеческим, а потому каменным, и денег на его украшение никогда не жалели.

Педучилище оказалось бывшим домом главы российско-американской компании Михаила Булдакова. На воротах меня встретили бронзовые львы, а на входе – директор, Инна Николаевна Петухова, властная и одновременно улыбчивая полноватая женщина в слишком больших очках и с буклей на голове, по моде сельских учительниц. Она провела по этажам, показала кабинеты, канцелярию, музей, где среди выпускных фотографий была и карточка маминой группы – её здесь помнили! Познакомила и с будущей наставницей, преподавателем русского языка и литературы Литовкиной, тоже Инной Николаевной. Примерно того же возраста, что и директриса, другая Инна Николаевна оказалась совсем на неё не похожей: сухонькая, сдержанная дама с бородавками на лице и жгучими черными бровями, под которыми серые глаза внимательно смотрели на меня. Показалось, что «литераторша» знакомилась излишне сухо, как будто была чем-то недовольна, но, может, только показалось… А вот преподаватель истории, Елена Ивановна Савченко, встретила особенно тепло. Она чем-то напоминала маму (была её давней подругой), это с её лёгкой руки я оказался здесь. Строгий и элегантный костюм ей очень шёл: Елена Ивановна выглядела безупречно. При всей официальности педагогического вида, душевные нотки в её речи звучали довольно заметно.

В учительской ждал сюрприз – в ней сидели недавно прибывшие по распределению девушки, выпускницы областных вузов. Познакомились мы стремительно, как и положено молодым. Меня тут же потащили на чай в служебное общежитие, соседнее здание с маленькими комнатами «на двоих» без удобств… Мне было искренне жаль девчонок, ещё не до конца представлявших, что их ждёт зимой, но… молодость беспечна, мила, и восторженно встречает новое, неизвестное. У меня всё же за плечами был армейский опыт, и девушки интуитивно почувствовали, что я старше их не только по возрасту.

Среди юных и симпатичных учительниц выделялись две. Высокая стройная, похожая на балерину кареглазая брюнетка с прической «каре», преподавательница живописи Анна Юрьевна Петрова, и немного сутуловатая, нескладная, но с особенным восторгом смотрящая на всё вокруг «физичка» Дарья Сергеевна Старых, подошедшая ко мне почти вплотную – вероятно, из-за близорукости.

Вскоре у нас оформили документы, а в бухгалтерии выдали талоны на масло и колбасу. Я с изумлением рассматривал бумажные квадратики, держа их на ладони – на Кубани ничего подобного не было! Север, оказывается, отличался от юга не только климатом…

С преподавателями-мужчинами столкнулся во время ремонта «своего» кабинета русского языка и литературы. Трудовик помогал сколачивать стенды, физрук, чинивший шведскую стенку в спортзале по соседству, тоже заходил в мастерскую, а два «музыканта», один из которых, Евгений Анатольевич Лобытов, подрабатывал в оркестре местного ресторана, пришли просто из любопытства. Все они, кроме Евгения Анатольевича, работали здесь не один год, были солидными отцами семейств, только почти все оказались небольшого роста. Мы с Евгением Анатольевичем выделялись на их фоне, и поэтому негласно вступили в партию «завидных женихов».

30 августа в Доме культуры коллегам-выпускницам вручили, наконец, дипломы о высшем образовании – теперь «корочки» ждали их по месту распределения, а не в вузах, – я вспомнил, как два года назад многие из моих сокурсниц так и не доехали до Туркмении…

В тот же день на адрес училища пришла срочная телеграмма из Майкопа – меня вызывали в пединститут, на работу в должности ассистента кафедры русского языка. Я, не сомневаясь ни минуты, ответил отказом, поблагодарив декана, – русский язык не был моей мечтой.

Первого сентября в самом большом кабинете педагогического училища состоялось собрание коллектива. Нас, молодых преподавателей, поздравили со вторым днём рождения, – первым рабочим днём в жизни, – а потом мы разошлись по труппам будущих воспитателей детских садов и учителей начальных классов.

В педучилище были перемешаны звания и названия: первокурсники именовались учащимися, преподавателей они по привычке величали учителями, а кабинеты и мы, и они называли классами, тем более что занятия проводились по школьной системе.

Я входил в только что отремонтированный и сверкавший свежей краской класс с волнением, спрятанным глубоко внутри. На мне сидел новый светло-серый костюм, конспект урока был скопирован с самой лучшей вузовской лекции, внешне я был спокоен, и учащиеся встретили меня уважительно, хотя на некоторых лицах светились иронические улыбки.

Лекцию читал в полной тишине минут тридцать, затем девочки, по возрасту девятиклассницы, и единственный мальчик по имени Вася, стали шуметь. Выяснилось, что устанавливать дисциплину я не умел, как ни старался, и ученики, согласно известной педагогической поговорке, «радостно сели мне на шею, свесив ноги». Остудил самоуверенность и диктант, проверяя который, я пропустил множество ошибок. Наставница Инна Николаевна сделала мне первую выволочку.

Впрочем, начальные мучения длились недолго, всего неделю. Меня вместе с группой «дошколят» отправили в совхоз.

Трудовой семестр мы проходили в районе, в совхозе «Октябрьский». Нас предупредили, что надо одеться теплее, взять сапоги и быть готовыми к любым неожиданностям. В автобусе, пока девчонки распевали песни, я впитывал картины природы, на лоне которой предстояло трудиться: сосновые леса в фиолетовой дымке, редкие поля, фермы на угорах, дороги с ямами, заполненными грязной водой, и дожди, дожди, дожди…

Поселили нас в избе с русской печкой; работниц – в большой горнице, а меня – в комнате поменьше. Днём мы дёргали из раскисшей от ливней земли брюкву и свеклу, иногда убирали лён. Я трудился вместе со всеми. Когда среди льняных полос смолкали песни – бежал к кромке леса, где горели рябиновые гроздья, срывал северный виноград и, как мог, согревал души скучавших по дому девчонок.

Вечерами заходил в гости на девичью половину (Васю оставили в училище на подсобных работах). Телевизора и радио в комнате не было, поэтому девушки много читали. Я заметил в их руках прекрасно иллюстрированный «Лад» Василия Белова, сборники Ольги Фокиной, томик Тургенева… Тоненькая и трогательная девчушка с удивительной фамилией Золотая прочла наизусть стихотворение Фокиной «Подснежники». Я был тронут до сердечной глубины. Кто знает, тот поймёт моё состояние: стихотворение это не только эмоциональное, по объёму оно – целая поэма!

Вскоре последовала и «неожиданность»: поздно вечером в запертую дверь стали ломиться пьяные парни, желавшие познакомиться. Грохот и мат стоял такой, что я схватился за полено. После очередного удара дверь распахнулась, но воспользоваться «оружием» не пришлось – оказался начеку директор совхоза, примчавшийся на шум. Кулаками размером с брюкву он разметал непрошеных гостей на все четыре стороны…

Перед отъездом моя группа дала концерт в местном клубе. На танцах и произошло «примирение».

По возвращении студентам выделили три дня на обустройство. Кто-то уже крепко обосновался в городе, а многие разъехались по деревням. Мне эти трое суток были нужны как воздух – предстояло новоселье в общежитии судостроительного завода на улице Щелкунова.

Вечером в комнате отдыха на первом этаже общежития, превращённой в небольшой кинозал (месяц спустя я там смотрел только что вышедшую на экраны комедию «Любовь и голуби»), вручали ордеры на жильё. Мне хлопали, но смотрели с недоумением – для рабочих семей я был совершенно не знакомым лицом. Директор завода, больше похожий на учителя, пожав руку и протянув ключи, наклонился ко мне и тихо произнёс, чуть улыбнувшись: «Если женишься – добавлю большую соседнюю комнату!..» Я знал, что Соколов слов на ветер не бросает – авторитет его на заводе был невероятно высок. По рассказам родственников, он, инженер по призванию, стал руководителем и всё делал для работников, а сам жил с семьёй в обычной квартире и ездил… на старом «Запорожце».

Комнатка на втором этаже оказалась очень уютной – комендант выделила новую мебель по моему вкусу: при входе – платяной шкаф с зеркалом, у окна – двухтумбовый лакированный письменный стол, слева – кровать, справа – полка для книг. Я купил квадратный обрезок паласа тёмно-вишнёвого цвета и взял напрокат миниатюрный чёрно-белый телевизор «Сапфир». Я ликовал: всё было готово к приезду Маши!..

На переговоры вызвал в воскресенье – знал, что на выходных она всегда в Майкопе, а не в Хатукае. Ещё раз повторил заранее подготовленный восторженный текст, беря телефонную трубку, но сразу всё забыл, когда услышал сквозь потрескивания раздражённый голос:

– Юра, как ты мог отказаться от места на кафедре?!

– Но… Я хотел на кафедру литературы…

– А обо мне ты подумал?

– Да, я всё устроил… Когда ты приедешь?

– Ты наивный человек! Ну, куда я поеду? Из Майкопа в твой Устюг?

– Разве ты не в Хатукае?

– Нет, Юра, я теперь на кафедре, ты же отказался.

– Но ты обещала!..

– Я не приеду.

Разговор был окончен, а я всё стоял в будке и не уходил, не веря в происшедшее. Я был оглушён и убит даже не отказом Маши. От волнения я не совсем ясно понял смысл сказанного, но её голос всё объяснил…

Я шёл домой как в тумане. Купил бутылку водки, которую терпеть не мог, и назло выпил в пустой и теперь совсем другой комнате, где предстояло жить одному…

Почти сразу я понял, что методикой владею только на уровне педагогической практики. Одних лекций было мало. Литовкина терпеливо объясняла, как строить урок, менять ритм, работать с учебником. Я решил добавить технику. Показывал диафильмы, диапозитивы, ставил на электрофон «Концертный» пластинки с занимательными уроками «Радионяни», но больше всего любил демонстрировать отрывки из кинофильмов по русской классике. Заправлял плёнку в КПШ (кинопроектор школьный) и «крутил» сцены из «Войны и мира». Смотрели в тишине, но как только бобина пустела – кошмар возобновлялся с удвоенной силой. Я ходил на занятия к обеим Иннам Николаевнам, к Елене Ивановне, – её уроки истории завораживали, – но разборы моих потуг становились всё более критичными. Особенно не любил писать конспекты. «Зачем убивать на них столько времени, если и так всё помню!» – возмущался я, сидя дома за рабочим столом. А ведь меня ожидали ещё и две стопки с сочинениями и диктантами!.. Однажды пришёл без конспекта и «попался». После этого завуч, Виталий Михайлович Бурчевский, всегда жизнерадостный сангвиник, похожий на бодрого профессора из мультфильма, стал требовать план урока прямо с утра, как только заходил в учительскую. Я скрипел зубами, но вынужден был сидеть дома до двух часов ночи. Выход нашёл позже: стал писать краткие конспекты по шаблону, а материал собирал отдельно. Удивительно, но приём сработал – Бурчевский был вполне доволен. И уроки по «Преступлению и наказанию» удались – сказались любовь к писателю и накопленный за три месяца опыт. Завуч был удивлён и всё повторял: «Надо же, они у вас говорят и даже спорят – у меня так не получалось». Литовкина же «разгромила» и этот урок…

Зато учительская была по преимуществу молодёжной! Мы общались как родные, шутили, обсуждали кинопремьеры (например, рязановский «Жестокий романс»), играли на спортплощадке, а потом и в зале в баскетбол и волейбол, ходили друг к другу в гости. Правда, на девушек смотрел только как на коллег – у меня всё выгорело внутри. Но из женского окружения иногда приходилось выходить с боями…

Ещё в первые дни я заметил, что физичка Дарья Старых всё время оказывается рядом – присаживается на профсоюзных и комсомольских собраниях, становится в пару у волейбольной сетки, подходит с подносом в столовой. После запланированного наставницей взаимопосещения уроков Дарья Сергеевна стала с восторгом рассказывать о физических явлениях и, взяв меня за руку, водила по своему кабинету. Непонятно как, но через некоторое время она оказалась у меня в гостях. Тёмный вечер и чай с пирожными располагали к интимному общению, но на столе сбоку лежали непроверенные сочинения… Когда я, подав пальто, стал провожать Дарью Сергеевну, то, выходя из подъезда, краем глаза заметил, как две неразличимые в свете жёлтого фонаря фигуры метнулись в сторону… Спустя много лет я узнал, что «на стрёме» стояли подруги физички – смотрели на окно. Если бы погасло – взяли с поличным! Как говорится, «я был на грани провала»…

А вот в комнате Анны Юрьевны Петровой мне было спокойней. Жила она одна, тут же располагалась и мастерская. Как ни зайдёшь – Анна то с кистью, то с карандашом в руках. Художественная натура была видна во всём: в цветовом оформлении жилья, в мебели (с блошиного рынка она притащила старинный стул и долго им любовалась), в одежде, в наблюдательности хозяйки. Пока соседки по преподавательскому общежитию заводили знакомства и болтали вечерами, Анна Юрьевна изучала городскую архитектуру, иконопись, посетила все музеи, особенно краеведческий, где хранились редкие «сухопутные» полотна Айвазовского.

Родом Петрова была из Костромы, она с придыханием рассказывала о любимых её уголках, о творческом духе тамошних художников. Из её картин можно было составить основательную выставку – работала она постоянно. Я не очень разбирался в живописи, но сразу почувствовал талант – в пейзажах и портретах угадывались мысль и настроение.

Пока Анна писала картины, откликаясь на вопросы, я рассматривал художественные альбомы или её эскизы. Мне было хорошо, здесь я отдыхал душой.

Дома же бывало тоскливо, и не только из-за одиночества. Страна с жалостью смотрела, как еле живой Генеральный секретарь Константин Черненко, страдавший одышкой и всеми болезнями сразу, с трудом передвигался по избирательному участку, дрожащими ладонями просовывал бюллетень в урну и мучительно улыбался, глядя в камеру. И в мире длилась грустная осень… В октябре в Индии убили Индиру Ганди. Её сын Раджив плакал, глядя, как по индуистской традиции сжигают её тело, заваленное цветами. У меня защемило в сердце: я почувствовал, что он – не жилец. Спустя семь лет смертница повесила на его шею цветочную гирлянду с взрывчаткой…

Так постепенно заканчивалась первая осень в Великом Устюге, наступил ноябрь, а потом и последний месяц года. 15 декабря, ужиная дома, я вдруг подумал, что уходящий 1984-й был високосным, но ничего страшного в стране не произошло. «Повезло!» – заключил я, глядя на экран телевизора – там шёл репортаж о встрече самого молодого, но уже лысоватого члена ЦК Михаила Горбачёва с Маргарет Тэтчер. Премьер-министр Великобритании была довольна: «Мне нравится Горбачёв. Мы сможем иметь с ним дело…»

А 31 декабря ударил невиданный мороз: минус 50 градусов по Цельсию! Город оцепенел. Я изредка выходил на улицу в полушубке из искусственного меха, стараясь до него не дотрагиваться – искрило и потряхивало так, словно это было не статическое электричество, а ток из розетки. Новый 1985 год встретили, прижавшись к батареям – холод схватил намертво. Веселье в телевизоре сменилось тревожным тоном дикторов: по всей стране выходили из строя отопительные системы, лопались трубы, останавливалось производство. Была образована Чрезвычайная комиссия во главе с Гейдаром Алиевым, кое-где пришлось радиаторы доставлять военно-транспортной авиацией. 3 января занятия отменили только в школах, к техникумам и училищам студенты и преподаватели чуть ли не бегом стартовали от автобусных остановок, чтобы окончательно не покрыться инеем. Зиму мы пережили с горем пополам, ждали весны.

Десятого марта умер Черненко. Председатель похоронной комиссии Горбачёв читал траурную речь с трибуны мавзолея, а мы старались получше разглядеть лицо вождя – всем было ясно, кто будет главным.

Уже 23 апреля на Пленуме ЦК Михаил Сергеевич поразил всех, выступив с «апрельскими тезисами» так, что заговорили вдруг хором и о перестройке, и об ускорении – что-то подобное ждали, не особенно надеясь, и вот это новое, долгожданное, наступило… Правда, не очень понятно было, какой будет эта перестройка, но Горбачёв излучал такую уверенность и был так энергичен, что в него поверили. Ещё бы! Говорил, не спотыкаясь, без бумажки, да ещё к народу выходил из своего «членовоза», прямо в толпу!

Начался «медовый месяц» новоиспечённого генсека. Он летал по стране и миру, радостно о чём-то щебетал, и встречали его тоже с радостью, любуясь тем, как он двигается и говорит. После старых и смертельно больных Брежнева, Андропова и Черненко румяный Горбачёв казался почти идеалом.

Я следил за событиями с нетерпением, каждый вечер ровно в двадцать один час садился ужинать под знакомые с детства такты программы «Время». Как назло, сломался прокатный «Сапфир», и я купил уже личный телевизор – крохотную «Электронику-408Д» красного цвета.

Накануне сорокалетия Победы физрук предложил поучаствовать в забеге «Великий Устюг – Кичменгский Городок»… «Это же сотня километров!» – ужаснулся я, но он только рассмеялся: «Сами всё увидите, Юрий Васильевич».

Рано утром 9 мая возле непривычно пустого и тихого педучилища стояла хилая «группа здоровья» из трёх преподавателей, не сумевших отказаться от спортивного приглашения. Старый «ЛАЗ», стреляя едкими сизыми выхлопами, подъехал к крыльцу и со скрипом открыл ребристую дверцу. Мы поднялись в салон и обомлели: наш физрук и ещё несколько учителей физкультуры из городских школ мирно спали в мягких креслах, будто забыв о забеге. Только футболки и спортивные трусы свидетельствовали о предстоящем «мероприятии». Мы заняли свободные места, и автобус медленно, объезжая ямы на грунтовке, пополз в сторону трассы. Когда позади остался мост через Сухону, я стал переодеваться в узком проходе, оставив рюкзак на сиденье. Физрук, очнувшись, остановил меня: «Не надо… мы сами». Я удивился, но послушно вернулся на место.

За окном мелькали бронзовые стволы сосен и белёсые фигуры редких искривлённых берёз – мы ехали довольно споро, но никто из бегунов не шевелился. «Когда же начнётся забег?» – гадал я. Наконец двигатель умерил свой пыл, и автобус повернул налево. В окне сверкнул указатель: «Совхоз «Октябрьский». Видно, не только трудовая практика связывала его с училищем…

В километре от деревни мы остановились, спортсмены, зевая, вышли и сгрудились на обочине, ожидая ведущего. Физрук, достав из сумки факел, выскочил на дорогу и достал из кармана зажигалку. Через несколько секунд факельное шествие перетекло в бодрый забег по лужам – автобус плёлся сзади.

Оставшиеся пассажиры наблюдали действо каждый из своего окна: праздничная толпа с плакатами, ожидавшая колонну, как по команде загудела, когда ведущий приблизился к ней. Из глубины вышла девушка в клубном кокошнике и с караваем. Главный отщипнул кусок, пожевал и поднял факел как можно выше. Все захлопали и повернули головы в сторону леса – спортивная группа побежала назад. Минут через десять всё повторилось в обратном порядке, и догнавший спортсменов автобус, погрузив их в салон, понёсся по асфальту к Кичменгскому Городку. Я развалился в кресле и заснул – последующие события были уже неинтересны.

16 мая вышел указ «Об усилении борьбы с пьянством». К прежним талонам добавили ещё и «водочные». Единственный магазин в городе, где горячительное оставалось в свободной продаже, жаждущие брали штурмом – не помогли и милицейские ограждения. На профсоюзном собрании было сказано, что отныне коллектив будет проводить праздники без алкоголя! Как-то сразу все очнулись и с изумлением вспомнили, что «красные дни календаря» педагоги в полном составе (попробуй, не явись!) «отмечали» в столовой училища долго и со вкусом, а мы, молодые, шли потом в спортзал и играли в волейбол… Игрой это сумасшествие не назовёшь – мы лупили по мячу как попало, дико ржали и были страшно довольны.

Однажды в такой суматохе мне «засветили» локтем в бровь, но в пьяном тумане, ни я, ни коллеги ничего не ощутили и не увидели, так что мой путь к дому было легко вычислить по снегу, окрашенному кровью.

Только один раз в какой-то очередной праздник мы «сидели» не в столовой, а в ресторане «Утюг»… Вообще-то он назывался «Устюг», но неоновая буква «с» потухла и долго не ремонтировалась, и народное обозначение прилипло к этому заведению навсегда. После торжества я провожал девушек до их общаги, и мы свернули к набережной. Особо вдохновлённая пиршеством Петрова горланила на всю улицу: «Спорит Вологда и спорит Кострома!», потом вдруг взбрыкнула и, неожиданно ловко забравшись на реставрационные леса краеведческого музея, стала крутить на досках фуэте!.. Мы с трудом стащили её оттуда. Оказывается, в детстве она занималась балетом…

К слову, «балетом» бредила тогда вся прекрасная половина человечества. Кажется, Джейн Фонда, американская актриса, придумала спортивную забаву под названием «аэробика» – и понеслось! Вместо утренней гимнастики теперь показывали нечто: изрядно накрашенные длинноногие девушки в полосатых гетрах, купальниках и с лентами на голове, кокетливо улыбаясь, выписывали в воздухе такие «па», что мужскому взгляду оторваться было – ну, совсем невозможно!.. Правда, летом, на пляже, я увидел аэробику не телевизионную, а настоящую: обычные отдыхающие дамы в широченных гетрах все как одна пыхтели и с трудом поднимали ноги…

Вернувшись из отпуска, я стал устанавливать дисциплину с первого урока: загружал студентов так, что их головы дымились от работы! На разговоры и шалости теперь не оставалось ни времени, ни сил. А чтобы учащиеся не пали духом, стал изредка строить занятия в виде игры «Что? Где? Когда?» Эффект был потрясающий…

На Вологодчине обожали художественную самодеятельность. Конкурсы, концерты, выставки и фестивали проводились непрерывно. Педучилище не было исключением. По приказу директрисы мы сколотили пляшущую и поющую группу из преподавателей и учащихся. И тут, после начальных репетиций, выяснилось, что у меня есть голос.

Музыканты буквально вцепились в мой организм, репетировали при любой возможности, и вскоре я уже пел романсы, песни военных лет, и мелодии нашего времени. Открутиться было невозможно, – приходилось выступать как в училище, так и везде, куда приглашали: в районных клубах, школах и даже в городском Доме культуры, на сцене которого вскоре должен был появиться сам Борис Штоколов – кто-то сверху решил, что пора народным артистам «осваивать глубинку».

Как водится, нашему великому певцу местные власти поначалу не давали даже пошевелиться: толкали речи, вручали подарки и грамоты и ждали ответной любезности, но Штоколов, загадочно улыбаясь, только кивал и ничего не говорил, – берёг голос. Наконец мельтешение прекратилось, и в зал полился такой чистый и глубокий звук, что все сразу притихли, осознав, какое это чудо – настоящее оперное пение!

Борис Штоколов был знаменит не только как бас, – огромная грудь, выпиравшая из фрака на всю ширь, как и его морская душа, поражала воображение и стала частью известного всем сценического образа.

Вернувшись после концерта, я стал подражать певцу и на все лады тянул: «Белой акации гроздья душистые…» Что-то даже получалось, и я, возгордившись, совершил ошибку, за которую, как думаю, заплатил возможной певческой карьерой: хвастанул перед учителями музыки, что тоже могу исполнять романсы, как Штоколов, а может, и лучше! Неожиданная грустная тишина, повисшая после опрометчивого заявления, сама по себе всё объяснила…

Впрочем, это осталось нашей тайной, петь я продолжал и, наверное, разбивал сердца тех учительских девиц, которые грезили о замужестве. Я женского общества не избегал, ухаживал, по возможности, за всеми сразу, но душа моя затаилась…

Физрук пошутил однажды, что за «простой» с меня надо брать дополнительный налог, но деньги за бездетность и так «взимали» в бухгалтерии. Помню, возмутился во время получки: «Какие дети, если я не женат?!» – И увидел на лицах «бухгалтерии» немой вопрос: «Ты дурак?»

Мои профессиональные возможности, благодаря стараниям Инны Николаевны Литовкиной, а ещё больше – набитым шишкам, росли и укреплялись, но я не оставил намерения заниматься наукой. Выписывал общелитературные и отраслевые журналы, в том числе даже «Филологические науки» – его доставляли в специальном пакете прямо из редакции. Конспектировал статьи, приглядывался к работе других и чувствовал, что могу сказать в литературоведении своё слово. В декабре пришло письмо из Майкопа от женщины-доцента, у которой сочинял дипломную работу по русскому языку Из него узнал, что филфак, помня обо мне, советовал написать заведующему кафедрой литературы соседнего пединститута, в Армавире, – там освобождалось место ассистента. Я тут же отправил послание профессору Василию Ермолаевичу Беляеву, и под новый, 1986 год, получил ответ. Беляев готов был меня взять, но для этого надо прикрепиться соискателем в московскую аспирантуру к какому-нибудь научному руководителю. Имя, адрес и телефон московского профессора предусмотрительно были указаны ещё в майкопском письме…

Я подгонял новогодние праздники и каникулы и составлял план будущей научной работы. Сомнений, кто будет «моим» автором, не было.

Сразу после каникул я вылетел на «Як-40» в столицу, в аэропорт «Быково». Оттуда добрался до центра и позвонил из телефона-автомата Валерию Александровичу Рязанову. Надо было ехать до станции метро «Цветной бульвар», а потом идти пешком. Я впитывал по дороге образы, знакомые с детских лет, проведённых у телевизора: фасадных коней цирка на Цветном бульваре (кстати, почему цветном?), здания, в которых размещались редакции «Литературной России» и «Нашего современника», часы-теремок при входе в кукольный театр Образцова, – Рязанов, оказывается, жил в соседнем доме.

Валерий Александрович, – лысый, с редкими волосиками «под Ленина», но без бородки и усов, невысокий, пожилой, но довольно бодрый профессор в вельветовых брюках и жилете, встретил, как показалось, не совсем учтиво, всё время подгонял – видно, спешил. Пробежав глазами по странице письма с рекомендацией, он, взяв меня за плечо, повёл в просторный кабинет с переполненными книжными шкафами сталинских лет. Высокий потолок с хрустальной люстрой подтвердил предположение – такие квартиры с отдельным кабинетом выделяли генералам и видным учёным (Валерий Александрович был заведующим кафедрой советской литературы Московского пединститута имени Ленина). Мы сели за массивный стол со стеклом на поверхности, и я вытащил из «дипломата» план. Рязанов быстро прочёл, поморщился, и стал диктовать «исправительные» замечания. Минут через десять всё было готово, он черкнул пару фраз с подписью на отдельном листе и отправил меня в отдел аспирантуры – надо было оформить соискательство для сдачи первого кандидатского минимума по философии.

Я ехал в метро, стараясь не пропустить станцию «Фрунзенская», и с трудом «переваривал» услышанное. Кроме минимума по философии, надо сдать ещё два: по литературе и иностранному языку, а потом три экзамена для поступления в аспирантуру… Я представлял научный путь несколько иначе, но выбор был сделан, Рязанов согласился стать руководителем, оставалось найти время для этих шагов, но как?!.. Нагрузка в училище не предполагала свободы – я не вылезал с работы и «приходил в себя» только летом… Крепко задумавшись, я всё-таки пролетел мимо «Фрунзенской», оказавшись на станции «Спортивная». Пришлось идти мимо шинного завода и троллейбусного парка к входу в МГПИ.

Просторный зал с широкой квадратной плиткой, статуя Ленина из белого мрамора и бронзовые фигуры преподавателей-героев войны, старинные перила с круглыми колоннами на каждом этаже – всё это показалось знакомым. Поднявшись по ступенькам и шагнув на деревянный пол изогнутого коридора, вспомнил, где его видел – в фильме «Карнавал»!

Возле отдела аспирантуры изнемогала от усталости длиннющая очередь из таких же, как я, претендентов. Пристроился в хвост и услышал за спиной студенческий хохоток:

– Нет, уж лучше синий диплом и красное лицо, чем красный диплом и синий фейс!..

Я летел в Великий Устюг на крыльях «Аэрофлота» и парил в мыслях о будущем: условие профессора из Армавира выполнено, теперь оставалось написать реферат по философии, доработать до июля и уволиться, а затем подготовиться к минимуму и сдать его осенью. Тему для реферата выбрал сразу: «Философия Николая Фёдорова». Старую курсовую предстояло переработать, дополнить и усилить до такой степени, чтобы неведомый, а поэтому страшный экзаменатор был сражён.

С невиданным воодушевлением я набросился не только на подготовку к экзамену, но и на преподавательскую работу. Стал всюду успевать и даже следил за литературными новинками. Все тогда читали «Пожар» Распутина, «Печальный детектив» Астафьева, возвращённое из небытия «Ювенильное море» Платонова, «Плаху» Айтматова. Из этого списка пока не видел только «Плаху» – она всё время находилась «на руках». Вся страна обсуждала «гостиничный» скандал Пугачёвой, на кого-то там накричавшей, распевала «Лаванду» Софии Ротару, восхищалась могущественной красотой самолёта «Руслан» и пыталась понять, какой смысл Горбачёв вкладывает в слово «перестройка»?.. Январская катастрофа американского космического челнока «Челленджер» поразила и вызвала сочувствие, но она случилась «там», и давно, а у нас всё распускалось и благоухало не только от весеннего тепла, но и от предчувствия невероятных событий.