Текст книги "Самое счастливое утро"

Вечером обитатели палат, несмотря на запрет, собирались у телевизора – началась зимняя Олимпиада. То, что «наши» её выиграют, никто не сомневался, весь вопрос был: как, и с какими рекордами? Особенно переживали за хоккеистов и фигуристов.

В стремлении сбить температуру врачи переусердствовали – влепили столько уколов, что моя «пятая точка» не выдержала и затвердела. Лечащий врач, встревоженная этим обстоятельством, привела больного в кабинет хирурга, и тот, радостно глядя не на меня, вынес вердикт: «Будем резать!» «Может, не надо? – испугалась моя протеже. – Давайте подождём, а пока прогреем его аппаратом УВЧ?» «А, давайте!» – хирург во всём был с ней согласен, и даже ободряюще мне подмигнул.

Теперь я каждый день лежал на чистых простынях, подставив под пластмассовые рычаги с кругляшками больное место. Операции удалось избежать…

Постепенно хрипы и кашель исчезли, но температура (37,4) почему-то не отступала. Меня вынуждены были выписать с ней, – курс закончился, – но провожали с явной тревогой и настоятельно просили продолжить лечение амбулаторно. Мне даже было жаль врача – так она переживала… Спустя год эта прекрасная женщина погибнет в автокатастрофе, а воздыхатель-хирург сопьётся с горя…

Я вернулся в Армавир и вновь окунулся в работу. Лекции и практические занятия не давали ни охнуть, ни вздохнуть – такова ассистентская судьба, ничего не поделаешь. Но читать журналы и делиться мыслями и эмоциями мы не переставали. В «Огоньке» радостно сообщили о реабилитации Николая Бухарина (без горбачёвского идеолога Александра Яковлева тут явно не обошлось!), посвятили «несчастному» огромную статью. Мы читали и возмущались: «За что?!» После «Злых заметок», наполненных ненавистью к Есенину и ко всему русскому, делать из него мученика было наглостью.

В марте в «Советской России» опубликовали письмо Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», её тут же заклевали «застрельщики» перестройки. А вот мы восприняли статью частью положительно, частью с досадой. Её критика современных разрушителей истории была по душе, но защита коммунистических идеалов полного сочувствия не вызвала. Особенно негодовала доцент Терещенко, высокая яркая блондинка, всегда модно одетая и бывшая в курсе последних новостей. Она единственная из нас сочувствовала либералам, хотя однажды в троллейбусе по дороге домой (мы жили в соседних районах), уцепившись за поручень в переполненном салоне и почти прижавшись ко мне, певучим голосом произнесла с явным сожалением: «А ведь идея-то была славная!..»

Мы приятельствовали, я даже бывал у неё, познакомился с мужем, тоже высоким красивым блондином, с их сыном-подростком. Мы вместе ходили на «грибулинские» киносеансы, помогали друг другу в бытовых делах (она, например, настояла, чтобы я удалял зуб у знакомого врача), но почти не спорили. Правда, глядя, как я перелистываю страницы «Советской России», она иронически вопрошала: «Ну, что хорошего можно прочитать в «Совраске»??..»

Вся кафедра считала её семью крепкой, даже образцовой. Как же все удивились, когда Терещенко, съездив в Ленинград и познакомившись с каким-то полковником, вдруг бросила и мужа, и сына, а когда мы случайно встретились в Москве, заявила: «Я об этом мечтала всю жизнь!»

В первопрестольной я «брал штурмом» немецкий язык. Сделал перевод газетного текста, с грехом пополам ответил на вопросы и получил дохлую, но всё-таки «государственную» оценку. А минимум по специальности сдал «одной левой» – мне попался любимый Есенин! На радостях записался в Ленинку и оказался в древнем и скрипучем здании Дома Пашкова. Мне повезло: отдел диссертаций только-только собирался переезжать в Химки, и я успел вдохнуть воздух екатерининской и сталинской эпох сразу. Взял с собой пухлую «канцелярскую» тетрадь и стал, ещё не осознавая до конца торжественности момента, конспектировать умные мысли. С пиететом открывал каждый переплетённый том научного труда и впитывал не только текст, но и аромат машинописных листов.

В обветшалом зале со старинными пыльными окнами сидели занятные личности: сгорбленные тётеньки в очках, озабоченные молодые аспиранты и редкие седовласые старцы. Один из них что-то мычал, читая, потом встал и, мотая головой, поплёлся, припадая на обе ноги, к библиографам. Работницы отдела видели, наверное, и не такое: спокойно выслушали инвалида и принесли требуемую книгу. Я задумался: из-за болезни он пошёл в сидячую профессию или получил травму в ходе исследовательских мытарств?..

Вечером на вахте аспирантского общежития мне вручили телеграмму от мамы – она договорилась со знакомыми в Минске, где мне предстояло долечивать неутихающую температуру.

Я летел в Ту-134-м, размышлял о скорой сдаче экзаменов в аспирантуру и недоумевал: зачем ещё раз сдавать историю, философию и специальность? Ладно, реферат по литературе был необходим как запал будущей кандидатской, но с какого перепугу в третий раз (если брать ещё и госэкзамены в институте) талдычить одно и то же?.. Поразмыслив, пришёл к единственному разумному объяснению: барьеры нужны для отсева ленивых и случайных соискателей.

Весенний Минск встретил меня ярким солнцем и нежной зеленью деревьев. Квартира знакомых находилась в центре города неподалёку от современного, из стекла и бетона, девятиэтажного Дома правительства республики. Я потерял дар речи, когда узнал, что здание построено… в 1933 году! Даже во время войны выстояло!..

Хозяин, ровесник отца, оказался любителем-коротковолновиком. Для аппаратуры был отведён целый кабинет, где стоявшие друг на друге усилители и тюнеры занимали почти всё пространство.

На зелёном «Москвиче Иж-412 Комби» он отвёз меня в Боровляны, где среди сосновых лесов притаился лечебный комплекс. Привёл к кабинету врача онкологического отделения, в музее которого за витринами в медицинских банках демонстрировались зеленовато-жёлтые почки, жёлчные пузыри и прочие вырезанные органы человеческих тел. Они были не только уродливыми, но и неестественно крупными. Я не знал, разбухли они от формалина, или были уже такими погружены патологоанатомами в состав?

Мы, ожидая приёма, с содроганием рассматривали экспонаты. Я так увлёкся, что перешёл, не заметив, в сестринскую. Пожилая медсестра, с жалостью глядя на меня, спросила: «У вас онкология?» – «Нет». – «Слава Богу! Только не рак, это нечеловеческие страдания, у нас один несчастный от боли сошёл с ума и убил своего хирурга, – решил, что тот его «заразил»… Выздоравливайте скорей, а к нам не попадайте»…

Доктор сразу мне понравился: почти двухметровый добродушный увалень, ещё молодой, чуть за тридцать. Он повёл меня в корпус ветеранов войны и на новейшем японском просвечивающем приборе, который он называл «телевизором», исследовал мои лёгкие и особенно бронхи. Диагноз, наконец, был поставлен: деформирующий бронхит. В кабинете пульмонолога я получил коробочку таблеток и направление в лёгочное отделение. На лечение давался месяц. Я созвонился с югом и договорился об отпуске.

Первые две недели жил у знакомых, а в Боровляны ездил на автобусе. Лечили меня две миловидные девушки. Одна из них, золотоволосая улыбчивая девчушка, вчерашняя школьница, которую я мысленно называл «солнечной девочкой», впрыскивала в бронхи жёлтое лекарство, а я старался сдерживать кашель – было неудобно показывать слабость. Вторая, делавшая массаж, была чуть старше, её коричневые волосы умело были спрятаны под белоснежной шапочкой, серёжки сверкали ровно настолько, насколько требовалось подчеркнуть красоту, в которой она не сомневалась. Во время процедуры лёгкими касаниями рук она так «убаюкала» и расслабила меня, что смогла легко узнать всё, что её интересовало. Я понимал, что незамужние девчонки кокетничали неспроста, но мысли были направлены совсем в другую сторону: я сочинял реферат, штудируя в перерывах книги. План работы уже складывался в голове, но ещё не «устоялся».

Третью неделю провёл в частной гостинице, в комнате обычной квартиры на самой окраине Минска. Из окна открывался вид на песчаные холмы, заросшие мелким кустарником. Под одним из таких холмов и вырыли землянку местные мальчишки, игравшие в войну. Их завалило песком, но, к счастью, не смертельно – я видел вблизи, как врачи несли их к «скорой», поддерживая капельницы в руках.

Последнюю неделю пережидал на вокзале, в вагоне-гостинице, в обычном купе, – мне уже не хватало денег. Под конец совсем заскучал, и чтобы сбить тоску, сходил на футбол. Олимпийский стадион удивил – одна из трибун была погружена в котлован так, что вход на верхний ярус совпадал с площадью, раскинувшейся перед ареной. Минское «Динамо» принимало одноклубников из Киева. Минчане старались, но проиграли – киевляне составляли основу сборной, готовившейся к чемпионату Европы.

Мне понравился Минск, его удивительно чистые улицы и дома, новое метро, а самое главное – приветливые и скромные люди. Но пора было возвращаться, и вскоре я улетел в Краснодар – армавирский аэропорт мог принимать только небольшие самолёты.

Мой бронхит, кстати, после лечения в Белоруссии «задремал» на целых одиннадцать лет…

В последний месяц весны пришлось помаяться – нагонял пропущенный материал – но и тут нашлось время для чтения. Только что вышел роман «Доктор Живаго». Журнал из-за очереди давали на сутки. Мы на кафедре набросились на Пастернака, словно голодные, ожидая чего-то невероятного из-за громкого запрета в «оттепельную» эпоху… Разочарование было неподдельным – роман оказался слабым, как и его главный герой; композиционно рыхлым; все персонажи говорили одним и тем же, довольно скучным, языком. «За что тогда дали «Нобелевку»?!» – поражались мы, ещё не зная, что давний «спектакль», как выяснилось позднее, был организован… ЦРУ.

В мае был принят закон о кооперации, и через месяц-другой стали расти, как грибы, частные торговые ларьки, мастерские, кафе и даже рестораны. Мой бывший одноклассник Казаков открыл в Лоо видеосалон и набивал зал отдыхающими, жаждущими увидеть «клубничку». Но его быстро вытеснили армяне – сказался торговый опыт и родовая солидарность. Хорошо ещё, что не застрелили…

А чуть позже взорвался «бешеный» июнь! Сначала на станции Арзамас взлетели на воздух вагоны с динамитом, отправив на небеса почти сотню человек. Потом в Азербайджане началась не просто резня, а самый настоящий геноцид, – Москва срочно ввела войска. И апофеозом происходящего стало одновременное проведение Поместного собора РПЦ, после которого иерархи встретились с Горбачёвым (отмечалось тысячелетие крещения Руси), и первого конкурса красоты «Московская красавица». Ажиотаж и в том, и в другом случае был колоссальный. Народ вдруг проснулся, потянулся и ринулся в храмы – креститься, и в Дома культуры – поглазеть на местных красавиц.

В кино тоже начался разгул – режиссёры соревновались в главном: кто сильнее оголит актрис… «ЧП районного масштаба», «Меня зовут Арлекино», «Город Зеро». Но вне конкуренции была «Маленькая Вера», которую, судя по ожесточённым спорам, смотрели все. Грибулина просто кипела от возмущения: «Зачем показывать на экране половой акт, если он не обоснован сюжетом?!»

Мы с Пановым были оскорблены другой картиной – «Комиссаром» Аскольдова, снятой с «полки». Армавирский критик грозился написать разоблачительную статью о русофобии, но и без него в журналах громыхала война. Мы, как всегда, были на стороне Вадима Кожинова и Михаила Лобанова. Настоящим подарком для нас стала вышедшая в том же году книга Кожинова «Тютчев».

Шли баталии на футбольных полях – на чемпионате Европы наши дошли до финала, но проиграли голландцам: 0:2 (эх, Заваров не забил пенальти!..), и в политике – на партийной конференции выступил Юрий Бондарев и сравнил перестройку с самолётом, взлетевшим, но не знающим, куда садиться. Бондарева, конечно, записали в «противники реформ»…

Июль «утонул» в подготовке – предстояли экзамены в аспирантуру, а в августе я сдал московской профессуре и философию, и историю, и литературу – мне снова попался Есенин!!

Сентябрь провёл в эйфории. Наслаждался новым статусом – мне, как московскому аспиранту-заочнику, присвоили звание «старший преподаватель» – с денежной прибавкой. Отдыхал, смотрел по телевизору Олимпийские игры в Сеуле и вместе с Маслаченко и всеми футбольными болельщиками страны кричал нападающему Савичеву: «Юра, умоляю, попади в ворота!!!» Юра попал, и мы стали олимпийскими чемпионами. Впрочем, прохлаждался я недолго – в институте открыли туркменское отделение…

Вот уж не думал, не гадал, что стану куратором первого набора уроженцев Туркменистана! Среди них оказались не просто выпускники, а ученики моих бывших однокурсниц, – из тех, кто всё-таки остался работать среди песков. Вот так, – не хотел ехать в Туркмению, «сбежал» в армию, но «возмездие» настигло уже в Армавире…

Вёл я у них пропедевтический, то есть вводный, курс, и первым делом мы стали «доучивать» русский язык. Занятия шли туго, несмотря на непривычную – после «наших» студенток – исполнительность и беспрекословное подчинение девочек. Был, правда, один «мальчик», старше меня, почему-то неженатый. Я спросил из любопытства о причине такой стойкости, и услышал стеснительный и в то же время унылый ответ: «Не хватает денег на калым…» – «Так женитесь на русской, бесплатно!..» – «Нельзя, ваши девушки ненадёжные». Я не стал выяснять, в чём заключалась «ненадёжность» русских девиц…

Как куратор я был обязан заниматься с ними не только учебной, но и воспитательной работой. Знакомил с городом, водил в кино, навещал в общежитии. На улицах Армавира наши «экскурсии» вызывали ажиотаж: смуглые девчонки в красивых, расшитых узорами, синих и фиолетовых национальных платьях «до полу», шли за мной, как за султаном, цепочкой – куда я, туда и они. Невольно вспоминалось «Белое солнце пустыни», тем более что среди юных туркменок была и Гюльчатай!.. Но до «любимых жён» дело, конечно, не доходило – я вёл себя со всеми ровно, да и они старались сдерживать эмоции, хотя однажды перед одним из киносеансов, увидев документальные кадры родной стороны в «Новостях дня», не выдержали и расплакались.

В холле «общаги» я помогал им с домашними заданиями (в пропедевтике использовалась школьная система), а когда находился свободный час, смотрел вместе с ними телевизор. Вся страна тогда сходила с ума от первого бразильского сериала «Рабыня Изаура», и туркменки не были исключением. Мы с парнем, в свою очередь, восторгались другим – триумфальным запуском «Бурана», совершившим полёт в космос и приземлившимся в автоматическом режиме!

Вводный курс закончился в траурном декабре – седьмого числа случилось землетрясение в Армении, в Спитаке. Весь мир бросился помогать страдальцам. Шарль Азнавур, армянин по национальности, на личном самолёте привозил медикаменты; югославы так спешили на грузовом «Ан-12», что разбились на аэродроме. Так заканчивался 1988 год. Каким будет следующий, не хотелось даже думать – понятно, что ничего хорошего ожидать не приходилось…

15 февраля 1989 года наши войска покинули Афганистан. По этому случаю телевидение организовало праздник, хотя настроение было совсем не праздничным, все только и говорили: «Это надо было сделать раньше!» У одной из преподавательниц армавирского пединститута там погиб муж – за несколько месяцев до ухода…

Через какое-то время президента Афганистана Наджибуллу повесили вверх ногами на площади Кабула, а прикормленные нами местные граждане бежали в Россию. Десять лет спустя я встретил на конференции в МГУ «вечного» афганского студента, почти ровесника. Он горько жаловался мне, что Советы сбили с пути многих, и теперь его родственникам и друзьям назад дороги нет. Если бы только им…

7 апреля затонула подводная лодка «Комсомолец», – спаслась только часть моряков, а ещё через два дня беда нагрянула в Тбилиси – там перед Домом правительства собралась толпа протестующих против «русского засилья». Её стали разгонять внутренние войска, и несколько человек скончались в давке. История получила продолжение на Первом съезде народных депутатов в Москве в конце мая – начале июня. Мы приходили с работы и сразу включали телевизор, боясь пропустить очередное «разоблачение». Грузинские представители, а потом и Собчак дружно сообщили, что не давка была виной многочисленных смертей на площади, а именно войска – мол, солдаты бросались на невинных гражданских, в том числе беременных женщин, с сапёрными лопатками! Мне трудно было представить, что русские солдаты способны на такое, – ещё недавно я сам носил форму, – да и откуда взялись там беременные? Зачем их туда понесло?!..

Съезд не согласился с выводами комиссии Собчака, но слова против армии были уже сказаны, началась травля военных, и стало ясно, что Грузия – не «наша». Впрочем, первой потом «отвалилась» не она, а Прибалтика. И лишь спустя годы выяснилось, что никаких сапёрных лопаток и в помине не было…

Весной у нас вдруг полыхнула «любовь» с Америкой. Владимир Познер на пару с Филом Донахью организовали прямой телевизионный мост между нашими и тамошними зрителями, и тут выяснилось, что на мир мы смотрим по-разному. Нас возмущала американская реклама: «Как можно кормить консервами собак и кошек, когда миллионы людей в Африке голодают?!», а их забавляла наша непосредственность: «В Советском Союзе секса нет!» – концовка фразы: «А есть любовь!» потонула в громком хохоте американской аудитории.

Леонид Якубович провёл в студии Останкино первый аукцион по продаже гражданам США советских товаров, но торги шли туго: от трактора, автомобилей и бытовой техники зрители отказались, удалось им всучить только партию часов и собрание детских рисунков.

В кинотеатрах демонстрировали фильм «Джек Восьмёркин– «американец»», срочно снимались советско-американские мультфильмы, шёл обмен рок-коллективами (от нас поехала группа «Парк Горького», да там потом и осталась, вернулся только певец Маршал). В магазинах продавались наклейки в виде бабочки, крылья которой были окрашены в цвета нашего и американского флагов, но самое сногсшибательное произошло накануне Нового года: с поздравлением к советскому народу обратился… Рональд Рейган. Мы онемели от неожиданности, но, думается, то же самое произошло и в США – американцев поздравил Михаил Горбачёв…

Кооперативное движение в стране всего лишь за год расцвело буйным цветом. Спекуляция, за которую раньше сажали, теперь поощрялась, и цены сразу улетели в космос, а государственная торговля задыхалась от дефицита. Изредка на прилавки что-то «выбрасывали», например, вполне удачные магнитолы «Вега», но товар заканчивался почти сразу, а очереди стояли сумасшедшие!.. Более-менее приличными оказались услуги парикмахерских, чебуречных, обувных мастерских – в общем, всего того, что делалось руками. Отец рассказывал, что после войны Сталин тоже разрешил частные лавочки. Давали патент, и – твори, выдумывай, пробуй!.. Оригинальным «перестроечным» начинанием стали видеосалоны, расплодившиеся, как тараканы. В Армавире они действовали на каждом шагу: в малых залах кинотеатров, в клубах и Домах культуры, в больницах, а однажды рядом с вокзалом «пришвартовался» и «видеоавтобус»! У меня частная приработка тоже иногда бывала – занимался, как и все преподаватели, репетиторством. Коллега с кафедры русского языка, вежливый очкарик Иван Зубцов, предложил эту деятельность поставить на промышленную основу. Надо было собрать документы для регистрации кооператива, который мы решили назвать бесхитростно: «Репетитор». Я не представлял, насколько долгим окажется «хождение по мукам» в чиновничьих кабинетах! Понимал, конечно, что каждый, даже самый мелкий начальник, ждёт хоть какой-нибудь мзды, но решил принципиально ничего не давать! Из-за этого оформление затянулось на целых два месяца, но я дотерпел и принёс кипу бумаг в горсовет. На очередном заседании там проголосовали за открытие единогласно, и Зубцов направил меня к ректору, с просьбой воспользоваться аудиториями пединститута. Владислав Тимофеевич оказался не промах – предложил отчислять вузу из прибыли гарантированный процент. Мы с напарником всё подсчитали и поняли, что овчинка выделки не стоит. Так, едва появившись на свет, наш кооператив приказал долго жить – пришлось снова идти в горсовет, теперь уже просить депутатов проголосовать за его закрытие. А репетиторство, конечно, не бросил – готовил к поступлению школьных выпускников, но только не в наш вуз…

Первый заочный аспирантский «учебный» год подходил к концу. Ничего путного при такой нагрузке написать не удалось. Научный руководитель настаивал на переводе в Москву, в очную аспирантуру. Требовалось разрешение заведующего кафедрой, и я поплёлся к Василию Ермолаевичу, но тот упёрся и – ни в какую! Мол, уедет молодой специалист, а потом ищи-свищи!.. Долго меня «мариновал», но всё-таки сдался – понимал, что в Армавире кандидатскую буду писать бесконечно.

Меня ждали два напряжённых года в столице, но пока шёл отпуск. Я, как обычно, приехал домой – понежиться на пляже с книжкой в руках. Не тут-то было! Впечатлённая моим прошлогодним длительным лечением мама уже успела «выбить» путёвку в Крым! Все мои вздохи и стоны о том, что Чёрное море везде одинаковое, не убедили – сухой воздух Крымского полуострова был жизненно необходим моим лёгким, и точка! Что ж, придётся до Москвы добираться из Крыма – путёвка была полной, полнее некуда, чуть ли не целый месяц…

Я направился с чемоданом в сочинский морской порт – там сновали туда-сюда корабли на подводных крыльях. Сел в «Комету», открыл «Новый мир» и приготовился читать беловский «Год великого перелома», однако скоростное планирование вдоль побережья отвлекало – притягивала красота новых посёлков, скал и лесистых гор. Короткие стоянки в Геленджике и Новороссийске, акватории которых были заполнены кораблями, – и вот мы уже в открытом море!.. Первый раз в жизни наблюдал на верхней тесной палубе только линию горизонта со всех четырёх сторон – берега уже не были видны.

Морское путешествие длилось несколько часов, но совсем не утомило, и я бодро ступил на причал Алушты – не самого крупного, но знаменитого крымского посёлка – здесь жили и Волошин, и Шмелёв, и Сергеев-Ценский… Уже и тут многоцветье торговых палаток мешало разглядеть достопримечательности. Впрочем, я спешил к остановке – надо было успеть зарегистрироваться в санатории. Поразительно, но вдоль всего Южного побережья и вглубь полуострова, вплоть до Симферополя, ходили троллейбусы! Да не просто ходили, а почти летали по причудливой асфальтовой ленте…

Санаторий «Утёс» принадлежал учительскому профсоюзу, поэтому оказался довольно скромным, но стоял в окружении великолепного парка, не уступавшего Дендрарию.

Врач приёмного отделения удивился, узнав, что я из Сочи. Лишний вес, набранный в прошлом году из-за обилия антибиотиков, посоветовал убирать рыбной диетой и хождением по «лестнице здоровья». Этим лечение и ограничилось. В столовой я брал рыбу и фрукты, а на пляж ходил исключительно по ступенькам крутой бетонной лестницы, протянувшейся от главного корпуса к морю. Спуск был лёгким, а вот подъём…

Съездил вместе со всеми на экскурсию: сначала в Ялту (походил по набережной), потом в Гурзуф, в дачу-музей Чехова, где были написаны «Три сестры». Запомнилось вытянутое пальто классика – оказывается, он был довольно высокого роста.

Напротив дачного дома, в море, стоял знаменитый утёс, на макушке которого Фёдор Шаляпин пел оперные арии не только для Чехова, но и для жителей посёлка, чем-то похожего на приморский средневековый городок из кинофильма «Алые паруса».

В конце того же дня в кинотеатре санатория состоялась встреча с народной артисткой Татьяной Дорониной. «Первая красавица Советского Союза» шестидесятых годов всё так же медленно, задушевно и с придыханием рассказывала о своём театре, МХАТе имени Горького, отколовшемся от ефремовской труппы. «Мы всегда перевыполняем план!» – с вызовом заявила она, видимо, заочно отвечая на «происки журналистов», недолюбливавших «театр Дорониной».

Разговор с актрисой затянулся до позднего вечера, и чтобы успеть к отбою, я покинул зал, не дослушав до конца «доронинские страдания». Потом, в Москве, сходил во МХАТ имени Горького и убедился, что играют там хорошо. Давали, кстати, «Три сестры»…

А между тем в стране происходило немыслимое: бастовали шахтёры! Требовали повышения зарплаты, самостоятельного управления, показывали несчастному «премьеру» Николаю Рыжкову «тормозки» со скудными обедами, и всё говорили-говорили раздражённо…

Раздражение росло и в обычном общении. Однажды в читальном зале библиотеки, где я взял «Матрёнин двор», произошёл скандал. С чернявой библиотекаршей неопределённых лет, сидевшей на выдаче, мы «схлестнулись» из-за Андрея Сахарова. Я не переносил его старческую картавость во время выступлений на Съезде народных депутатов, но более всего возмутила его клевета на воинов-афганцев, якобы расстреливавших с вертолётов своих же бойцов. Дама известной национальности стала кричать на меня: «Как вы смеете так говорить о совести р, усской интеллигенции!»

Крымские дни закончились, я сел в троллейбус и поехал в Симферополь – там ждал поезд, следовавший в столицу.