Текст книги "Год беспощадного солнца"

Вот когда слухи завертелись! Однако чем больше в ПАО отнекивались, тем горячее становились проклятые слухи. И они выросли дополнительным препятствием для реставрации Литвака.

Мышкин спустился в прозекторскую. Там были Литвак и Клементьева.

– Четырнадцать, – пересчитал Литвак скрепки.

– Двенадцать, – хмуро поправил Мышкин. – Уже с утра посчитать правильно не можешь.

– Так что там у тебя?

– Ты уже спрашивал! – огрызнулся Мышкин. – Фурункул.

– Затылочной доли мозга?

– Той самой доли, которой у тебя давно нет! – отрезал Мышкин и подошел к секционному столу.

На нержавеющей синеватой стали лежал пожилой грузный азиат.

– Наш? – спросил Мышкин.

– Из четвертого отделения, – ответила Клементьева.

Мышкин пролистал эпикриз. Опухоль желудочков головного мозга. «Почему не оперировали? Ага, вторичная, непредвиденная. Вливали бывший югославский, а теперь швейцарский цитоплазмид. Двадцать четыре капельницы. Почему не помогло? Поздно проснулся. Тогда зачем капать? Глупый вопрос: теперь такое лечение называется у них „терапия отчаяния“. Оперировать поздно, а изображать лечение надо, потому что заплачено и клиент богатенький, можно до смерти обдирать…»

Он бросил взгляд на лицо мертвеца. Широкая, медная не успевшая осунуться морда. Типичный бай. Березовский из Киргизии. Или Абрамович из Казахстана. «Что ж ты так поздно спохватился, Абрамович косоглазый? Решил, если денег мешок, то и болезнь подкупить можно, как следователя прокуратуры? Что для тебя одна капельница цитоплазмида – восемь тысяч долларов. Залился бы. На весь курс всего-то сорок капельниц. Копейки».

На шее у яремной вены у бая едва видна черная точка: след шприца. Похоже, в реанимационной вливали, пытались вытащить с того света, но без толку. И не помогли большие деньги косоглазому Абрамовичу: оказывается, смерть взяток не берет.

Он вспомнил, как на предпоследней конференции главврач Демидов огласил свежую статистику по онкологии. Выходило, что в России свирепствует самая настоящая эпидемия. Со всеми формальными признаками. Особенно страшно, что рак добрался до массы детей. Главврач утверждал, что основная причина широкого и необычайно быстрого распространения опухолевых заболеваний – системное ослабление иммунитета большей части населения России.

– Обратите внимание, коллеги, – сказал он на конференции. – Мне самому не нравится то, что я хочу вам сообщить, но вынужден. Эпидемия имеет место, и индуцирована она, прежде всего, факторами социальными. Богатые болеют меньше. По моим данным, которые, конечно, надо еще проверять и уточнять, сегодня основной причиной эпидемического распространения онкологических заболеваний по-прежнему остается то перманентное стрессовое состояние, в котором уже второе десятилетие пребывает большинство населения России. Но не менее важен и второй фактор – качество питания. Человек состоятельный не ест сосисок за двести рублей из генно-модернизированной сои, не ест генно-модернизированную картошку или помидоры, фаршированные генными вирусами. Он не пьет молоко из генно-модернизирован-ного крахмала. Вся эта смертельно опасная и фантастически дешевая дрянь предназначена для бедных, которых у нас, даже по официальной статистике, не меньше семидесяти процентов от численности всего населения. Эти семьдесят процентов приговорены, безо всякой вины, к смертной казни, причем в самой мучительной ее форме. Эти люди никогда не смогут платить за цитоплазмид. Но, конечно, на самом деле приговоренных больше семидесяти процентов. Нозологический профиль различных новообразований становится все разнообразнее и, что характерно, все больше фиксируется у сельских жителей…

– У остатка сельских жителей, – буркнул Мышкин себе под нос, но его услышали все.

– Можно и так, – согласился главврач. – В любом случае, из абсолютно медицинских категорий вытекает вывод парамедицинский… Государство не имеет права равнодушно смотреть на эту ситуацию хотя бы потому, что если исчезнут эти бедные, то некому будет работать на богатых.

Он иногда позволял себе фрондерские выходки, но они всегда воспринимались в клинике как профессорское кокетничанье. Но в этот раз на Демидова кто-то донес, и его вызвали в горздрав.

Что там было, Демидов не сказал никому. А Мышкин поинтересовался.

– Я предложил задуматься о тех самых… о бедных, – хмуро проговорил Демидов. – Которых, даже по официальной статистике, каждый день все больше. Без которых государство останется вообще без подданных. Россия по-прежнему теряет по два миллиона граждан в год. И Гитлер не нужен.

– Надо же – такой аргумент придумали! Можно подумать, вы тайно состоите в иезуитском ордене.

– Увы! Не состою.

– А хотели бы?

Барсук подумал всего секунду:

– Конечно! Такой ресурс! Попробовал бы кто-либо мне мордобой устроить, как сегодня!… Братья-иезуиты всех бы их на асфальт раскатали. Главное, без шума, по-иезуитски.

– Догадываюсь, что вам ответили.

– Не догадываетесь. Что, по-вашему?

– Нет свободных денег, потому что экономический кризис у нас на дворе, рубль рухнул на метр в землю, нефть дешевле газировки, и поэтому надо помогать в первую очередь несчастным миллиардерам-банкирам.

– Ошибаетесь, любезнейший мой доктор!44
  Так Мефистофель обращался к Фаусту (ред.).


[Закрыть] Мне сказали другое: «Откуда ты взял столько бедных?» Предложили посмотреть в окно: вон сколько на улице автомобилей. Откуда бедным взяться, в самом деле, при таком количестве фордов и тойот?

– Су-ки, – медленно произнес Мышкин. – Это их главный аргумент. И ведь на кого-то действует: автомобиль ведь большой, у нас во дворе их полтора десятка, а кажется, что весь Питер загроможден. Пусть бы в Кострому или в Воркуту съездили…

Главврач достал из бокового кармана алюминиевую тубу из-под кубинской сигары «белинда», вытряс оттуда на стол черный, еще жирный окурок («Бразильская! – определил Мышкин) и закурил. Сделав две затяжки, поплевал на окурок и снова сунул в тубу.

– Хоть бы сдохнуть поскорей, – прикрыв глаза, произнес Демидов. – Мне. Надоело всё.

– Ни в коем случае! – возразил Мышкин. – Нам с вами, Сергей Сергеевич, надо досмотреть это кино до конца.

– Какой смысл?

– Большой! – убежденно ответил Дмитрий Евграфович. – Все удовольствие от любого боевика – в конце. Когда хорошие парни побеждают, смеются, пьют виски и хвалят билль о правах вместе со второй поправкой к конституции США. А плохие с пулями в головах плачут, играют на балалайках, пьют кружками водку и танцуют с медведями.

– Нет, не дождемся, – покачал головой Демидов. – Эти, повторяю, надолго. Власть у них можно вырвать только вместе с руками…

Он снова вытащил окурок, сделал пару затяжек и стряхнул белый пепел в пепельницу из настоящего человеческого черепа, инкрустированного бронзой.

Пепельницу из настоящего человеческого черепа подарил главврачу Литвак, когда еще был заведующим. Дело случилось на всеобщем сборище в конференц-зале по случаю дня рождения главврача.

Голову для пепельницы взял от невостребованного трупа какого-то бомжа. Литвак дело никому не доверил и два дня собственноручно вываривал голову и тщательно выскабливал. Вонь стояла по всей клинике и выходила на улицу, но обошлось.

На день рождения Литвак явился с черепом подмышкой, вручил его юбиляру и, не дожидаясь команды, сел за стол и набросился на выпивку.

Стол, накрытый в конференц-зале, был обычным – бутерброды с докторской колбасой, с ветчиной нескольких сортов, но с одинаковым вкусом хозяйственного мыла, и с балтийской килькой, выложенной на хлеб без сливочного масла. Был май, раньше женщины мариновали специально ко дню рождения Демидова знаменитую питерскую корюшку, но отцы-правители города позволили строительным акулам засыпать часть Финского залива под бизнес-застройку, и корюшка почти пропала. Теперь ее подают в ресторанах по цене дороже норвежской семги.

Выпивка была тоже традиционная: разбавленный водой из крана и охлажденный спирт, разлитый по химическим ретортам и по банкам для хранения человеческих органов. В спирте плавали лимонные корки.

Торжественная часть еще шла, но Литвак сумел опустошить две реторты подряд. Больше ему не дали: Демидов запретил.

Тогда сильно Литвак огорчился. Грустно посидел минут пять и спустился в патанатомическое отделение.

Большая молочная фляга на сорок литров была, как всегда, заперта на цепь и обычный амбарный замок. Литвак пошарил по карманам – ключа не оказалось.

– Странно, странно… – пробормотал он. – Кто-то меня обокрал. Мышкин – кто еще… Давно, гад, под меня копает.

Ключ от фляги со спиртом в ПАО – это скипетр и держава одновременно, символ реальной власти, терять его – плохая примета. Литвак сначала внимательно осмотрел свой стол, пошарил в бумагах, одновременно сбросив на пол тот самый ключ, который лежал на виду, рядом с настольной лампой. Обыскал ящики и тяжело задумался. Потом полез в стол к Мышкину.

Он хорошо знал, что в нижнем ящике Мышкин прячет самые любимые свои инструменты – хирургический молоток и долото фирмы «Becker-Solingen». Даже прикасаться к ним он никому не давал. Ага, вот он, Золинген.

На третьем ударе по замку долото выскользнуло у Литвака из рук и улетело куда-то в темный угол, звякнув на кафельном полу. Тогда он ударил по замку молотком. Замок остался на месте. Молоток отломился, упал на пол, в руках Литвака осталась только хромированная ручка.

– Немецкое качество! – возмутился Евгений Моисеевич. – Дерьмо, а не Золинген. Надули тебя, Дима, с твоим Золингеном. Китайцы наверняка.

«Что же теперь? – задумался он. – Не в ларек же за водкой бежать».

Он огляделся и остановил взгляд на стеллаже, уставленном банками со спиртом. В них плавали препарированные человеческие органы. Тут Литвак хлопнул себя по лбу:

– Ну, конечно! А я что ищу?

Он решительно снял крышку с ближайшей банки, в которой плавали чьи-то мозги, посеревшие от времени. И с удовольствием отпил спирта сразу граммов двести.

Выкурив две сигареты подряд, Литвак с полчаса сидел, как каменный, подперев кулаком подбородок и глядя на свое отражение в стеклянном шкафу. Он подумал, что именно так и должен выглядеть настоящий мудрец, в отличие от каменного Поля Дирака, ученого, чей скульптурный портрет, высеченный знаменитым французским скульптором Огюстом Роденом, больше известен под названием «Мыслитель».

Скоро он с грустью отметил, что добавка не принесла ожидаемой эйфории в мозгу и облегчения в душе. Напротив, душа налилась тяжелой ненавистью, а мозг вообще отказывался работать.

Он достал третью сигарету, как вдруг обнаружил, что в банках с препаратами что-то шевелится. Пригляделся и остолбенел.

В банках сидели чертики, правда, небольшие, но всё своё было при них – козлиные копытца, прямые острые рожки, хвосты с кисточками. Только были чертики не привычные, зеленые, а темно-синие, бархатные, и каждый – с физиономией главврача клиники профессора Демидова Сергея Сергеевича.

Литвак внимательно осмотрел все двадцать восемь банок. И в каждой нашел по маленькому темно-синему профессору Демидову с рожками и хвостиком.

Евгений Моисеевич стоял совершенно обалдевший, покачиваясь, как на молитве в синагоге, а чертики над ним потешались: скалили острые мелкие зубы, визжали, хохотали, корчили рожи, показывали крошечные волосатые кукиши. Один плевал в заведующего ПАО прямо сквозь стекло, и с такой интенсивностью и скоростью, что белый халат Литвака мгновенно оказался весь в плевках и соплях. Тут-то терпению его пришел конец.

– Ну, шеф! – зарычал Литвак, обращаясь ко всем чертям сразу. – Совсем обнаглел, однако! Мало что поиздевался надо мной наверху!.. И здесь достал. Но даром тебе номер не пройдет! Уж я научу тебя и родину любить, и страховую медицину! И меня, Литвака, тоже любить научу. Подожди, я сейчас! – с угрозой пообещал он.

Литвак сбегал за электрофрезой для вскрытия черепов. Вернувшись, с удовлетворением отметил: все черти на месте. Не разбежались и продолжали вовсю хамить и издеваться, не подозревая, что их ждет.

Литвак врубил фрезу и прошелся алмазным резаком по всем банкам твердой рукой, привыкшей к ежедневной работе с инструментом. Черти завопили, заныли, запищали, захныкали, но он неуклонно шел к цели. Закончив, обвел взглядом стеллаж и остался доволен работой. Все банки были распилены точно посередине.

Черти в панике повыскакивали и все сразу, кучей, бросились бежать по ступенькам наверх. У двери возникла давка. Каждый рвался пролезть первым. Черти толкались, визжали, били друг друга по мордам, рвали хвосты, кусали друг друга за уши и в смертельном страхе оглядывались на Литвака.

– Беги, беги, профессор хренов! – кричал им вслед Литвак. – Думал меня голыми руками взять? Думал испугать меня, начальник? Так знай: теперь ты – бывший начальник! С завтрашнего дня главврач – я, а ты санитаром будешь на подхвате у Клюкина! И я тебе башку оторву за перерасход спирта.

Черти, наконец, пропихнулись в дверь и исчезли. Литвак был доволен – не скоро Демидов забудет нужный и полезный урок.

Выпив еще немножко, в самом радужном настроении Евгений Моисеевич вышел на Большой проспект Васильевского острова и принялся ловить мотор. Через пару минут около него резко затормозил белый форд с синей полосой по бокам. Однако едва успел Литвак назвать водителю свой адрес, как из машины выскочили двое полицейских, затолкали его внутрь и выгрузили только в вытрезвителе на Канареечной улице. Там его внимательно обыскали, изъяли 500 долларов и пять тысяч рублей. И оставили отсыпаться на холодном бетонном полу, пропахшем застарелой мочой.

Наутро Мышкин пришел на работу первым. Открыл дверь, спустился по лестнице и неожиданно поскользнулся. Грохнулся на кафельный пол с такой силой, что очки отлетели на два метра в сторону.

Он включил свет, нашел очки, огляделся и сначала не понял, куда попал.

На кафельном полу валялись кишки, почки, отдельно желтела кучка раздавленного головного мозга со следами инсульта. Прямо под ногами Мышкина лежал мужской член, аккуратно разрезанный на тонкие кружки, словно салями в супермаркете.

Но самое ужасное, на полу валялся его любимый молоток, варварски разломанный. Бедный Мышкин сразу осознал, что отремонтировать молоток не получится – ни одна сварка не удержит прекрасную высоколегированную сталь.

От горя его отвлек местный телефон. Секретарша велела бежать к главному.

– Скажите мне честно, Дмитрий Евграфович, – спросил Демидов с какой-то тоской в глазах. – Только не обижайтесь… Вы когда в последний раз были в вытрезвителе?

Мышкин ошарашено уставился на начальника.

– Так когда же? – нетерпеливо переспросил Демидов. – Я никому не скажу. Ночевали там когда?

– Это шутка такая, гражданин начальник? Смеяться уже можно или нет? – наконец спросил Мышкин.

– Я серьезен, как никогда, – насупился Демидов.

– Побойтесь Бога, Сергей Сергеевич! Ни разу в жизни!

– А на Канареечной? Только честно.

– Я по-другому не умею, – заверил Мышкин. – Не знаю даже, где он там находится.

– Странно, – задумался главврач. – Очень странно…

– При чем тут вытрезвитель?

– Ваш руководитель сегодня ночевал в вытрезвителе на Канареечной.

Мышкин рассмеялся, правда, смех вышел кисловатый.

– И все-таки шутить изволите, Сергей Сергеевич, – предположил он с надеждой.

– Какие, к дьяволу, шутки! – крикнул Демидов. – Я похож на идиота? – и добавил спокойнее. – Оттуда только что звонили. Надо его забрать. Литвак просил, чтоб только вы приехали и никто другой. Сказал, что вас там хорошо знают.

– Брешет, собака! – заявил Мышкин. – Наверное, от белой горячки еще не отошел.

– Ну, так и разберитесь на месте! Возьмите санитарную машину. Я уже распорядился.

Мышкин поднялся.

– Разрешите идти?

– Нет, не разрешаю. Сядьте. Значит так. Отвезете его домой. Пусть отсыпается. Да и видеть его не могу. Вчера нахамил, сегодня из вытрезвителя осчастливил…

– Понятно… Так я пойду?

– Да. То есть, нет! Жить дальше будем так: с завтрашнего дня Литвак у вас в подчинении. Вот такая рокировочка, как говаривал когда-то товарищ Ельцин. Приказ я уже подписал. Теперь можете идти.

Но Мышкин не сдвинулся с места. Тяжко вздохнул.

– Что, ошалел на радостях? – усмехнулся Демидов.

– Спасибо за доверие, Сергей Сергеевич, – сказал Дмитрий Евграфович безо всякой радости. – Но очень уж неожиданно.

– Хорошие дела всегда неожиданны. Это плохих ждать не надо – сами приходят. Как в нашем случае… с Канареечной.

– Сергей Сергеевич! – решительно сказал Мышкин. – Мне кажется, в таком деле не стоит торопиться. Полагаю, с Литваком еще не все ясно. Может, он стал жертвой полицейского произвола. И потом, не могу я садиться на неостывшее место. Женя ведь мой приятель – еще с института. Мы с ним вместе пятнадцать лет работаем. Как я в глаза ему буду смотреть? Да и его родственник в Женеве… Тоже учитывать надо.

– В глаза? Честно будешь смотреть ему в глаза, Дмитрий Евграфович. Честно! Литвака так и так увольнять надо. Так уж лучше пока просто понизить. Никакой родственник возражать не станет, потому что репутацию нашей фирмы нельзя в вытрезвителе топтать. Даже на Канареечной. В нашем деле репутация – это деньги. Большие деньги. Ты хоть понимаешь? И кого на его место? Знаешь?

– Не знаю, – честно ответил Мышкин.

– Зато я знаю! Все. Пошел. Вези подлеца домой.

– Иду.

Но Демидов снова его остановил.

– У вас там все нормально? – неожиданно спросил он. – Говорят, шум там был какой-то ночью. Колотили что-то. Вскрывал сверхурочно?

И Мышкин, немного поколебавшись, с большой неохотой рассказал, как едва не сломал себе шею, поскользнувшись на кишках. Про молоток ни слова.

Главврач недобро помолчал, снова достал окурок своей «бразиль». Глядя, как он прикуривает, Мышкин отметил, что каждый раз Демидов извлекает из «белинды» один и тот же окурок. «Самовозобновляемый он у него, что ли?»

– Так что же это было? – спросил Демидов.

– Сам не могу понять, – признался Мышкин, – Кому понадобилось? Кто разгром учинил?

– Delirium учинил. Вместе с tremens’ом55
  Delirium tremens – белая горячка (лат.).


[Закрыть], – деловито сообщил Демидов. – Тебе не понятно, видите ли… А мне все понятно! Охрана уже доложила: последним из ПАО уходил Литвак. Ключ после него никто не брал.

– Вот оно! – огорчился Мышкин. – Жаль, что так у него вышло.

– А ты: «Поспешили, гражданин начальник!» Иди отседова, гуманист недорезанный.

Так Мышкин стал заведующим патологоанатомическим отделением.

4. Глубинный смысл пьянства по Литваку

С тех пор Литвака не видели трезвым вообще. Никто и никогда.

Через пару месяцев, набравшись духу, Мышкин сказал, вкладывая в слова весь запас доброты и сочувствия:

– Жень, нельзя же так. Я сам алкоголик с дореволюционным стажем. И то не могу смотреть на твое самоистребление. Сделай перерыв… хоть на пару недель. Даже на одну. Должен ведь быть предел какой-нибудь! А?

– Это верно, – с неожиданной легкостью согласился Литвак. – Безусловно, должен.

– Ну, вот, ты все прекрасно сознаешь… – с облегчением сказал Мышкин. – Если даже Барсук тебя не выбросит за ворота, то все равно: не в вытрезвитель опять, так элементарно под трамвай попадешь. Или под поезд метро. Разрежет рельсовый транспорт тебя на куски, и на шашлык не сгодишься. Собирай тебя потом в кучу… Но это еще не так страшно. Ты о нас подумай. Пришлют на твое место варяга. И будь он хоть сто раз трезвенником… Зачем нам это нужно? Зачем нам тут, можно сказать, в родном доме, посторонний, совсем чужой человек?

– Ты еще никогда не высказывался более точно! – одобрил Литвак.

– Так когда пьянку остановишь?

– Когда?.. – задумался Литвак и внимательно посмотрел в потолок.

Он долго мял в кулаке свою раввинскую бороду, отливающую синевой, как ствол карабина «сайга». Наконец произнес решительно – как гвоздь забил в гроб с одного удара:

– Никогда!

– Идиот! – рявкнул Мышкин. – Издеваешься? Над кем? Над своими друзьями, которые почти родственники тебе, глумишься! Ни стыда, ни совести – все пропил.

Литвак покачал головой и сказал с печалью:

– Нет, не издеваюсь. Тут, брат, совсем другое.

– Что еще?

– Мне бросать пьянку никак нельзя, – грустно вздохнул Литвак.

– Абстиненция? Всего делов-то! – махнул рукой Мышкин. – Попринимай пару недель транквилизаторы, и никакого синдрома. Не хуже меня знаешь. А там и выпить можно. Раз в неделю. Или два. Но понемногу.

– Нет, не то говоришь, – с еще большей печалью произнес Литвак. – Не в похмелюге дело. Все намного глубже. И сложнее.

Он открыл ящик своего стола, вытащил плоскую бутылку на триста граммов и сделал несколько медленных крупных глотков неразбавленного. «Далеко зашел, – безрадостно отметил Мышкин. – Как нарзан, спиртягу хлещет».

– Мне бросать мою системную и хорошо отлаженную алкоголизацию нельзя потому… – произнес Литвак и сделал еще два глотка, очень громких. – Мне нельзя бросать пьянку потому… Потому, что… Потому, что может случиться непоправимое.

– Ну, не пугай, не пугай… – запротестовал Мышкин.

– Если я протрезвею, то повешусь или утоплюсь. В тот же день. Поверь, я серьезно.

– От стыда, что ли? – криво усмехнулся Мышкин.

– Именно. От стыда. Мне очень стыдно будет осознавать, среди каких ничтожеств и бездарностей я вынужден находиться каждый день. И тратить на общение с ними свою драгоценную жизнь. А ведь она у меня одна и, главное, последняя. Я не тебя с Клюкиным имею в виду, – великодушно уточнил он. – А всё и всех, – Литвак повел рукой вокруг, – всю эту толпу, всю эту страну, всю эту Эрэфию ублюдочную – и ее мертвецов, и тех, кто только разогнался на пути к могиле. Я нормальный человек, Дмитрий. И не смогу трезвым жить в вашем идиотском, гнусном, лживом, вонючем обществе, в вашей дохлой, гнилой стране, которую вы якобы построили – за четверть столетия! Да за это время десять Советских Союзов или пять Америк можно было построить! Но вы ее сначала раздербанили. И назвали это «возрождением России». Заменили одни слова другими и, скажу со свойственной мне прямотой и искренностью: стали все поголовно врать самим себе. С восторгом. «Я русский – какой восторг!» – это Суворов, да? Но у него хоть были основания такое переживать. А у тебя? А у остальных ста сорока миллионов таких же, как ты, потребителей телевизионной каши, не раз уже съеденной тобой же?

– Я телевизор совсем не смотрю! – обиделся Мышкин.

– Тем хуже для тебя! Даже не знаешь, на какого червя вас всех ловят. А смотрел бы, может, и разобрался. Думаешь, достаточно пройти на 9 мая с портретом деда, солдата той войны, чтобы примазаться к восторгу Суворова? Да Суворов в гробу переворачивается, глядя на ваше строительство «новой русской нации»! Уж лучше добить эту бездарную суку!..

– Какую? – удивился Мышкин.

– Суку по кличке «Россия»! – отпечатал Литвак. – Чтоб не мучилась больше. Совершить такой вот акт человеколюбия.

Мышкин сначала онемел, потом подпрыгнул чуть ли не до потолка.

– Что? Что ты несешь, болван! – закричал он. – Мы построили? Добить? «Какой восторг», значит? А не твои ли соплеменники украли все бабки под видом перестройки и демократии, украли заводы и фабрики, землю, леса и воровать продолжают, и сейчас по сто миллиардов баксов вывозят в оффшоры каждый год?!

Литвак усмехнулся с нескрываемым презрением.

– С вашего позволения, герр Мышкин, или как вас там… товарищ Дима. Мои соплеменники воровали – да! Ровно столько воровали, сколько им предлагали и даже навязывали твои соплеменники, мой дорогой. И воровали они вместе. По общему согласию. И по общей любви. По любви к деньгам. Крали они все организованно – по квотам и под контролем КГБ. Моих соплеменников и сегодня здесь мелкий процент, а твоих – сто сорок миллионов. И Ельцина настоящая фамилия была не Рабинович, и Путина зовут, кажется, не Веня из Бердичева, а Вова из Питера.

– Ну, Путина ты уж того… – нехотя отступил Мышкин. – Хоть я в политике ни ухо, ни рыло, но даже мне видно, что он меняется… Вернул Крым – что может быть нагляднее. Не дал бандере Донбасс уничтожить. В Сирии исламистов бомбит. Значит, есть чем летать и бомбить. При Ельцине не было чем.

– Ха! И ты со своей клешней туда же – куда конь с копытом, – плюнув на пол, Литвак отхлебнул из бутылки. Посмотрел сквозь нее на свет, покачал озабоченно головой и вытер губы. – Если ты не полный идиот, – заявил он, – а идиот наполовину, то должен был заметить: Крым сам свалился ему в руки. Все сделали местные. Я многих там знаю, с детства. Десять лет они готовились к нападению со стороны Бандерляндии. И дождались момента. Опередили бандеру на каких-то два дня, когда те своего бывшего Януковича ловили, чтоб прирезать на волне «украинского патриотизма», который всегда был, есть и будет всего лишь восторгом прирожденного карателя. Тогда Володимиру оставалось только принять подарок и бантик сбоку привязать. А подарочек-то весит много! Такой еще удержать надо. Силу для таких подарков иметь надо… экономику, науку, армию… Но у него ничего, кроме дружков-олигархов. И бестолковых шестерок в коммерческой организации под названием «правительство РФ». И целый зрительный зал бесплатных клакеров и фанатов…

– Не должен был возвращать Крым? Отдать бандере на растерзание? – с вызовом спросил Мышкин.

– Почему? – добродушно отозвался Литвак. – Должен. Еще десять лет назад. Ты знаешь, я в Крыму родился. Мой отец был не ювелиром или подпольным цеховиком, а морским офицером. Подводником. Капитан второго ранга Моисей Соломонович Литвак! А? Звучит?

– Звучит… – легко согласился Мышкин. – Почти как адмирал Корнилов… – лицемерно добавил он.

– Адмиральские лампасы папаше не светили, – возразил Литвак. – Сам понимаешь, пятая группа инвалидности66
  В советских анкетах для отдела кадров пятым пунктом значилась «национальность».


[Закрыть]. Но все равно, боевой офицер. И умер он не от ран, а от огорчения, когда Ельцин отдал Крым бандерлогам. ЕБН и флот хотел отдать, как старую куртку, но хорошо, что такие, как адмирал Катасонов и мой папаша, не допустили… Но Крым все эти годы плохо лежал. Не Путин, так Обама взял бы. И не почесался бы. И плевал на всех хотел Барак Хусейнович.

– Значит, справедливо сделал Путин?

– Хвилософ из морга, ещё один Хома Брут, – едко заметил Литвак. – Запомни: справедливости требует только слабый! И только слабый к ней взывает. А сильный молча делает свое дело. И заставляет всех признать свои дела справедливыми. Так было при Юлии Цезаре, при Сталине, при Рейгане – так осталось и сейчас и в человеческом, и животном мире. И в растительном…

– И все ж таки, перемены обещал Вован… Модернизацию объявил. Импортозамещение… – застенчиво напомнил Мышкин.

– Вот-вот! – подхватил Литвак. – Ты только что сам подтвердил, что я, как всегда, прав… Ты, Дима, конституциональное воплощение типичной русской простоты! Которая хуже еврейского воровства. «Обещал»… «Объявил»… А вот если я сейчас, сию минуту здесь, в родном нашем морге, объявлю своему наивному коллеге и старому другу, тебе, то есть, объявлю, что я не Литвак, твой начальник еще вчера и системный алкоголик сегодня, а на самом деле марсианин? И пообещаю тебе – по дружбе! – мешок сладких марсианских пряников в плане импортозамещения. Ты мне поверишь?

– Конечно, поверю, – ухмыльнулся Мышкин. – Ты же друг мне. Врать не станешь.

– Не буду врать, – решительно подтвердил Литвак. – Не буду врать также, утверждая, что тебя можно чему-либо научить. Напрасное это дело.

– И снова я тебе верю – безоговорочно, – подтвердил Мышкин, но уже не так жизнерадостно. – Оброни еще одну жемчужину мудрости. Или две, – попросил он.

Литвак уже был пьян и хлопал глазами, как сова на солнце. Однако сарказм Мышкина до него дошел. И Литвак стал медленно и злобно трезветь.

– Хоть ты, Дима, и тупица, причем, безнадежный, но так уж и быть: из одной чистой жалости к тебе сообщу несколько пустяков, с помощью которых даже такой сибирский валенок, как ты, может определить, на каком свете он находится. Повальный маниакально-депрессивный психоз, который я назвал «crymus vulgaris», пройдет, и в сухом остатке смотри на несколько вещей. Первое: если в государстве стратегические отрасли в руках частника, а тем более, иностранца, то это не государство, а конюшня без ворот и без сторожа. Объективно. А субъективно – проститутка в последней стадии прогрессивного паралича. Ты знаешь, что энергомашиностроение и производство электричества – у немцев, что у них контрольный пакет?

– Не знаю, – промямлил Мышкин, совсем сбитый с толку. – Не врешь?

– Я же твой друг, ты сам сказал, значит, врать тебе не буду, – заверил Литвак. – Могу привести еще десятка два примеров. Только времени жаль. И без тебя сокращаю свою жизнь. Второе: ты политэкономию капитализма в институте учил?

– Как и ты, – обиделся Мышкин.

– Ну, я-то учил, – заявил Литвак. – И запомнил кое-что. Насчет финансов.

– Еще бы: исторически любимая для еврея тема, – уколол Мышкин.

– Потому и соображать умею – не в пример таким, как ты, – отпарировал Литвак. – Так вот учти: если учетная банковская ставка по кредитам в стране выше трех процентов, то развитие экономики становится невозможным в принципе. В любой стране, в любую эпоху, при любом строе – хоть при Нероне, хоть при Путине. А почем кредиты в Руссиянии?

– Честно говоря, не знаю.

– Плохо, что не знаешь. Я алкаш, почетный клиент вытрезвителя, еврей пархатый – знаю. А ты, мой начальник, не знаешь.

– Деньги, Женя, меня так остро не волнуют. Хотя я их тоже люблю.

– Я не про деньги, – возразил Литвак. – Деньги – это то, что у тебя в кармане. Финансы – нечто большее, это кровь экономики, это как кислород для нас. А твое патриотическое правительство установило для экономики собственной страны кредит в пятнадцать-двадцать процентов, коммерческие банки дерут и выше. Это смерть. Как если бы тебе предложили дышать воздухом, в котором не двадцать процентов кислорода, а два. Когда издохнешь?

– Быстро, – признался Мышкин. – Так ведь санкции… Из-за Крыма.

– Несчастный ты остолоп, – вздохнул Литвак. – Вот представь себе: я на тебя разозлился и решил наказать тебя санкциями. И предлагаю тебе, чтобы ты – добровольно! – каждое утро вместо яичницы с колбасой жрал собачье дерьмо с тротуара. Будешь жрать?

– Повременю, – твердо сказал Мышкин. – Но скорей всего не буду.

– Правильно. Ты себе хозяин. И сам выбираешь, яичницу жрать или собачье дерьмо. А кто заставил Центробанк, государственную контору, так задрать кредит? Обама? Значит, он, на самом деле, управляет руссияньским государством? Нет, твои кремлевские патриоты сами обескровили экономику. Самостоятельно и добровольно. Тогда зачем нам кремлевские «галерники» в руководителях? Без них одного Обаму прокормить дешевле выйдет. Все вы молитесь на Владимира Крымского, а он вам за это – наркотик марки «патриотизьм»! Бесплатный и каждый день. Включил телевизор, получил дозу и забылся – весь счастливый. И наконец, еще более важное: страна, где высшее образование платное, а отраслевая наука только что на наших глазах, под видом реформы Академии Наук, уничтожена «патриотическим» правительством, – такая страна не имеет будущего. Никакого. Даже виртуального.