Текст книги "Самое счастливое утро"

Легкий характер

В желтом «пазике», больше похожем на душегубку, мы с моим другом Павлом спускались из сочинской горной деревушки к морю. Лицо Павла было похоже на мокрый апельсин, – от жары и духоты он постоянно вытирал его вспотевшей рукой, а я, сжавшись от противно прильнувшей к телу футболки, терпеливо ждал конца пути и рассматривал водительские объявления на покатой крыше автобуса. Среди них выделялось следующее: «Уважаемые пассажиры! Остановок «Масква» и «Ж.Д. Вокзал» на нашем маршруте НЕТ!»

– А не хлебнуть ли нам холодного пивка? – предложил я остывающему после дороги тонкому и интеллигентному Павлу, когда мы, наконец, очутились на краю пылающего под солнцем асфальта.

Он согласился, молча кивнув своей светлой во всех отношениях головой, и мы двинулись по направлению к тенистому кафе «Лолита», напротив которого лысый, худой и небритый армянин продавал на перевернутом ящике свой «вареный кукуруз».

Заказав пару кружек чешского пива и тарелку соленых сушек, мы наслаждались прохладой навеса и лениво поглядывали на ослепительно-голубое море и проходивших мимо отдыхающих. Наше внимание привлекла молодая девушка в коротких шортах, – ее длинные и пока еще не сгоревшие ноги были почти идеальны.

– Скучно без женщин, – вздохнул Павел, провожая грустным и туманным взглядом удаляющуюся фигуру. – Зря мы решили отдохнуть сами.

– Да ну их, с ними одно беспокойство, – возразил я. – Обойдемся.

– Как сказать, однажды из-за такой я чуть не убил человека, – вздохнув, произнес он, продолжая сидеть в печально-мечтательной позе.

– Ты?! Вот уж не поверю!

– Я и сам уже почти не верю, – упавшим голосом добавил Павел, подперев рукой подбородок.

– Так, – я поставил свое пиво на стол. – Делись, Павел Александрович, раз начал.

– Что ж, если тебе это интересно…

– Давай, не тяни!

Павел опустил руку, сделал осторожный глоток из холодной стеклянной кружки и откинулся на деревянную спинку скамьи…

… Случилось это десять лет назад. Я влюбился в нее сразу, как только увидел, – и забыл и свой прежний неудачный опыт, и свои мечты, – они все воплотились в ней, так она была безукоризненна и прекрасна.

Среднего роста, изящная, с лицом овальной формы, на котором выделялись карие глаза с тонкими бровями… Губы ее были одинаково ровными сверху и снизу и в меру пухлыми; маленький носик придавал ее облику несколько игривый вид, да и сама она была веселой, смешливой девушкой, как говорится, с легким характером.

Простая и совсем не утомительная в общении со мной, она преображалась в присутствии другого мужчины – глаза ее становились узкими, в них появлялся оценивающий хищный блеск, и вся ее гибкая фигура каким-то непостижимым образом неуловимо сжималась, словно пружина, в ней что-то менялось, да так, что взгляд отвести было невозможно – у мужчин начинали дрожать ноздри, мозг и рассудок отключались, а в глазах оставалось только одно: стремление, желание и упоение.

В маленьком северном городке, где церквей было чуть ли не больше, чем жителей, мы работали вместе в одной организации, звали ее… впрочем, какое это имеет значение.

Павел взял было сушку, но тут же бросил ее обратно в тарелку.

Мы сошлись почти сразу. Месяц я следовал за ней всюду, глядя восхищенными глазами, а потом стал приходить в ее квартиру, где она жила одна после развода родителей. Я опускался на стул, она садилась мне на колени, и мы долго целовались, лишь изредка отстраняясь друг от друга, чтобы отдышаться. Однажды мы распалились так, что у меня выступили на лбу капельки пота, а у нее перехватило дыхание. Мы с трудом оторвались друг от друга, – я остался сидеть на стуле около письменного стола, а моя желанная, усевшись на диване, положив ногу на ногу и глядя на меня влажными глазами-бусинками, стала весело вспоминать о своем прошлом, будто ничего особенного и не происходило. Как бы невзначай она упомянула, что в ее судьбе были мужчины, но своего суженого она пока не встретила… Я набросился на нее так стремительно, что забыл снять галстук, – диван с грохотом разложился и превратился в кровать.

– А я думала, что ты еще невинный, – томно-разочарованно сказала она, когда все кончилось, и мы лежали среди разбросанных сорочек.

Мне было уже все равно, кто она, и кто я – с этого вечера я хотел только одного: обладать ею как можно чаще, где угодно и как угодно.

Мы делали это при самой первой возможности: в доме ее отца, пока он колол дрова во дворе; на работе, если находился свободный закуток, и никто не мог нам помешать; в доме отдыха, куда наш коллектив выехал на один день, – и весь этот день мы безуспешно и отчаянно искали место для любовной встречи. Наконец, я нашел какой-то заброшенный сарай, и мы, закрыв его изнутри, стали срывать с себя одежду… Когда возвращались обратно к общему корпусу, она вдруг остановила меня, бросилась на шею, с силой прильнула к губам, и лишь через несколько минут освободила от поцелуя:

– Как хорошо! Ты молодец, я уже начинала закипать и беситься… Как, все-таки, хорошо! – Она смотрела на меня с усталым восторгом утоленной страсти.

В квартире ее матери я, правда, не решился на это… – Павел, хлебнув пива, закашлялся и, раздраженно отодвинув от себя ополовиненную кружку, продолжил…

Мы пришли в гости не просто так – она знакомила меня с родными. Разговор наш затянулся до позднего вечера, и меня уложили спать в гостиной. Мать и ее новый муж ушли в свою спальню, а она – в свою. Я так и не смог уснуть почти до самого рассвета – мне невыносимо хотелось идти к ней, но я стеснялся ее родственников.

– Что же ты не пришел? – укорила она меня утром. – Я ждала.

– А твои? Они же могли все услышать.

– Ерунда, двери плотные, да и они все понимают, не маленькие. – Она была явно разочарована моей нерешительностью.

Павел остановился и о чем-то задумался.

– И сколько это безумие продолжалось? – спросил я.

– Ты прав, это было безумие, удар, звериная неистовость. Эта женщина была неистощима в своих любовных затеях. Мы оба наслаждались друг другом, но ведущей была она, и, вроде бы, не оставалось ничего такого, что мы еще не испытали, но новое, еще более бесстыдное, обязательно находилось. Я полгода жил в сладостном забытьи, но никак не мог насытиться ею.

Все разрушилось в один день. Моя ненаглядная возвратилась из поездки в Москву вся в слезах – оказывается, билетов на поезд не осталось, и она попросилась к проводнику, молодому парню, на верхнюю полку его купе:

– Ночью он стал ко мне приставать, я сопротивлялась, но не смогла… – Она горько заплакала передо мной.

– Как его звали, номер поезда?! – я был в бешенстве.

Узнав его имя и номер состава, я рванул в справочную и выяснил, что этот скорый возвратится в столицу через сутки.

На следующий день я уже поджидал обидчика на Ярославском вокзале с тяжелым гаечным ключом в кармане. Во мне все было напряжено, меня разрывало от ненависти. Но знаешь, удивительное дело – в этом чувстве присутствовало еще и какое-то особое наслаждение!..

Я ходил по перронам, уворачиваясь от пассажиров с поклажей, и сладострастно представлял, как буду расправляться с насильником. Я даже не ел и не пил – чувство мести питало меня изнутри.

– А потом ты успокоился, вспомнил о человечности, милосердии и передумал? – с усмешкой перебил я.

– Ничего подобного! – возмутился Павел. – Он даже слегка стукнул по столу: – Этого проводника просто перебросили на другой поезд, мне так и не сказали, на какой – ссылались на профессиональную тайну. Как ни старался, ничего выяснить я не смог и вернулся домой несолоно хлебавши.

Мы продолжали встречаться, но совместная страсть увядала – может быть, она посчитала меня недостаточно мужественным, а может, из-за моей подозрительности – я стал о чем-то догадываться и изнывать от ревности.

В конце концов, все закончилось разрывом, тихим и мирным. Я освободился от дурмана, нашел себе чистую, милую девушку, – ты знаешь, что я женат, – а спустя год в командировке услышал разговор ребят из нашего отдела, и я, ничем себя не выдав, узнал, что моя бывшая, оказывается, задолго до меня оделила своей благосклонностью, – тут Павла даже передернуло, – практически всех.

Теперь я ни о чем не жалею. Впрочем…

Тут Павел осекся и помрачнел. Он глядел себе под ноги, как будто проваливаясь мысленно в прошлое.

– Впрочем, – повторил он, – я все-таки жалею.

– О чем?

– О том, что не пришел тогда к ней, в спальню. Не могу простить себе этого до сих пор…

Он поднял взгляд, наполненный такой тоской, от которой меня опалило жаром и холодом одновременно.

Мы молчали. Солнце клонилось к горизонту, жара спадала, пиво было выпито, сушки съедены, но к морю идти почему-то не хотелось.

Дом

Несколько лет я наблюдал, как мой сосед по южной даче строил дом. Жил он одиноко, его единственный сын погиб на первой чеченской, жена сгорела от горя, и угрюмый пенсионер стал рыть котлован.

Его седая голова ритмично кланялась кому-то, когда он вышвыривал лопатой комья из земли, жилистые руки поднимались и опускались почти без передышки, лишь иногда он останавливался, и было видно, как вздымается и блестит от пота его загоревшая, но начинавшая вваливаться грудь.

Фундамент заливал он один, без помощников, с тревогой посматривая на облака и закрывая полиэтиленовой плёнкой свежий бетон. Когда основание дома было устроено, вдовец стал привозить на своем старом «Москвиче» серые пупырчатые блоки.

Стройка тормозилась иногда на несколько месяцев, а зимой и вовсе останавливалась, но каждую весну сосед появлялся на участке и возился с перекрытиями, трубами, крышей… Однажды показалось, что затею свою он бросил – его долго не было на шести сотках, но всё-таки поздней весной бледный, потерявший свой загар похудевший работник явился не с инструментом, а с саженцами яблонь. Через год их листья зазеленели по четырём сторонам огороженной земли, там же прижилась и пока еще тонкая виноградная лоза.

По вечерам сосед садился на пенек, жадно вдыхал запахи молодого сада и, слушая стрекотание многочисленных насекомых, задумчиво смотрел на рождающиеся в темнеющем небе звёзды.

Каждое воскресенье, надев все самое лучшее из одряхлевшей одежды, он уезжал почти на весь день, а вечером сидел в недостроенном доме до полуночи – окно на первом этаже светилось отблесками свечного пламени, колыхавшегося на стёклах и на стене напротив.

Наконец дом был выстроен полностью. Первый этаж начинался скромной верандой, за которой прятались кухня и ванная комната, на второй вела деревянная лестница. Что скрывалось на верхнем этаже, никто не знал – сосед был убеждённым молчуном.

Тропинки между яблонями светлели бетоном, к дому по углам были приставлены открытые бочки для дождевой воды, длинный оранжевый шланг тянулся от укрытого в металлическом ящике газового баллона к кухонной плите, но и его начала обвивать зелень виноградных листьев. Всё как будто приготовлялось к приёму дорогих и желанных гостей, но каких? – У вдовца, по слухам, никого из родни не осталось.

Через несколько дней, после так и не отмеченного им новоселья, у железной, покрашенной свежей зелёной краской калитки стояла карета «скорой». Сосед успел её вызвать, почувствовав себя плохо, но помощи так и не дождался – умер, как говорили в старину, от апоплексического удара. Похоронили его за казённый счет, а дом так и остался стоять новёхонький, лишь отключённый от сетей техническими службами.

Я долго не мог понять, для кого он так самоотверженно и упорно трудился, кому строил подкосивший его здоровье дом? Неужели он не чувствовал приближение старости и конца, неужели он надеялся, что его минует чаша, которой не избежал даже Бог?

И только потом я догадался: сосед приготовил для вечной жизни дом, в котором вновь сойдутся он, жена и сын! И больше не будет в нём страданий, горя и слёз, не будет страха, боли и смерти.

Потому что мы сюда ещё вернемся…

Южные очерки

Фортштадт

Мы с сыном едем на Фортштадт. Уже с утра он просверлил меня вопросами: «А мы точно сегодня туда поедем? А там шли бои? Может, остались патроны, осколки гранат?» Моему сыну десять лет…

Жёлтая маршрутка, бодро журча раллийным выхлопом «волговского» мотора, несётся по улицам чистого и беспечного Армавира. Слева мелькнуло старинное здание пединститута с характерными для этого города башенками-луковицами – здесь до войны учился танкист Дмитрий Лавриненко, подбивший больше всех танков, рекорд Великой Отечественной! Как странно… Был учителем, а стал великим танкистом.

Поворот мимо армянской церкви, мост через всегда бурную Кубань, и вот она, Старая Станица! Важная, никуда не спешащая, она рассыпалась под южным солнцем разноцветными одноэтажными домами, словно дородная купчиха, румяная, прижимистая, но и хлебосольная, и семейная.

Асфальт закончился, застучал гравий, душная пыль проникла в окна, но никто в салоне даже не пошевелился, не отмахнулся.

«Газель» поднатужилась и заползла, наконец, на самую вершину высоченного крутого берега Кубани. Всё, приехали, к Фортштадту теперь идти пешком.

Мы шагаем по грунтовой дороге, заросшей травой и репейниками с фиолетовыми цветками-бутонами. В небе плавает коршун, в перелеске щебечут птицы помельче, а кузнечики устроили целый скрипичный концерт. Где-то за лёгкими облаками свистит мотор новейшего учебно-боевого «Яка-130-го», но седая старушка с клюкой пасет свою козу, не обращая никакого внимания на свист.

Из травы поднялась пятнистая голова телёнка: что это гремит в большом чёрном пакете? А это сын, кряхтя, но, не жалуясь, несет «набор следопыта»: сапёрную лопатку, бутылку минералки, казачью колбасу и полиэтилен для находок:

– А здесь точно были немцы?

– Да, шли на Ставрополь, а потом удирали обратно. Мимо этой дороги не пройти, по ней ещё Пушкин ехал в Арзрум, задолго до немцев.

Две земляные полоски закончились и уперлись в железный забор с надписью «Посторонним вход воспрещён». Над плодовыми деревьями (в хозяйстве всё пригодится!) высится красный шар радиолокатора.

– Папа, а зачем здесь локатор, здесь что, аэропорт?

– Нет, сына, аэропорт в пригороде, да еще взлётная полоса в лётном военном училище, а это дополнительный, для резерва.

Как объяснить ему, что в Армавире есть радиолокационная станция, накрывшая «зонтиком» Чёрное и Средиземное моря. Какой-нибудь наглый штатовский корвет запустит ракету в небо, как в копеечку, а мы её – хвать, и прижучим: «Всё под контролем, друзья-супостаты! Или как вас там? Партнёры…»

– Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт, – напеваю я под нос, пока мы обходим по перелеску таинственную станцию. На самом деле неизвестно, следит за небом она, или какая-то другая, уже в Армавире, замаскированная под обычный жилой дом? Почти все жители города, и русские, и армяне, в неведении. Будут пытать – точно не скажем.

Забор заканчивается и – о, чудо! – перед нами появляется краснокирпичная часовня с высокой золотокупольной звонницей, с толстыми, покрашенными серебристой краской перилами на самом краю обрыва. «Часовня Святого Благоверного Князя Александра Невского», – читаю я на стене и поворачиваюсь к бесконечному провалу пространства… С высоты птичьего полёта открывается вид на Старую Станицу, Кубань-реку и Армавир – до самого горизонта, покрытого дымкой. Красота и ширь, полёт и восторг, душа, летящая в небо… – вспыхивают те же чувства, что и в кабине реактивного истребителя. А вот и они сами – сынок дергает за руку, тянет назад и в сторону:

– Это «МИГ-21»?!

– Да.

– А это какой?

– «МИГ – 23-й».

На площадке перед часовней стоят старые, списанные с лётной работы истребители. Я похлопываю по дюралевому боку «двадцать первого», но поднимаюсь в кабину «двадцать третьего». Чудом сохранившиеся отдельные приборы, ручка управления, кресло пилота… Сын уже выгоняет с места. – Пожалуйста, лети, «племя младое, незнакомое!..» Пока родная кровинка пыхтит от восторга, я стою рядом и млею от удивления и восхищения: подумать только, «МИГ-21-Й» летал уже тогда, когда меня, сегодня уже почти пенсионера, и в проекте – то не было! Он и сейчас летает. В Сирии…

– Папа, пойдём! Тут ещё зенитки!

Зенитные орудия стоят, как бравые солдаты, отслужившие свое по два-три срока. Вот зенитка времен войны, вот послевоенная, самая большая в мире, а вот и ракета, одна из тех, что сбили над Уралом Пауэрса… В тот год я тоже ещё не родился.

Мой следопыт облазил, почистил и чуть не облизал все военные экспонаты:

– А ты, правда, служил в ПВО?

– Да, в зенитно-ракетных войсках. У нас и девиз был свой, особенный.

– Какой?

– «Сами не летаем – и другим не даём!»

– Вот здорово!

Ты прав, мой сын. Это здорово, что мы всё еще живы.

Сынок, достав лопатку, пытается копать, сопит, высунув кончик языка… Ничего не найдёт, конечно, давно это было. А я вот нашёл… Стою, гляжу на эту эпическую красоту до горизонта, вспоминаю и думаю, даже не с гордостью, а с усмешкой: «Ну что, несчастные буржуины, выкусили?.. «А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться»!

Корабль

В помпезном пансионате, отхватившем половину бывшего советского пляжа, жарился, как на сковородке, народ, по купальному стандарту которого было трудно понять, какого он роду-племени. Раздельные, по моде, купальники женщин и плавки-шорты мужчин уравнивали всех. Было заметно, что каждая семья отделена от соседей невидимой стеной, подчёркнутая независимость не распространялась только на детей – они с криками плескались в мелкой волне. Совместные ныряния и восторги прерывались набегами к подножию высокой бетонной набережной с полотняным рекламно-пивным навесом. Под ним лениво танцевали массовики-затейники с микрофонами в руках – по-нынешнему, аниматоры. В центре что-то пошлое и глупое декламировал парень в тельняшке, а по бокам дрыгали ногами две девахи в костюмах пираток. Что-то неуловимо знакомое угадывалось в их расцветке, впрочем, секрет оказался прост и банален – это были цвета российского флага. На лицах танцоров-дилетантов светились, словно приклеенные, дежурные улыбки, но детвора принимала всё за чистую монету и радостно «фоткалась» рядом с пиратками, заученными движениями приподнимавшими сбоку края пышных мини-юбок в момент вспышки. Во всем этом действе сквозила отстранённость и искусственность, неприятно поражающая тех, кто ещё помнил искренность и бесшабашность пионерских развлечений. В глазах обслуги и прислуги без труда можно было заметить только два стойких чувства: тоску и жажду денег. Вальяжные отдыхающие смотрели на них, как на крепостных, с брезгливостью и пренебрежением. Вечером они, переодевшись, садились в свои чёрные машины, и вот тут уже можно было узнать, кто есть кто: «Лексусы», «Ягуары», «Мерседесы» и даже два «Майбаха» оттеняли «скромное обаяние буржуазии»…

… Ради чего мы предали великую мечту о равенстве и справедливости, с которой жили по-настоящему счастливо, несмотря на аскетизм, а может, именно поэтому? Зачем мы вернулись в столетнее прошлое, в тёмный океан наживы с призрачными пятнами транснациональных лайнеров? На одном из этих кораблей, по наблюдению Ивана Бунина, развлекала публику нанятая пара псевдовлюблённых, а на другом играл оркестр, несмотря на то, что его корпус погружался в воду. И звался этот корабль – «Титаник»…

Надпись

Странная, всё-таки, эта штука – время!.. Движется оно не линейно, а какими-то рывками. Была советская эпоха, затем рывок, и вот уже три десятилетия тянется эпоха иная, названия которой меняются, а сущность остается прежней. Константин Душенов считает, что те, кто критикует сегодняшний режим, «застряли в лихих девяностых», но он заблуждается: «застряли» не мы, а само время. И когда мы рванем вперед из этого болота, не знает никто; хотя чувствуют, что этот день приближается, почти все…

…Неподалеку от санатория «Магадан» сохранилась стена полуразрушенного византийского храма, возле которого стоит будка – кто-то из местных пронырливых Остапов Бендеров собирает дань с доверчивых отдыхающих. Храм этот и сейчас напоминает о величии погибшей империи, внутри его воображаемого пространства чувствуешь, как молятся рядом невидимые мужи в белых одеждах, как поёт хор… В начале шестидесятых годов поблизости от храма стали рыть котлован для будущего пансионата (санаторием он стал уже в российские времена) и обнаружили клад с золотыми и серебряными украшениями – их можно увидеть в музее Сочи. Поразительно, но ювелирное искусство далёкого прошлого оказалось на порядок выше современного: тонкие жёлтые нити укладывались мастерами так замысловато, что проследить их лабиринт не смог бы и сам Шерлок Холмс. Золотые серьги способны превратить в красавицу любую дурнушку, а стеклянные чаши в серебряной оправе спорят с лучшими изделиями Фаберже… На одной из чаш сохранилась надпись, которую перевели на русский. Посетители музея останавливаются перед ней, как вкопанные, и долго стоят в немом удивлении, словно вспоминая что-то очень важное, забытое в суете и мелькании дней. Надпись эта гласит: «Радуйся, что ты ещё живёшь!..»