Текст книги "Самое счастливое утро"

Сергей внутренне застонал.

– Может, съездим на её могилку? – вопрос прозвучал так неожиданно, что он вздрогнул:

– Нет, нет, потом… У вас сохранились её фотографии?

– Да, сейчас принесу альбом.

Всё в нём напряглось: он пришел за этим.

Когда мать Ирины раскрыла бархатный том с фотографиями того лета, у Сергея чуть не остановилось сердце. На фотокарточках он увидел лицо удивительной чистоты и радостной красоты: здесь она на работе, в деловом костюме, тонкие полоски бровей чуть приподняты… Здесь Ирочка на экскурсии, стоит в лёгком полосатом платье, ноги в белых босоножках так хороши… А вот здесь она на пляже в Анапе, в купальнике…

– Она у меня всегда была красавицей.

– Да, – отвечал Сергей, чувствуя, как плачет его душа.

– Это была ваша судьба, – продолжала говорить её мать без укоризны, но ему почему-то становилось от этого ещё тяжелее.

Оказывается, его сердце все эти годы любило Ирину. Поэтому он и боялся встретить её…

Сергей ехал в ночном вагоне и не спал от душевной боли. Теперь он понимал, почему у него не было ни семьи, ни детей, ни любви… Она промелькнула, как тот белый самолет над стогом их далёкой юности, и исчезла в небесах. Только теперь он, вспомнив строки из её ответного письма, присланного на адрес университета, понимал, что самое дорогое он потерял тогда, в те дни, когда всё ещё можно было вернуть…

Здравствуй, любимый, самый-самый лучший, единственный!

Тебя со мною нет, но я помню всё, не могу и не смогу забыть ничего.

Я пыталась всё бросить, метнулась в другие объятья, в темноту, на дно… Я хотела растоптать тебя в себе, но у меня ничего не получилось.

Я до сих пор вспоминаю, как ты называл меня родной, – и снова чувствую себя счастливой.

Возвращайся ко мне, пожалуйста, мой навсегда родной человек!

Я знаю, что сама во всём виновата, но я люблю тебя, только тебя.

Возвращайся, любимый!..

«Я буду век ему верна…»

Уже третье столетие подряд школяры, вслед за учителями, восхищаются поступком Татьяны Лариной: «Но я другому отдана; я буду век ему верна».

Зря восхищаются!

Во-первых: «Я вас люблю, к чему лукавить?» – любит она все-таки Онегина, а не мужа.

Во-вторых, «минута злая» для бедного генерала обернется годами и десятилетиями так называемого «семейного счастья», – можно обмануть кого угодно, но не сердце, «сыграть любовь» нельзя.

И, в-третьих, с возрастом приходит понимание, что любящую женщину ничто не остановит – ни совесть, ни брачные узы, ни государственные границы, ни – страшно сказать – даже религия. Потому что истинной верой для женщины может быть только любовь…

Не знаю, почему я обратил внимание именно на нее, – оттого ли, что облик ее показался близким, или из-за того, что душа моя была готова к этому знакомству – теперь уже и не вспомнить.

Что-то притягательное было в ней, на вид сверстнице, двадцатилетней девушке, стоящей в коричневой дубленке у железнодорожной кассы прямо передо мной. Ее рыжеватые волосы, длиной чуть ниже пояса, пахли полевыми цветами, хотя на дворе стояла зима. Когда она поворачивалась в профиль, я успевал заметить и еле видный пушок над слегка накрашенными губами, и внимательный взгляд чуть зеленоватых глаз, и волнительный завиток ее прически возле крохотного, совсем детского, ушка.

Она была почти одного со мной роста, под тонкой шубой была укрыта девичья фигурка, а узкие сапожки обещали когда-нибудь раскрыть и показать ее ровные пленительные ноги.

Мы оказались в одном купе плацкартного вагона, – места находились на противоположных верхних полках, – но до отхода ко сну уселись внизу, тем более что и ехали мы в одном направлении, правда, в разные соседние города.

Собственно, знакомство наше состоялось еще на вокзале, когда я предложил поднести ее длинную сумку, и она откликнулась, – как будто ждала от меня этой любезности.

Мы сидели друг против друга и радостно беседовали обо всем и ни о чем, и не замечали ни соседей, – семейную пару бесцветного вида, ни темнеющего пейзажа за окном, – мы были поглощены только собой и никак не могли наговориться.

Я ехал в свою первую командировку, моя спутница – в гости, но все это не имело почти никакого значения, мы были упоены даже не разговором, а блеском счастливых глаз, улыбками, и еще каким-то необыкновенным доверием, абсолютной открытостью, – всем тем, что называется узнаванием.

Мы как будто знали друг друга в раннем детстве, только встретились сейчас, когда юность предъявила нам свои властные права.

Все, о чем говорила она, было мне дорого; я чувствовал, что и мои слова отзываются в ней теплым и радостным откликом.

Во мне проснулись сразу все таланты: я читал наизусть стихи, рассказывал таинственные истории, даже тихо пел, наклонившись к ее трогательному ушку… она восхищалась мной – ей незачем было лукавить.

Мы даже не заметили, как соединились наши руки – так естественно и уютно это произошло.

В вагоне почти все уже спали, а мы не замечали никого вокруг – сомлевшие супруги покашливанием пытались разбудить нас сначала намеками, а потом обратились напрямую.

Я расстилал ее постель, а она стояла сбоку в проходе, покачиваясь, взявшись за поручень, и я видел, что ей приятна моя забота.

Через несколько минут мы молчали, встретившись взглядами уже на верхних полках, и держали друг друга за ладони – больше нам ничего не было нужно…

Ранним утром, одновременно проснувшись, мы продолжили разговор полушепотом, стремясь как можно быстрее сказать все самое важное. Тут и выяснилось, что ехала она не просто в гости, а к своему жениху и его родителям.

Я, как интеллигент, конечно же, восхитился его и ее выбором, пожелал ей счастья, на что она ответила с тихой грустью: «Теперь я не уверена, что он – тот человек, который мне нужен».

Я принялся горячо разубеждать ее, – не только из-за мужской солидарности, но и по инерции, – она не могла совершить худого поступка, слишком были хороши и она сама, и ее душа, ставшая мне близкой, и вдруг сразу такой далекой… Она слушала меня, кивая головой, но глаза ее были печальны.

Перрон моего города уже показался в окне, я стал прощаться, но девушка схватила мои руки и никак не хотела их отпускать – она смотрела мне в лицо таким взглядом, о котором, как сейчас понимаю, можно было только мечтать. В нем было все: и просьба, и досада на мою уклончивость, и бесконечная нежность, и радость, и страх, и еще многое, недоступное моему юношескому рассудку.

Я все-таки попрощался, еще раз пожелав ей счастья – она еле видимым движением подалась ко мне всем телом, но когда я стал отдаляться, сникла, потухла, словно сказав самой себе прощальное «нет»…

Я шел рядом с вокзалом, среди звуков гремящих вагонов, ехидно посвистывающих локомотивов, ругающихся в динамиках диспетчеров, и считал себя настоящим джентльменом, пропустившим даму перед собой. Я был горд, хотя сердце почему-то ныло в груди, – горд тем, что не разрушил чужое счастье, соединил невесту и ее счастливого будущего мужа.

Теперь я так не думаю.

О скромности и любви

Поезд «Москва – Кисловодск» двигался к югу. На второй день пути за окном стала мелькать холмистая ростовская степь. Близкая зелень стремительных лесополос появлялась всё реже, поля ещё не вызревшего подсолнечника сменялись оврагами и перелесками, а лысые и белёсые вершины курганов в далёкой дымке тёплого восходящего воздуха словно застыли на горизонте.

Жаркое степное дыхание начала июля не пугало случайных спутников мягкого бежевого купе – на белом потолке работал кондиционер, невидимым опахалом гнавший прохладу вниз, к диванным подушкам сидений и к столику, на котором стояли гранёные стаканы наполовину выпитого чая в металлических железнодорожных подстаканниках, слегка звеневших ложечками.

Пассажиры купе, два парня и девушка, студенты московских вузов, ехавших на каникулы, и мужчина средних лет, сидевший у окна, – познакомились, как только разместились в вагоне.

Центром внимания была, конечно же, девушка – миловидная улыбчивая шатенка с большими тёмными глазами и пухлым ротиком. Она сидела у зеркальной двери, кокетливо поджав ноги в джинсах с модными прорехами, сквозь бахрому которых просвечивали белые коленки. Под жёлтой блузкой угадывались ещё не вполне сформировавшиеся девичьи прелести, а тонкая шея с маленькой меткой-родинкой сбоку придавала её облику вид девочки-подростка.

Девушка вела себя скромно, но вынуждена была принимать ухаживания сверстников, соревновавшихся друг с другом в порыве молодости и мужского соперничества. На станции Лихая они, выскочив из вагона, быстро вернулись, – один с бутылкой минеральной воды, другой – с круглым картонным стаканчиком, доверху наполненным розовой малиной. Девушка медленными движениями легких пальчиков отправляла в полуоткрытый рот спелые ягоды и смеялась, глядя на ухажёров, шутивших не всегда удачно, но с неудержимым юношеским пылом.

Парни, и впрямь, были милы: оба в почти одинаковых цветных футболках, шортах и кедах. Брюнет с вьющимися волосами отличался строгостью и интеллигентностью движений, а сидевший рядом с ним, – даже не блондин, а альбинос с россыпью веснушек на щеках и с оттопыренными ушами, – больше напоминал доверчивого рубаху-парня.

Застывший у окна сосед был немного странен и загадочен, и не только своей отстранённостью, но еще и неопределённостью возраста. Если судить по лицу и фигуре, то ему можно было дать лет сорок – сорок пять, не больше, но полностью седые волосы делали его намного старше. Одет он был в белую рубашку и летние брюки, ноги в парусиновых туфлях с узкими носками виднелись под столом, слегка колыхаясь в такт вагонному покачиванию, а сам он изредка покашливал, иногда доставая из кармана рубашки сложенный в прямоугольник безукоризненно чистый платок. На вопросы молодых пассажиров он отвечал уклончиво, и его перестали о чём-либо спрашивать, узнав только, что направляется он в санаторий. Студенты, забывшись, веселились иногда слишком громко, на что их сосед отвечал еле заметной снисходительной улыбкой.

Девушка ехала к маме в Ростов, а хлопцы – в разные кубанские станицы, и они уже грозились совместно проводить её до материнского дома, но к середине пути свой задор поубавили, да и разговоры на разные темы постепенно растворились в воздухе.

В Ростове-на-Дону юная красавица вышла, студенты помогли ей отнести вещи до вокзала и вернулись немного расстроенные.

– Хоть номер телефона у неё взяли? – по-простому спросил сосед, улыбаясь одними глазами.

– Нет.

– Что ж так?

– Да вроде бы неудобно…

– Понятно… Наверное, вас только мамы воспитывали?

– А как это вы догадались? – едва не в голос ответили студенты после недолгого молчания.

Седовласый достал из круглой коробочки таблетку, запил её остатками чая, и лишь затем обратился к юношам:

– Хотите, расскажу пару историй? Только с чайком, пожалуй, будет повеселей…

Студенты сбегали за привычным напитком, уселись рядом и приготовились слушать.

А сосед уже говорил, и попутчики ощутили, что так спокойно он разговаривает не с ними, а с самим собой.

… Я тоже рос у матери один, и когда мне стукнуло шестнадцать, она взяла и заговорила о личном… Было вдруг сказано чётко и ясно: жениться надо только на честной девушке, и чтобы до свадьбы – ни-ни!.. Я и стал жить с таким убеждением: не любил шумных компаний и сторонился разбитных сверстниц… А однажды мне рассказали поучительную историю. Добрый и скромный юноша, единственный сын у матери, после школы влюбился без памяти в соседскую девчонку. Ухаживал бестолково, но страстно, и добился-таки взаимного чувства. Перед его уходом в армию возлюбленная явилась к нему сама, но он решил, что сбережёт девичью честь до свадьбы, которую родители хотели сыграть, когда жених вернётся. Так вот, дивчина эта спустя полгода выскочила замуж!

– Да ладно! – встрепенулся светловолосый паренёк и застыл в удивлении. – А как же это так?..

– Просто посчитала, что он её не любил.

– Я запомнил тот рассказ, – сосед повернулся уже к брюнету, сидевшему в задумчивости, – но не придал ему значения, – мало ли что в жизни бывает. И по-прежнему был убеждён, что любовь и близость до брака – несовместимы.

– Один мой сокурсник, – продолжал он, – хвастался любовными победами чуть ли не каждую неделю и, похоже, действительно имел успех у женщин. И что они в нём находили?.. Плюгавый, со слащавым лицом и с лоснящимися глазками, он не пропускал ни одной юбки, и если наметил добычу, то впивался в неё, как клещ. Глядя на меня, он откровенно потешался:

– Ты что, с луны свалился? Ты же совершенно не знаешь баб! Я их делю на три категории: честные давалки, шлюхи и про… В общем, понятно.

– Но ведь есть и порядочные девушки!

– Кто бы спорил. Но и они станут такими же. Что поделать – природа!.. Так что не дрейфь, выбирай, а то потом будет поздно.

Его слова были выслушаны мной с нескрываемым презрением, – на последнем курсе я уже приметил скромницу из параллельной группы и ходил с ней, дарил конфеты, цветы, уговаривал стать женой – и уговорил! И только после свадьбы понял, что…

Рассказчик поперхнулся, закашлял, схватил стакан, сделал несколько глотков, вытер губы платком и вздохнул:

– В общем, жена оказалась холодной. Пятнадцать лет пришлось мучиться! Поначалу считал, что сам виноват, пытался растопить её, но всё без толку. Детей нам Бог не дал, но я её любил, и поэтому ждал, сам не знаю, чего, терпел её неискренность. Жена с годами становилась всё угрюмей, а потом, к моему изумлению, предложила развестись: «Я устала от тебя, мне не нужно всё это…» Развод я считал страшным грехом, – так учила мама, – но когда уже плоть стала бунтовать до злобы и скандалов, всё-таки развёлся. Сжёг её фотографии, стёр записи, чтобы не травить душу, и на женщин смотрел с ненавистью. Ходил как неприкаянный, а потом завербовался на Север, и там, за Полярным кругом, работал в любой мороз, не помня себя. Меня предупреждали, что это опасно, но мне уже было всё равно. – Седовласый сосед замолчал, стал медленно помешивать ложечкой холодный чай и смотреть в окно…

Вагон качало из стороны в сторону – поезд проезжал полустанок, подрагивая на рельсовых стыках. На воле мелькали плавни с камышами вместо берегов, затем замельтешили разномастные овраги, редкие дома, тихо проплыло кладбище с крестами. Еще через минуту рядом с железной дорогой стала виться трасса, по которой автомобили неслись так, как будто хотели перегнать пассажирский состав.

Свод неба медленно затухал и тускнел по всей своей ширине, поля уже виднелись не так отчётливо. Приближался вечер.

Вечная девушка

Начиналась вторая пасхальная неделя. Храм сиял радостной красотой праздничного убранства и блаженством прихожан, дождавшихся, наконец, светлого торжества. Красные и желтые свечи горели у иконостаса, подрагивая теплом легкого огня, священники улыбались совсем по-детски, и была во всем этом сиянии какая-то удивительная и нерушимая свобода, словно в доме довольного и любящего Отца.

Воскресная служба текла неторопливо, но совсем не в тягость, короткие поклоны и душевные молитвы выдавали всеобщее благодушие, а старушки у свечного ящика и вовсе были похожи на родных бабушек, подававших детям свечки с таким видом, будто это были не тающие в ладошках свечечки, а леденцы на палочке.

Церковный хор был бесподобен: ажурные переливы, восходящие и нисходящие ноты брались без видимых усилий, женские и мужские голоса сливались в гармонии, и сам хор пел, слегка покачиваясь от удовольствия.

Мое внимание привлекла одна из девушек в цветистом платке, стоявшая на краю клироса. Она светилась настоящим счастьем, и я, близорукими глазами уловивший что-то необыкновенное в этом светлом, но смутном облике, ступил вправо и чуть ближе, чтобы тайно разглядеть приглянувшуюся мне певунью.

Ее овальное лицо с широко расставленными искрящимися глазами с удлиненными восторженными ресницами, с высокими тонкими дугами черных бровей, узким, слегка курносым носом, пухлыми, но ровными губами и маленьким подбородком – было как будто не до конца оформленным, но удивительно прекрасным. Сердце мое стукнуло в груди коротким сладостным стоном и окатило горячей волной, растекшейся в крови неутихающей нежностью.

Более всего поразил ее взгляд, направленный не на регента и не внутрь себя, а словно в невидимый мир, который почему-то зовется райскими кущами. Девственная чистота этого взгляда была несомненной – она вдребезги разбивала грешные мысли, настраивая чувства на тихое целомудренное любование нетронутой женственностью.

Я с нетерпением стал ждать крестного хода, чтобы увидеть ее всю. Во мне горело не только любопытство, а желание художника завершить портрет, удостовериться, что эта немыслимая красота существует наяву, живет в человеческом теле, двигается, улыбается, смеется, поет… В какой-то момент я почувствовал, что растворяюсь в этом восхищении, и с силой заставил себя отвести взгляд.

Служба подошла к своей вершине. Самые главные молитвы произносились с длинными паузами, христиане сосредоточенно повторяли про себя прошения, известные только им и Богу, шевеления почти прекратились. Немного погодя своды храма огласил возглас: «Отче наш!..» – и все затихло в предвкушении причастия, лишь однообразный голос пономаря, читающего покаянный канон, продолжал одиноко звучать среди всеобщего ожидания. Юные матери с младенцами торопливо шли к праздничной иконе, ряды прихожан расступились, пропуская работницу храма, осторожно несшую в руках поднос с теплотой.

Теперь я мог свободно смотреть по сторонам, но смелость вдруг исчезла, стало казаться, что все почудилось, и я не стал глядеть на девушку, так взволновавшую меня.

«Тело Христово приимите, Источника Безсмертнаго вкусите», – пел хор, но я продолжал смотреть в пол, ощущая свое трепещущее сердце.

Последний причастник поцеловал край чаши, священник удалился в алтарь, и его помощники стали сновать среди прихожан, выбирая тех, кто понесет иконы и хоругви. Наконец все были определены, поставлены как надо, и ход начался.

Хор двинулся первым. Я поднял глаза, нашел среди певчих поразившую меня незнакомку – и чуть не потерял сознание: она оказалась горбуньей!

Да-да, небольшой горб, больше похожий на неоперившееся крыло ангела, возвышался над спиной, совсем не двигаясь, в отличие от ее стройной фигуры в белом облегающем платье. Она радостно шла, продолжая звонко петь, а я шатнулся вслед за ней, не веря собственным глазам.

Как же так?!.. Неужели это возможно? Неужели самая великая и непостижимая красота может жить только в таком обрамлении?!

Я продолжал шагать за праздничной толпой, стоял во время чтения Евангелия, но почти ничего не слышал, ощущая на своем лице брызги святой воды как слезы разбитого счастья…

Какое-то новое чувство стало подниматься внутри меня, направляя мысли вверх, к высшему смыслу, к божественному, а не к человеческому началу. Я стал просить Бога о вразумлении, о том, чтобы Он открыл мне тайну происшедшего… – и услышал ответ!

Он не был голосом, он оказался сердечным признанием самому себе: «А что ты хотел увидеть?.. Девичье лицо и тело, даже прикрытое наглухо, все равно кажется мужчине желанным. А теперь твое любопытство исчезло? Что же осталось?»

Я вынужден был признать: восторги мои утихли, теплая волна сменилась ровным ходом отрезвевшего сердца, внутренняя дрожь прекратилась, осталось нечто воздушное, легкое… Еще раз взглянув на незнакомку, я уже не ощутил томного ожидания – лишь тонкая грусть пела во мне.

Из храма я ушел, уверенный, что этот случай – наваждение, мираж, ошибка… Но прошла весна, ярко засияло лето, а из памяти моей так и не исчез ее взгляд. И я понял, что таких чистых и ясных глаз мне уже не встретить нигде, кроме той церкви, в которой – знаю это точно! – поет вечная девушка неземной красоты.

Другая женщина
Рассказ попутчика

…В тот год я жил в Москве и был увлечён делом, которое занимало меня полностью, скучал об оставленной в провинции молодой супруге, писал ей страстные письма и подумать не мог, что окажусь невольным героем-любовником…

Она была решительной женщиной, решительной во всем, и среди сотрудников нашей фирмы слыла весьма авторитетной дамой. Высокая яркая брюнетка с замечательными, но излишне крупными чертами лица: бездонными глазами, налитыми губами, густыми бровями и копной волос, которую было трудно усмирить, большими руками, ногами… Облик получался несколько несуразный, даже тяжеловатый, но всё это удивительным образом двигалось, колыхалось и передвигалось с завидной энергией.

В первый же день стажировки она подошла ко мне с видом, не терпящим возражений:

– Я много слышала о вас, читала отчёты и всегда хотела познакомиться. Не будете против, если мы спустимся в кафе?.. Хорошо? – Последнее слово она произнесла с едва различимым волнением.

Не подчиниться было невозможно, – я шёл за ней, удивляясь самому себе. Недостатком воли я не страдал, но тут возникло нечто иное, – сторонняя внешняя сила, которой было сложно противостоять. За время, проведённое за столиком, она выведала всё, что так или иначе пригодилось бы ей в дальнейшем. С этого дня я оказался под плотной женской опекой и таким вниманием к себе, к которому было трудно привыкнуть, но отвыкнуть ещё труднее. Уже с утра она встречала меня в фойе первого этажа, и мы поднимались в офис, где все мои действия сразу же с восхищением оценивались. На планёрках и совещаниях она неизменно подсаживалась, давала советы, следила за моим внешним видом, и если что-то было не так, ласково, по-женски, исправляла, хотя кончики её пальцев дрожали.

По просьбе дамы я сопровождал её до родного квартала, но провожание оборачивалось неизменной прогулкой по Москве. Мы проскальзывали в бурное переполненное метро, выходили на какой-нибудь станции, и моя спутница, безошибочно ориентируясь среди городских извилин, приводила меня или в тихий парк, или в маленькое кафе, или в полузабытый музей с дремлющими старушками. Там, надев тапки слоновьего размера, мы осматривали экспозицию, тихо переговариваясь, и не глядя друг на друга, но я всё равно чувствовал её затаенный взгляд.

Наконец мы оказывались на полуосвещённой улице, где стояла её многоэтажка, и ещё час бродили вокруг. Она рассказывала о семье, о маленьком сыне и – вскользь – о муже, которого характеризовала совсем не так, как меня – коротко, двумя-тремя колкими словами, почти убийственными. Я чувствовал, что здесь замешана ревность, обида, уязвлённое самолюбие и, может, что-то ещё, для неё близкое и больное.

С мужем я познакомился у них дома, в общей компании, и не нашёл в нём ничего из ряда вон выходящего, – разве что немного грубоват, шутил с неизменным солдафонским юмором. Гости налегали на салаты и закуски, а я незаметно осматривался в квартире. Она оказалась типовой, ещё советской планировки, обставленной такой же мебелью, но с претензией на избыточность.

Через месяц я был приглашен уже один, без приятелей, с ясным уточнением, что никого, кроме нас, не будет… Явился я, как и полагается, с букетом роз и с конфетами, с намерением не поддаваться на провокации, но был встречен так тепло и естественно, что все заготовленные слова были забыты, и мы стали общаться весело и просто, уплетая всякие вкусности, приготовленные к ужину.

Нам было хорошо вдвоём, мы даже спели на пару любимые песни, а потом я, окончательно выпав из реальности, пригласил её на танец. Она как будто ждала этого: тут же, вытерев губы и быстрым движением поправив вечерний наряд, подступила с таким торжественным и счастливым видом, что во мне что-то дрогнуло. Смотрела она своими круглыми глазами так, что я стал медленно плавиться под её взглядом.

– Поцелуйте же меня! – услышал я, когда танец кончился. Отступать было поздно, и я чмокнул её куда-то в подбородок. Она застыла, на её лице отразились и радость и досада, но вдруг исчезли, и она улыбнулась понимающе и светло:

– Вы очень хороший.

Правда, потом, когда мы в очередной раз прогуливались по набережной Москвы-реки, она, напомнив о несостоявшемся поцелуе, тряхнула головой и произнесла с ироничным сожалением:

– Надо было применить метод под названием «тумба»!.. – И, видя моё полное недоумение, пояснила: – Всё очень просто: забираешься с разбегу на гранитную тумбу – например, на эту, и просишь кавалера оттуда снять. Объятие обеспечено, если кавалер не дурак… не бойтесь, это не о вас.

Конечно, на работе все замечали наш «тандем», даже сначала подшучивали, а потом и вовсе стали считать любовниками. Разубеждать смешно и глупо, но что-то предпринимать было нужно – авторитет наш таял на глазах.

Она подготовила доклад, но выступление закончилось провалом. Я сидел как на иголках, все понимал и видел, мог подсказать и защитить, но… испугался шёпота за спиной, подтверждения того, чего на самом деле не было и не могло быть. Так я предал её в первый раз.

Удивительно, но она простила, а потом даже напросилась в гости в губернский городок, в который я наведывался почти каждые выходные. Я с трепетом ожидал её приезда, не представляя, как поведет себя жена, тем более что объяснение визита коллеги было тривиальным: любовь к древнерусской архитектуре.

Но, вероятно, я ничего не понимал в женской психологии: они обе вели себя безупречно. Обсуждали какие-то общие темы, осматривали город, даже веселились, забыв обо мне. Я чуть не подавился бутербродом, услыхав за ужином серию советов «от подруги», которыми она потчевала мою благоверную: и кормить его надо так, и следить за ним этак, и вообще он требует повышенного контроля. Моя супруга согласно кивала головой, она всем видом показывала, что это её искренне интересует… Правда, после отъезда гостьи в её адрес были вставлены две гигантские шпильки.

– А ваша жена красивая! – было сказано мне уже в столице. Вместе с горечью и завистью я впервые почувствовал её безграничное душевное тепло…

На первый взгляд, у нас и дальше всё продолжалось, как прежде, но как-то около полуночи, когда в нашем фирменном гостевом доме я перебирал, зевая, заключительные листы отчёта, вдруг прозвучавший резкий звонок заставил меня взбодриться. Открыв дверь, я буквально остолбенел: за порогом стояла моя москвичка, но как же она была непохожа на себя! Губы её дрожали, сложенные руки о чем-то умоляли, а сама она была готова рухнуть на колени прямо здесь, в прихожей…

– Не губите меня!..

Её голос прерывался, заглушаемый сдавленными рыданиями, и мне стало не по себе. Я усадил её в кресло и стал отпаивать чаем, но плач становился всё отчетливее, грудной голос почти басил:

– Неужели не видите, как я несчастна! Я хочу, чтобы вы были моим, только моим!

– Но ведь я женат, – попытался я хоть что-то сказать в ответ, но она сразу же пересела на диван, и, схватив мои руки, стала целовать:

– Какие удивительные пальцы, длинные, утончённые, как у музыканта!..

А я лишь залепетал ей о долге, о грехе, о церкви, как вдруг она перебила:

– Почему я должна подчиниться какому-то долгу, если мои чувства говорят об обратном?

– Но ведь это опасно, это грех, это измена… – Я нёс уже полную околесицу.

– Как была бы я счастлива, если бы это произошло! – только и сказала она тогда, а её лицо на миг осветилось каким-то запредельным светом, но тут же потухло: – Да, я помню, вы любите свою жену.

– Но и вы мне тоже дороги, – обрадовался я, уцепившись за эти слова. – Наверное, надо идти, уже поздно. – И повел её к двери, как будто там находилась черта, за которой этот ужас должен был исчезнуть навсегда. А на другой день я попросил нашего общего шефа повлиять на неё, оградить от излишней опеки, переходящей всякие границы… Второе предательство было особенно тяжёлым.

Стажировка закончилась, я вернулся к себе домой и стал получать от неё длинные письма, которые всякий раз становились всё короче и короче. Вероятно, потому, что мои ответы были такими. Вскоре переписка прекратилась, но мы иногда общались по телефону…

И вот однажды она, дозвонившись поздно вечером, неожиданно завела со мной разговор на тему, которую мы негласно не хотели трогать:

– Хочу, чтобы знали, – говорила она, – то, что я тогда испытывала, это было просто восхищение вашим умом, опытом… понимаете меня?

И прекрасно осознавая, насколько важен для неё этот разговор, я молчал, хотя мог утешить её, поддержать, попросить прощения, наконец! Но я только буркнул в ответ:

– Что теперь говорить, дело прошлое.

Это было моё третье предательство. Больше она не звонила.