Текст книги "Самое счастливое утро"

Карбонат

Вот уж не думал, что когда-нибудь окажусь на Рублевке! И не где-нибудь, а на самом настоящем съезде… Коммунистической партии Российской Федерации.

Тогда, в начале нулевых, компартия учредила что-то вроде союза патриотических сил, стремясь собрать в единый кулак всех патриотов – дело, как учит история, благородное, но абсолютно неосуществимое: сколько у нас людей, столько и партий.

Пригласили меня – то ли в качестве гостя, то ли наблюдателя; в общем, в статусе праздношатающегося.

Возле станции метро гостей поджидал «Мерседес», – автобус с тонированными стеклами, который и повез нас в самый дорогой поселок элиты, Жуковку По пути я с изумлением разглядывал частные трех-, пяти – и даже девятиэтажные (!) дворцы, стремящиеся хоть как-то приподняться над высотным забором, чем-то напоминающим Кремлевскую стену У ворот олигархических владений дежурили охранники в черных костюмах, обязательных белых рубашках и галстуках – они изнывали на солнцепеке, но стойко переносили «тяготы и лишения» своей холуйской службы.

Жуковка оказалась неожиданно скромной снаружи, словно путана у входа в «Метрополь», а вот внутри…

Я сразу понял, что такое богатство вижу в первый и в последний раз… Гостиница в центре поселка походила на американский круизный лайнер – в ней было всё, и всё это было построено и оборудовано по высшему разряду.

Если паркет – то из самых ценных пород дерева, инкрустированный с удивительным изяществом; если блистающие двери – то такой красоты, что даже урод в них смотрелся бы душкой; если картины на стенах – то подлинники итальянских мастеров; если сады – то висящие, парящие и благоухающие немыслимыми запахами; если девушки обслуги – то такой внешности, от которой таяла душа.

До начала мероприятия оставался час. За это время я почти потерял дар речи, способность здраво мыслить и внятно смотреть. Единственное, что во мне еще сохранялось – это чувство голода. Ведомый желанием, я отыскал на первом этаже буфет, больше похожий на дворцовую палату. За стойками в свете ламп переливались высокоградусные бутылки всех марок, за стеклами витрин манили живописно разложенные деликатесы.

Я выбрал из неизвестных и знакомых названий самый тонкий бутерброд с карбонатом и заказал к нему чашечку кофе. На ценник даже не посмотрел – в кармане лежали заработанные за целый месяц деньги, а заодно и обратный билет. Через мгновение с зарплатой мне пришлось расстаться…

Я давился карбонатом, сидя за столиком, и лихорадочно соображал, пытаясь вспомнить, в какие эмпиреи упорхнул мой рассудок.

Звонок вернул к действительности – надо было идти в конференц-зал. Там, сидя в кресле с краю, я стал разглядывать делегатов.

В президиуме разместились три Геннадия: вождь Зюганов, спикер Селезнев, – они приехали на черных «Ауди» в милицейском сопровождении; «красный» предприниматель Семигин, а также Сажи Умалатова, стойкая защитница СССР.

В зале я тоже искал знакомые лица, и нашел: это были актеры Елена Драпеко, бессмертная Лиза Бричкина, и Иван Рыжов, «дед всея Руси».

Заседание началось. Выступления, указанные в программе, шли чередом, все – по теме, но ораторов тянуло совершенно в разные стороны: один призывал изничтожить олигархов, другой – их приручить, третий клеймил церковь, четвертый хвастался знакомством с Патриархом, пятая укоряла мужчин… не помню, за что, но правильно – нечего увлекаться бесполезными разговорами.

В антракте… ой, извините, в перерыве, коммунисты, сочувствующие и все остальные тонкими струйками просочились в ресторан.

Ах, что это был за ресторан! Светлый, яркий, зеркальный, музыкальный, – за роялем играл Шопена лауреат международных конкурсов, наверное, для поддержания аппетита. А какие лакомства нам предлагались! Половину из них я видел впервые.

Официантки, приглашенные, вероятно, прямо с конкурса красоты, вручили нам папки с меню. Я, по скромности, заказал борщ, мои случайные спутники оказались бойчее – аромат их блюд словами было не передать, только междометиями.

Вволю загрузившись съестным, мы вышли в фойе, и тут…

Лучше бы я не видел этого изобилия: на белоснежных длинных столах, стоящих вдоль стен, была выставлена бесплатная снедь и горячительное всех типов и расцветок: армянские, греческие и французские коньячные бутылки; бокалы с шампанским, винами и водкой; фрукты, сладости и бутерброды всех видов: черная икра, красная, балык, осетрина, сервелат…

Карбонат!!!

Настроение резко испортилось. Еле досидев до конца, я выскочил на свежий воздух, где на парковке тихо мурлыкал автобус. Через час я очутился в том же самом месте, откуда и начиналось незабываемое путешествие – у перехода в метро.

На память у меня остался выданный все участникам съезда небольшой синий пластиковый портфель с блокнотом и ручкой внутри – подарок от Геннадия Андреевича Зюганова.

И на том спасибо.

Техническая причина

Как я опростоволосился – и сам не пойму! Смотрел ведь в бумагу – написано: «Шереметьево», а увидел: «Домодедово…» Только в здании гигантского аэровокзала глянул на распечатку и охнул: «Ну, я и болван! И куда только глаза смотрели?!» Бросился к таксистам: «Успею доехать??» – Нет, не успеть уже ни на жёлтом такси с шашечками, ни на красном аэроэкспрессе – хоть плачь! На пересадочный пункт Белорусского вокзала прибыл уже во время отлёта, попытался поменять в авиакассе билет на другой рейс – и тут ничего не вышло: положенные для обмена полчаса уже растаяли, «как сон, как утренний туман…»

Поплёлся, мысленно ругая себя и в хвост и в гриву, к офису «Аэрофлота», взял талончик, посидел, полистал рекламные буклеты, и после вызова начал уговаривать кассиршу, которая в своей строгой форме выглядела красавицей-стюардессой, вернуть хоть какие-нибудь рубли. Увы, поезд ушёл, точнее, самолёт улетел, как поётся, «махнув на прощанье крылом…»

Вернулся на вокзал, раздумывая: «Снова идти к авиакассам или трястись в поезде?» Оказалось, что железнодорожные билеты ничуть не дешевле, и денег, взятых, по старой советской привычке, на всякий случай, едва хватило на ночной рейс без багажа, без возврата и без обмена, – в общем, без совести, но «эконом». Если вычесть из оставшейся суммы поездку на метро и потом на автобусе – теперь уже до Внуково, то на питание можно выделить только две сотни и бренчащую в кармане мелочь. «Придётся поститься до глубокой ночи», – думал я, сидя на дырчатой вокзальной скамейке в зале. Разнокалиберная толпа с сумками на колёсиках терпеливо ожидала прибытия очередного аэроэкспресса, но вдруг дёрнулась, забурлила и стала бросаться от одной кассы к другой – по радио объявили, что поезд по технической причине отменяется! «А если у меня вылет скоро, что делать теперь?!» – высокий парень в модной зимней куртке и с рюкзачком за спиной крикнул в сторону репродуктора и даже покраснел от возмущения. «Приносим извинения за неудобства», – женский голос из справочной прозвучал сочувственно, но никого не успокоил. Народ костерил всех подряд, от кассира до президента, но и представить не мог, как был прав…

Я вышел подышать свежим воздухом и увидел, что центральный вход с двух сторон огорожен лентами и шеренгами полицейских – ждали «первое лицо», открывавшее новую транспортную линию. На стоянке напротив приготовилась к прыжку группа чёрных тонированных машин с мигалками, прозванными в народе «синими ведёрками», – судя по маркам, это была свита не президента, а столичного мэра.

Возле ограждений толпились зеваки, надеясь разглядеть за бронированным стеклом знакомый всем профиль. Непонятливая провинциальная дама пошла прямо на правоохранителей в чёрной форме, но те, вежливо взяв её за руки, спокойно отвели в сторону.

Неожиданно для всех из открывшихся створок подземного гаража вылетел длинный чёрный снаряд и, чуть притормозив на повороте, почти бесшумно, но с необыкновенным разгоном скрылся в глубине проспекта. За ним, взвыв от досады, скопом ринулись вдогонку чиновники помельче – на микроавтобусах и легковых «мерседесах», – а в хвост им вцепились полицейские – мигали, крякали и зудели они так, что закладывало уши. «Так вот из-за кого отменили экспресс!» – мысленно воскликнул я и спешно возвратился в зал ожидания.

Пассажиры уже текли ручьём на платформу – кто-то из диспетчеров срочно отправлял скоростной поезд, отменив все промежуточные остановки. «Может, ещё и успеет тот парень с рюкзачком? – рассуждал я. – А может, и нет… Что ж это за день такой невезучий?» Открыл на экране православный календарь и хлопнул ладонью по лбу: «Сегодня же день Архистратига Михаила! А я не был на утренней службе!» По дороге на Внуково, на станции метро «Юго-Западная» решил идти на вечерню в Михайло-Архангельский храм.

В церкви было немноголюдно. Служба задерживалась. Священник после плотного обеда (храмовый праздник всё-таки!) выглядел сонным и добродушным. Хор тоже благодушествовал и никуда не торопился. К моему удивлению, священник, дьякон и алтарник «раскочегарились» и закончили всё точно в срок. У аналоя тут же выстроились исповедники. Я занял очередь и, поглядывая на иконы, добрался до разложенных на подставке Евангелия и креста. Батюшка кивнул, я стал выдавливать грехи, и вдруг услышал ласковый вопрос: «А ты точно с этим сюда пришёл, раб Божий?» Я споткнулся: «Нет, не с этим». – И внезапно произнёс: «Гордыня замучила! Всю жизнь осуждаю!.. Ругал других за необязательность и головотяпство, и вот – сам сглупил и попал в дурацкое положение!..» «Вот-вот, – улыбнулся священник, – хорошо, что признал вину, правда, после пинка, но так обычно и бывает… Напомню известное: «Никого не осуждай, никому не досаждай, и всем – моё почтение!..» Повторяй, когда злословие из горла полезет… Обязательно поможет!»

С этого вечера я дал обет никого не осуждать и не досаждать понапрасну. Это же так просто: думай сначала о других, и только потом – о себе…

И ведь если не один я, но и мы решим относиться к людям с почтением, то всё получится – и у меня, и у нас.

И у президента…

Рассказы о любви

Тропинка

Неужели никогда в нашей жизни не было счастья? Неужели сейчас, когда все разрушено, и речь идет о разводе, нам нечего вспомнить, не за что зацепиться, спасаясь от неминуемого падения в бездну одиночества?

Нет, все-таки были, были дни, скрытые смутной пеленой времени, и всплывающие в памяти, словно кадры старой кинопленки…

Мне стукнуло восемнадцать лет, и я поехал за тобой в причерноморскую глушь, в тихий поселок, кое-как примостившийся на узкой береговой полосе извилистой и каменистой реки, впадающей в разомлевшее от зноя ярко-синее море.

Ты была пионервожатой, еще совсем юной, неопытной как в общении с детьми, так и со мной, зеленым парнишкой, опьяненным безотчетным влечением к женскому теплу.

Ты ничем не отличалась от «подопытных» пионерок: такая же блузка с красным галстуком, такая же голубая плиссированная мини-юбка «выше некуда», такие же белые гольфы и легкие босоножки.

Нас притягивало друг к другу с непреодолимой силой, и мы были готовы идти на что угодно, лишь бы ощутить вблизи горячее дыхание и затаенную дрожь наших тел.

Директор пионерлагеря ничего не понял, выслушав мои путаные объяснения, но взял грузчиком в столовую, кормившую ребятишек строго по часам.

Ранним утром, переодевшись в рабочий комбинезон, я вытаскивал из рефрижератора замороженные и разрубленные свиные и телячьи туши, разгружал бортовой «газик», перетаскивая коробки с печеньем и консервами. Вечером, перекормленный сердобольными и все понимающими поварихами, я спешил к тебе, в крохотный щитовой домик, затерянный в конце лагерной аллеи, украшенной гипсовыми барабанщиками и трубачами.

У нас впереди была целая ночь, – немыслимая роскошь, несравнимая ни с чем, ни с одним из самых великих богатств на свете.

Мы шли, взявшись за руки, по темному пустому асфальтовому шоссе и узкой земляной тропинке к чернильному морскому заливу, и не верили собственному счастью.

Раздевшись на галечном пляже, бросались в мелкую волну и плыли рядом, наблюдая, как вспыхивают в воде переливчатые огоньки на наших ладонях.

Мы согревались пылающим теплом, прижавшись так близко, как только возможно, но не смели переступить черту, за которой уже не было бы молодости, чистоты и тайны.

Устав целоваться, сидели, обнявшись, и говорили о будущем, и наши мечты были такими же высокими, как звезды на необъятном бархатном небе.

Наши сердца пели, переполненные чарующими чувствами, бессмертием, и всем тем, что зовется любовью…

Когда же ты исчезло, былое счастье? Где же твои следы, где та тропинка, по которой мы так не хотели возвращаться назад, но побрели, подгоняемые рассветом…

Жизнь

Как бездарно потрачено время! Вроде бы все сделано, все накоплено, все упорядочено, и можно наслаждаться, наконец, жизнью, – а она почти испарилась! Здоровья нет, сил не осталось, чувства притупились, зубы поистесались, близкие и дорогие люди либо приелись, либо уже там, на небесах, куда и тебе пора собираться.

Что же взять с собой туда? Не барахло же житейское, наконец! Может, порыться в памяти, найти там что-то давнее, полузабытое, и вдруг забившееся в сладости сердце сознается себе, что счастье было, было…

Ты пришла с мороза, вся раскрасневшаяся, веселая, как первый снег, и твои черные глаза сверкали радостным озорством, а обнимавший шею воротник желтой вязаной кофточки тянулся к розовым щечкам, а еще к губам, ресницам… Я не помня себя, целовал все эти бесконечно дорогие места, а ты смеялась и брызгала глазами по стенам, словно пуская по ним солнечные зайчики.

Ты не скрывала своего счастья, таким безмерным оно было, таким нереальным, почти фантастическим в восемнадцать лет!

– Я полюбила тебя с первой встречи, только не могла открыться, ждала, когда сам все скажешь.

– А я боялся, что ты обидишься.

– Дурачок!

Ты сидела на моих коленях, а я улетал душой далеко-далеко, и меня удерживали от полного отсутствия лишь желание и, почему-то, тревога.

Ты повезла меня в глушь, в степь, к родителям-ветеринарам, доверчивым и счастливым старичкам, весело принимавшим роды у кобыл и коров, искусственно осемененных ими же с такой же потрясающей веселостью.

Ее отец, в первый же день пьяно обнимая меня за праздничным столом, говорил всем с гордостью: «Это мой младший зять!»

А потом мы поссорились на краю какого-то оврага, уже не помню из-за чего, но разругались вдрызг, навеки, навсегда…

Последующие месяцы превратились в качели – мы ругались и мирились, и с каждым разом размолвки были все ожесточеннее, а примирения все исступленнее. Я измучил тебя придирками – то к не совсем модному виду, то к тому, как ты неправильно (не так, как моя мама!) готовишь, то к недостаточной начитанности. Мы были слишком разными, и сближала меня с тобой только неутоленная страсть, а не любовь, как я думал прежде.

А ты просто хотела иметь семью, ребенка, и была готова на все в своей искренности. Я мог воспользоваться идущим в руки подарком, даже очень этого хотел, но не случилось. Нет, благородство здесь было ни при чем, меня сдержал страх перед ответственностью, перед возможным отцовством. Я испугался и порвал с тобой – неожиданно, сразу, жестоко, несправедливо…

Спустя несколько лет после того разрыва я узнал, что ты вышла замуж, родила троих детей, счастлива… Моя же дорога теперь заканчивается, мне горько сознавать, что жизнь прошла впустую. Но было бы гораздо страшнее и ужаснее, если бы я тогда, в юности, обманул и бросил женщину, ребенка, человека… Неужели это мой единственный добрый поступок?..

Мимо стройных колонн

Есть в моей душе воспоминание, которое возвращается всякий раз, когда я проезжаю мимо небольшого вокзала с белыми колоннами и бюстом адмирала Лазарева, – вокзала, в котором нам так и не суждено было встретиться…

Тридцать лет назад я был молод и ухаживал сразу за тремя девицами, две из которых были ко мне неравнодушны, но и только, а вот третья…

Она принимала ухаживания с какой-то странной пренебрежительностью, из-за которой все во мне протестовало, но я, не показывая виду, продолжал ходить за ней, как по пятам.

Ее лицо с огромными коричневыми глазами, темными бровями и румяными щечками было похоже на расписной анфас матрешки, но фигура казалась совсем не игрушечной, а живой, телесной и томительной. Изумительные линии ножек переходили в тонкую талию с такими нежными округлыми холмиками выше, что глазам было больно от одного только взгляда на них. Но более всего меня волновала ее стопа – крошечная, легкая и беззащитная, в отличие от своей хозяйки, иногда выпускавшей коготки.

Мы бродили по городскому парку с высокими березами и липами и молчали – все уже было сказано самой молодостью, весной и той затаенной надеждой, о которой написаны тысячи стихов.

Иногда нас тянуло к речной набережной, почти у самого края которой оканчивалась лестница, восходящая к старинному храму. Так и казалось, что мы сейчас взойдем по ней к аналою, словно жених и невеста, нарядные, взволнованные, счастливые… Может быть, не только мне мерещилась эта фантастическая картина?

Порой мы оказывались в здании краеведческого музея, где любили смотреть на икону восхитительной красоты… Сразу несколько святых ходили по кругу возле затемненного гроба, и было в этом хороводе что-то совсем не страшное, а наоборот, радостное и светлое.

– Какие одухотворенные лики! – восторгалась она и медленно шла дальше мимо разложенных на столах черных и цветных досок, каждая из которых могла стать венчальной.

Нас почему-то не смущала недоговоренность в отношениях, но мне, при всей юношеской пылкости, невозможными казались движения навстречу – такой неприступной она была со мной.

Однажды я напросился в ее квартиру, и она приняла гостя радушно и просто, но мне почему-то стало неловко, и эта неловкость вдруг взбодрила меня.

– Вы всегда такой наедине? – спрашивала она, насмешливо, но тонко улыбаясь, глядя на мою проснувшуюся вдруг неестественную развязность.

– Всегда, – лгал я, и тут же верил в свою ложь.

– Говорят, вы собираетесь жениться на… Она назвала имя одной из моих безнадежных пассий.

– Что вы, это просто сплетни, даже не думаю об этом! – с жаром возмущался я.

Моя странная собеседница снова молчала, и было в этом молчании что-то стыдное и, опять же, недоговоренное.

– Что вы будете делать летом? – спрашивал я ее не без надежды.

– Уеду в отпуск в Лазаревское. Бываю там каждый год, люблю это место, – отвечала она, и лицо ее светилось радостью.

– Тогда я найду вас там.

Ответа не последовало, лишь чуть склоненная голова говорила то ли о сомнении, то ли о согласии…

Я уехал от нее и был уверен, что все делаю правильно, но в чужом и враждебном городе мне стало вдруг так плохо, одиноко, горько и почти смертельно, что я затосковал о ней всем сердцем.

Я вспомнил розовое утро в дальнем заброшенном монастыре, где мы в полной тишине рассматривали резной иконостас с деревянными скульптурами. Великой застывшей молитвой был этот иконостас, над которым местные мастера трудились всю жизнь. Взлетевший от каменного пола до самого купола, он был похож на огромную сплетенную свечу, уходящую в небо.

– Есть в нем что-то нечеловеческое, божественное, вы чувствуете это? – спрашивала она шепотом и одновременно вопросительным взглядом.

– Да, – откликался я, с восторгом глядя и на творение рук человеческих, и на блеск ее темных, но теплых глаз. – Верили же люди!

Я шел за ней и смотрел, как осторожно и неслышно она ступает на пол в гулком храме, и не мог налюбоваться ее фигурой, вырезанной рукой творца, познавшего тайну совершенства…

… Я забросал ее письмами, переполненными нежными чувствами, восторгами и болью, но не получил ответа ни на одно из них.

Я звонил ей, но она бросала трубку.

И теперь не могу без тяжелой грусти смотреть на этот вокзал, когда проезжаю мимо стройных колонн, золотистого Лазарева в мундире с эполетами на высоком постаменте, и с клумбами возле него.

Я был молод…

Ирочка

«Как же я мог её забыть?» – Сергей мысленно укорял себя за необъяснимый провал в памяти, которой всегда гордился. – Если бы не эта записка, я, наверное, так бы и не вспомнил… или не хотел вспоминать?» Сергей сидел сам не свой в гостиничном номере родного подмосковного городка, куда приехал по делам после нескольких лет разлуки, – сегодня днём ему принесли клочок бумаги, на котором слабым, но ровным женским почерком были выведены слова, поразившие его:

– Вы, наверное, не помните меня. Я – мама Иры, моей ненаглядной Ирочки, царствие ей небесное! Вы ведь были знакомы?..

Сергей это предчувствовал, но за прошедшие годы почти уверился в том, что всё сгинуло, утонуло – всё, всё…

Ирина появилась в его жизни непостижимым образом. Сразу после зимних каникул в школу, где он первый год преподавал историю, была зачислена новая лаборантка кабинета живописи, взамен ушедшей в очередной декрет многодетной работницы. Она ходила по коридору, держа в руках стеклянные баночки из-под краски, и в её походке ощущалась притягательность, заставившая его приглядеться к ней.

Ирочка (так её звали все в школе) была совсем юной девушкой, со светлыми от природы волосами и открытым лицом, – оно играло весёлыми веснушками и сияло солнечной улыбкой. Не любоваться ею было просто невозможно: небольшого роста, стройная, всегда приветливая, она хлопала длинными ресницами так невинно и искренно, что Сергей поневоле восхитился ею. Он не узнавал себя: обычно смелый и развязный с другими, к Ирочке подойти никак не мог, его что-то останавливало. Вся эта неопределенность тянулась до весны.

Однажды утром вместе с физруком и трудовиком, – бывалыми ловеласами, – Сергей стоял у школьного крыльца и, поглядывая на речной ледоход, беседовал о политике. Ирочка прошла мимо в облегающем легком пальто и кокетливой вязаной шапочке и, вежливо поздоровавшись, поднялась по ступенькам вверх, – ее ножка мелькнула сквозь вырез так соблазнительно, что у него перехватило дыхание.

– Смотри, как девчонка тебе сигналит, – усмехнулся трудовик, кивая на закрывающиеся двери. – Не теряйся!

– Она просто пришла в школу! – возразил Сергей, чуть ли не возмущенно.

– Ошибаешься, – многозначительно произнес высоченный физрук, похлопав его по плечу, – просто так они ничего не делают.

Разговор этот не выходил из головы, да и ножка стояла перед глазами особенно долго и никак не забывалась.

Наконец, Сергей решился: явился в кабинет живописи на несколько минут, пока учительница рисования сидела у директора. За перегородкой на столах были разложены пособия, журналы, белые кубики, конусы и шары, на стенах висели репродукции и схемы – лаборантская находилась в полном порядке. Ирочка, как ему показалось, ничуть не удивилась, когда он, осмелев, предложил проводить ее до дома. Она согласилась, но с таким достоинством, что Сергей даже и не вспомнил о своей развязности – он был обезоружен и пленен окончательно.

Через неделю Сергей сошел с ума: он целовал её веснушки прямо в лаборантской, за перегородкой, на больших и малых переменах, даже во время занятий, не обращая внимания на класс. Он забыл обо всем: и о собственной осторожности, и об элементарной педагогической этике, и об опасных свойствах женского коллектива.

Ирочка была нежна, безропотна, счастлива – и тем самым близка ему.

Еще через месяц они, не таясь, стали ходить по городу, взявшись за руки, обнимались на остановках, целовались, где придется, и не могли оторваться друг от друга.

Они катались на велосипедах по пыльным улицам и переулкам, выезжали за город, в поле, по соседству с взлетно-посадочной полосой аэродрома, бросали «велики» у стога, и там, в пещере из соломы, тоже целовались, но уже жгуче и нетерпеливей.

«Як», похожий на огромного белого гуся, медленно и почти неслышно заходил на посадку, но потом с грохотом проносился над стогом, выпустив закрылки и колеса. Колючий соломенный запах, пахучий и душный, щекотал ноздри.

– Ты любишь меня?.. – спрашивала раскрасневшаяся Ирочка.

– Да! – он поцелуями закрывал ее губы и глаза – Да! Да!..

Накануне Первого мая Сергей предложил Ирочке посмотреть свою комнату в учительском общежитии. Ирочка всю дорогу смеялась, откликаясь на его шутки, но сама была далеко – её глаза сосредоточенно улыбались чему-то иному.

Целовались они в комнате, не замечая времени; ближе к вечеру Сергей стал грустить – провожать её так не хотелось! И тут Ирочка взяла судьбу в свои руки – она разделась и легла в его постель. Сергей был ошарашен, хотя и не показал изумления. Стараясь выглядеть как можно мужественнее, он шагнул ей навстречу…

Сергей ещё спал, пока Ирочка готовила завтрак на электроплитке, напевая что-то себе под нос. Кормила его с ложечки, как младенца, и было видно, что она бесконечно счастлива. Сергей тоже переживал необыкновенный подъём, но никак не мог отогнать от себя мысль, что Ирочка до их встречи могла поступить так же и с кем-то другим. Постепенно в его сознание стала вкрадываться тревога: как теперь со всем этим быть?..

Он каждый вечер оставался у неё (Ирочка снимала квартиру), возвращаясь к себе почти под утро. Целый час уходил на путешествие от дома с теплой постелью и запахом молодого женского тела к пустой и неуютной комнате общежития. Светлые июньские ночи помогали ему найти дорогу. Ночное свечение было похоже на молочный туман. Белизна церквей в этой дымке меняла цвет, становилась почти розовой, нереальной, приподнимавшей купола колоколен над притихшей землей. Ноги сами несли Сергея вдаль. Он не ощущал усталости, его переполняли чувства, в которых соединялись восторг от близости и осознание какой-то непонятной потери.

В начале лета Сергей посчитал себя обязанным сделать Ирочке официальное предложение – при её маме, такой же весёлой и слегка курносой блондинке.

Теперь они были женихом и невестой – навещали друг друга вечерами, ходили по воскресеньям на речной пляж, купались в мутной воде, а потом, обнявшись, говорили долго и вдохновенно: Ирочка все больше о любви, а он – о будущей карьере в науке.

Ирочка очень хотела, как она однажды сказала, «куклу от тебя, любимого», хотела жадно, упоенно, безоглядно:

– У ребеночка будет такой же носик, как у тебя – гордый и беспомощный одновременно.

Однажды в субботу он остался у Ирины на всю ночь, а когда утром приехал в общежитие и поднялся на этаж, то обнаружил в зале для собраний спящую на полу мать. Видно, комендант сжалилась и расстелила матрас (Сергей готов был провалиться от стыда, но деваться было некуда). В его комнате и состоялся разговор – длинный, нудный и бесполезный для обоих. Прервался он неожиданным стуком. Сергей обомлел, бросился к двери и чуть приоткрыл её. Перед ним стояла улыбающаяся Ирочка! Сюрприз оказался на редкость удачным… В дверной проём Сергей шепнул ей на ушко всего два слова, от которых Ирочка вмиг пришла в ужас и, повернувшись, побежала к лестнице. За ней, оттолкнув сына плечом, тут же бросилась мама.

Последовавшие вслед за этим действия были невозможными для Сергея. После разговора с Ириной мама была непреклонна: «Она тебе не пара!» Он знал: переубедить мать не получится. Его неловкая попытка уладить отношения закончилась провалом: на сближение с матерью Ирочки она не пошла, даже отказалась от чая в гостях в той самой квартире…

Всё рухнуло. После отъезда его мамы занервничала и прежде невозмутимая Ирочка. Она стала требовать ежедневных признаний в чувствах с горячечной непреклонностью и паническим блеском в глазах. Уверения и ласки успокаивали лишь на время, любые другие слова либо пропускались мимо ушей, либо воспринимались в штыки. Когда он, не подумав, неудачно высказался о возможной временной разлуке, то в ответ получил звонкую пощёчину и вслед за ней долгую и безобразную истерику. Сергей принялся её успокаивать, как вдруг явственно услышал внутри голос, принадлежащий не ему, а кому-то иному: «Этого я тебе никогда не прощу!»

Сергей всё решил, он передумал жениться, но признаться в этом Ирочке было выше его сил… И тогда он пошел на обман, на самую настоящую подлость: объявил невесте, что не сможет иметь детей – из-за перенесённой в детстве свинки и последовавшего за ней осложнения. Сергей надеялся, что Ирочка бросит его после такого признания…

Ирочка плакала так горько, что Сергей испугался за неё: крупные слёзы катились по щекам и подбородку, тело содрогалось от рыданий: «Почему это случилось именно с нами?» Вытерев глаза, она произнесла обречённо: «А я всё удивлялась, почему никак не могу понести…»

Вечером следующего дня Ирочку было не узнать: она явилась в комнату Сергея в строгом платье и с каким-то стальным блеском в глазах. С решимостью, которой он никак не ожидал, она сразу разрубила узел: «Мы будем бороться за наше счастье! Если не повезёт, возьмём сироту». У Сергея кровь бросилась в голову:

– Прошу тебя, только никому не говори о моём… диагнозе.

– Конечно, – она прильнула к нему успокаивающе, – никто ничего не узнает.

Вступительные экзамены в аспирантуру московского вуза закончились для него успешно. Шёл отпуск, и Сергей не стал возвращаться к невесте – надо было устроиться в столице, и он написал, что вызовет её позже, телеграммой.

Поиски жилья затянулись: в общежитии семейным находиться было не положено, а дешевой квартиры ни в центре, ни в пригородах не было. Сергей мог продать ненужные вещи, занять денег, но зримое видение приводило его в ужас: они вдвоём в чужом и равнодушном городе…

Шли недели, а он никак не мог решиться на поступок – был мрачный, злился на себя, но всё более и более раздражался самой перспективой семейной жизни. Сергей ходил по столице, сидел у фонтанов, не в силах разорвать невидимую нить. В конце концов, он отправил письмо, сочиненное в тоске и удушье неизбежного предательства, – письмо-отказ от Ирины. Он остался жить в Москве, заставив себя забыть о ней…

Сергей очнулся от воспоминаний – в номере стало темнеть, наступил вечер. Он вышел на улицу, купил коробку конфет и, подойдя к знакомому дому с горящими окнами, поднялся на второй этаж.

Дверь открыла маленькая, сухонькая, болезненного вида женщина лет шестидесяти, – он узнал бы её даже на улице, по глазам – так они были похожи на Иринины. Единственное, что он помнил из тех лет – её глаза.

– Как же она любила! – говорила мама Ирины, усадив его за стол. – Как сильно она вас любила, говорила: я однолюбка, я родилась не в свое время, мой век – девятнадцатый.

Сергей, не шевелясь, сидел и невидящим взглядом смотрел на свою чашку.

– Она замуж так и не вышла, – продолжала хозяйка, – всё объясняла, что такого родства душ, как с вами, уже не будет. А потом заболела.

– Что с ней было?.. – почти неслышно спросил Сергей.

– Сначала у нее жутко болела голова, потом она ослепла, отказали ноги… Врачи уверяли, что никогда не видели такой мученицы. Но моя Ирочка терпела, полагалась во всем на волю Божью. Всё повторяла, что страдания даются за грехи. А вас ждала. До последнего дня. Хотя боялась, что застанете её в таком виде, умоляла: «Когда он приедет, скажи ему, что я в другом городе» – и плакала.