Текст книги "Год беспощадного солнца"

Мышкин заставил Литвака вымыть питона хозяйственным мылом и заявил, что держать змея в закрытом помещении да под замком – живодерство. Всем теперь ясно, что на свободе питону веселее. В канализационных трубах, общая длина которых больше пятисот километров, есть, где разгуляться. Может, он там и подругу себе нашел. Лучше отправить его в канализацию навсегда. Литвак на это заорал: если с питоном случится какая-нибудь гадость, он точно будет знать, кто ее сотворил.

В отделении возникла атмосфера безысходности. Злоба к татуированному гаду накапливалась всё больше. Тем временем питон обнаглел. От жары он прятался в холодильнике – научился открывать его самостоятельно и выбрасывать содержимое наружу. Мог также часами сидеть в унитазе в засаде, поджидая личных врагов, и, дождавшись, неожиданно, со злобным шипением высовывал из горшка голову с открытой пастью и устрашающим раздвоенным языком.

Однажды Мышкин забыл запереть ящик стола, где хранил заготовки для той самой статьи в «Вестник патологии». Пообедав жирной морской свинкой, удав забрался отдыхать именно туда. И яростно отгонял Мышкина каждый раз, когда тот пытался получить свои материалы. А Литвак только беспомощно разводил руками и утверждал, что Ка после возвращения совсем отбился от рук и вышел из подчинения.

Питон не подпускал Мышкина к статье дней десять. Потом переселился в морг, и все поняли, что отныне здесь его суверенная территория. От внезапных его прыжков из гроба и страшного шипения в обморок падали санитары и родственники покойников.

Мышкин был в ярости, но снова дипломаты Клюкин и Клементьева удержали его. Клюкин вообще заявил, что в идиотскую ситуацию, тем более столь экзотическую, никогда не надо вмешиваться – будет только хуже. Появятся дополнительные и неожиданные враги. Она разрешится сама собой, когда ее развитие достигнет собственного предела. По-другому в жизни не бывает. Перед такой диалектикой Мышкин снова отступил.

Философ Клюкин оказался прав. Скоро о питоне заговорили в клинике – сначала персонал, а потом, что ужаснее всего, – больные. Дошло и до главврача. Сначала Демидов колебался: а вдруг могущественный Златкис тоже любит питонов? Но, в конце концов, осознал, что над клиникой нависла нешуточная опасность потерять репутацию. Без надежды восстановить. И приказал Литваку сдать змея в зоопарк. Можно и в зоомагазин. Или продать по объявлению. На питонов, утверждал Демидов, сейчас большой спрос у богачей: они, бедняги, уже не знают, как еще себя развлекать. Наверняка и этот сбежал от какого-нибудь миллионера. А может, и от бандита, судя по поведению гада. У бандитов змеи давно в большой цене. Правда, большей частью ядовитые. По слухам, кобры, гадюки, гремучие и особенно очковые змеи – лучшие в мире телохранители, не сравнить с собаками и сотрудниками управления охраны президента. Но Литвак не поддавался, ссылаясь на то, что правила внутреннего распорядка не запрещают держать в клинике питонов.

Демидов оказался тверд, как сейфовая броня.

– В клинике останется кто-нибудь один, – заявил он Литваку. – Или ты, или твой гад ползучий. Мало того, что ты всех пациентов нам разгонишь. Смотри на вещи шире и вспомни, что натворил предок твоего змия в райском саду! Как обманул несчастную женщину – праматерь человечества Еву…

– Хаву, – поправил Литвак. – Настоящее имя у нее – Хава.

– Да ради Бога! Не возражаю. Хава так Хава. Главное, что все прогрессивное человечество уже сколько тысяч лет из-за неё страдает. Через месяц доложишь, куда пристроил змея.

Но вот и трех недель не прошло, как питон снова пропал.

– Может, нам закрыть на время сортир? Заколотить досками, а бегать пока в лабораторию. Или на кухню. А фановую трубу забить наглухо, – предложил Клюкин.

Идея Мышкину показалась разумной.

– Только хороший предлог надо найти, чтоб воплей потом не было, – сказал он. – Авария канализации, например. Засор фановой трубы. Кстати, аварию списать можно будет на гада. Он и засорил. Собой.

У Клюкина загорелись глаза.

– Гениально! А конкретно как?

– Вот и пораскинь мозгами! Посоветуйся с водопроводчиком, пообещай налить сто граммов, а если поможет, нальешь двести, – велел Мышкин. – Теперь не мешай.

Спасибо Клюкину и питону: дело пошло веселей. Затрещала клавиатура – Мышкин печатал быстро, почти вслепую восемью пальцами.

«Онкогенные аневризмы (ОА) артерий головного мозга возникают в результате снижения резистивных свойств сосудистой стенки из-за инвазии в нее опухолевых клеток, как правило, метастатической природы. Они весьма редки. Если исключить относительно типичные аневризмы, обусловленные эмболией из миксом сердца, то в литературе имеются лишь единичные описания ОА. Из 9 известных нам случаев внутричерепных ОА, связанных с метастазами злокачественных опухолей, 5 верифицирована хорионэпителиома, причем все больные были женщинами, в 3 обнаружен рак легкого, в 1 гистологическая принадлежность опухоли не установлена.

Как правило, ОА головного мозга возникают в периферических артериях и не достигают больших размеров. При этом если ОА обусловлены метастазированием промежуточной опухоли типа миксомы, то для них характерны медленный рост, значительное коллагенообразование в стенке артерии, множественность и отсутствие склонности к разрывам. Злокачественные опухоли, напротив, вызывают единичные, быстро развивающиеся аневризмы, которые не сопровождаются сколько-нибудь значимым синтезом коллагена и имеют тенденцию к разрыву…»

Он писал с абсолютно пустой головой, на внутреннем автопилоте, не задумываясь и не останавливаясь, сразу набело и очень хорошо. Такой легкости завидовали многие коллеги Мышкина. Он кивал, таинственно отмалчивался, хотя никакого секрета тут не было: такие лёгкость и точность возможны только после длительной и тщательной подготовительной работы.

«Учитывая редкость ОА, малоизвестные особенности их патогенеза, клинического течения и морфологии, приводим собственное наблюдение.

Больной 22 лет, студент, за 40 дней до смерти перенес правостороннюю орхидэктомию по поводу предполагаемой водянки…»

Отключившись на десять минут, он снова просмотрел текст освеженным взглядом. Нет, скучновато как-то. Не очень убедительно. Скрепки, что ли, мешают мозгам нормально работать?

Он осторожно потрогал их. Алюминий, конечно. Есть сведения, что именно окись алюминия вызывает болезнь Альцгеймера. Надо их снять. Завтра. Может, подождать до завтра и потом дописать?

Он услышал, что санитары внесли покойника, и вышел посмотреть.

Санитаров сопровождал Толя Клюкин. Подмышкой он держал историю болезни и как-то странно поеживался. Вид у него был необычный – испуганно-удивленный.

Мышкин глянул на покойника и тоже удивился. Покойник был черным. То есть, он был негром, но не чёрным, а серо-фиолетовым. Вот, значит, как меняется у них пигментация после смерти. Это был первый негр в практике Дмитрия Евграфовича.

– Скорбный лист – сюда! – приказал он Клюкину. – Вскрывать буду я! Посмотрим, на самом ли деле у негра так темно в желудке, как говорят в народе.

– Не про желудок в народе говорят! Про другое место, – поправил Клюкин.

– Какое?

– Звучит так: «Темно, как у негра в… анусе».

– Анус тоже проверим, – пообещал Мышкин. – От кого он?

– От Барсука. Но до этого лежал на ХТ2626
  Отделение химиотерапии.


[Закрыть].

– А Демидов зачем брал? Оперировал?

– Нет.

– Странно.

– А не все ли нам равно?

– Это ему, дяде Тому, все равно. А ты, Сигизмунд, если хочешь стать специалистом, никогда не забывай: мы здесь – НКВД, гестапо и КГБ в одном флаконе. Все должно быть под нашим контролем. И под твоим, значит, тоже. И все врачи должны знать об этом и тебя бояться. Так же, как меня.

Клюкин сверкнул своими цейсовскими объективами и ухмыльнулся.

– Боюсь, шеф, что нас не боятся. Давно.

– Литвака наслушался?! – рявкнул Мышкин. – Нашу профессию пока никто не отменял. И не отменит. Выгружай африканца на мой стол.

– Незачем, – ответил Клюкин. – Невскрываемый. Наложен на африканца секвестр.

– Плевать! – заявил Мышкин. – Его обязательно надо вскрыть. Ты думаешь, это труп? Нет, Клюшка ты наша, перед нами не труп. Перед нами – самый настоящий подарок судьбы: негры очень редко болеют раком. Почему – никто не знает. Я должен посмотреть, что у него внутри.

– Здесь все, – Клюкин положил на стол Мышкину историю болезни и снова уставился на негра. – Какой у него, однако, странный цвет кожи… Лиловый какой-то.

– «Лиловый негр вам подает манто», – задумчиво пропел Мышкин. – Вертинский раньше нас всё знал, всё видел…

Итак, Нгомо Йохимбе, второй секретарь консульства Уганды, сорок четыре года. Попал по скорой помощи по причине невыносимых головных болей. Томограф показал опухоль затылочной части мозга. Mts2727
  Метастазы.


[Закрыть] в подмышечных лимфоузлах. Назначена ХТ, цитоплазмид внутривенно на три недели, после чего второй секретарь ослеп. Мало того, кроме метастаз, в печени неожиданно выросла новая опухоль необычной структуры, развилась с фантастической скоростью и за семь дней она выросла до размера кулака. Видно, потому Демидов и забрал его из терапии – решился на операцию отчаяния, но не успел. Смерть оказалась проворнее. Через два дня после перевода в хирургию, Нгомо отправился в места счастливой африканской охоты. Непосредственная причина смерти…

– Чтоб вас чёрт побрал, холеры! – выругался Мышкин и плюнул на пол. – Опять!

Непосредственная причина смерти – внезапная остановка сердца. На яремной вене у негра свежий след шприца. Адреналин, что ли, вливали? В эпикризе о реанимационных мероприятиях – ничего. Верно, не успели дописать. Да и кому это сейчас надо? Зато есть знакомая приписка: «Вскрытие не проводить, согласно последней воле покойного как действие, несовместимое с его религиозными воззрениями». Только почерк не Демидова. На сукинский больше похож, он мастер на такие идиотские фразы.

– Что-то зачастили у нас эти воззрения… – задумчиво отметил Мышкин.

И позвонил заместителю Демидова по науке доктору Грачевскому.

– Владимир Викторович, – спросил он, вот у меня тут негр из Конго, консул…

– Из Уганды, наверное? – уточнил Грачевский. – Из Конго вроде никого не было. Второй секретарь консульства?

– Именно! Скажи, пожалуйста, какие у него нынче религиозные воззрения?

– Нынче? Разве он сам тебе не сказал? – хохотнул Грачевский.

– Какие были воззрения? – невозмутимо уточнил Мышкин.

– А на кой тебе дьявол?

– Вот у меня тут написано: не вскрывать негра, вера у него такая. А какая?

– Да тебе-то что? – удивился Грачевский. – Не хочет покойник, чтоб его трогали, значит, не трогай. Не все ли нам равно – католик он, мусульманин или африканский колдун?

– Он-то сейчас ничего не хочет, – не согласился Мышкин. – Наверное, и против вскрытия возражать не стал бы.

– Дима, не хулигань! – посоветовал Грачевский. – А вдруг он из каких царьков? Или королевской семьи?

– А разве в Сомали королевство? Или в Конго?

– Какая разница, что там в Сомали! Вдруг у него родственники колдуны какие-нибудь. Превратят тебя в зомби и никого в жизни тебе больше вскрывать не придется. Самого вскроют. Из любопытства.

– Он завещание оставил? Нотариуса вызывали? – продолжал допытываться Мышкин.

– Ты вторгаешься в область, лежащую за пределами твоей профессии и служебных обязанностей, – охладил его Грачевский. – Завещание и прочее – дело юристов. А мы знаем одно: не хотел мужик, чтоб его резали, – лучше от греха подальше. Еще засудят нас потом. Или международный скандал вызовешь.

– Как это для меня ни печально, но ты совершенно прав, – нехотя согласился Мышкин.

В открытую дверь просунулась клюкинская борода.

– Из консульства приехали, – сообщил он. – Забирать лилового.

– Негры?

– Нет, двое белых. Русские.

– Отлично! Зайди сюда, – приказал Мышкин. Он плотно закрыл за Клюкиным дверь и тихо сказал: – Толя, все-таки я не могу упустить такой случай.

– Ой, шеф, боюсь… – зашептал Клюкин. – Знаешь, эти негритянские вуду… Они такое наколдуют!

– Я, чтоб тебе было известно, абсолютный атеист! – решительно заявил Дмитрий Евграфович. – Скажи, чтоб полчаса подождали. Все сделаю аккуратно. Мне всего пяток срезов надо. Никакой вуду не заметит.

Он справился за восемнадцать минут.

– Вскрытие я не делал, брюхо не вспарывал, крышечка в черепе совсем маленькая, сам и зашил – красота, никаких подозрений не будет. По крайней мере, сегодня, – сообщил он Клюкину, укладывая стекла со срезами в ящик стола. – А ты вообще ничего не видел. Или все-таки видел?

– Не видел, – подтвердил Клюкин.

– Вот за это я тебя и ценю, – похвалил Мышкин, перелистывая историю болезни и бегло просматривая.

Ничего интересного. Правда, на странице назначений глаз машинально отметил что-то. Пролистав историю почти до конца, он вернулся к той странице, где что-то такое мелькнуло. Вот оно: «indеx-m». Пора, наконец, выяснить, что это за индекс.

Негра унесли два здоровых мужика с перекошенными мордами. Оба так и шныряли глазами по сторонам, видно, ждали нападения мертвецов. Мышкин сладко потянулся и снова взялся за статью.

Но, в голове непонятно откуда всплыло: «Конечно… конечно, древнеегипетские жрецы… так, жрецы… служители культа Ра – Бога Солнца… А при чем тут Бог солнца? Нет, запишем фразу, она вообще здесь безо всякого смысла, но записать надо…» И тут в мозгу у него словно кран слетел с резьбы – хлынул поток информации. Мышкин схватил карандаш, стопку бумаги и на полном автомате стал быстро записывать начало доклада о солнечной активности.

– Немножко интрижки подпустим, – бормотал он, принимаясь за десятую страницу. – Кто сказал, что научные тексты не могут быть увлекательными, как детективы? Ещё как могут… Потому что настоящая драма в жизни только одна – драма идей. Ну, что там получилось?

И медленно стал перечитывать текст, четко выговаривая шепотом каждую фразу.

Послышался звон посуды. Значит, Клюкин уже налаживает сервиз «Морганатический» – от морга.

– Тащи шефа! – послышался голос Литвака.

– Сам придет! – возразил Клюкин. – Полиграфыч! – крикнул он.

Мышкин не ответил: перед ним возникла классическая задача для Буриданова осла. Писать дальше? Пойти пьянствовать?

Он давно открыл, что процесс творчества – это всего несколько мгновений. Все нужное проносится в мозгу за доли секунды. Секрет лишь в том, чтобы эти секунды охватить внутренним взглядом, разложить спрессованную информацию на слова и записать. И только дурак пренебрегает драгоценными в жизни мгновениями, каждое из которых уже никогда не повторится.

С другой стороны, ничего в голову больше не приходит. Так что же – писать дальше? Или пойти пьянствовать? Писать?.. Пьянствовать?..

– Писать, Дмитрий Евграфович! – решительно сказал себе Мышкин.

– Дмитрий Евграфович! – дверной проем заняла фигура Клементьевой.

– Ась? – приложил он ладонь к уху. – Чяво тябе?

– Вас ждем.

– Давно?

– Да уж минуты две.

– Любимого шефа и два часа ждать – радость и счастье.

– Подождать? Рискуете, – предупредила Большая Берта.

– А что там такого рискованного?

– Буженина.

– Из лавки?

– Моя.

– Как же ты посмела скрывать от меня главное, несчастная? – вскричал Мышкин, бросил авторучку и отодвинул Клементьеву в сторону.

– Ничего я не скрываю…

Но Мышкин уже был за столом.

– Дай-ка мне тот, крошечный, – попросил он Клюкина, указывая на ломтик буженины величиной с кулак и, закрыв глаза, медленно, с наслаждением разжевал его.

– Ах, Даниловна. Даниловна! – печально проговорил он. – Какая баба пропадает! Ослепли мужики все вокруг, до единого. Но ты всё равно в девках не засидишься! Хоть и большая уже… Сколько годков тебе? Сороковник есть?

– Тридцать восемь, – застенчиво призналась Большая Берта.

– Врёшь поди.

– Тридцать восемь и одиннадцать месяцев, – призналась Клементьева. – Да ведь вы всё знаете.

– Ничего не знаю, коль спрашиваю. Больше тридцати тебе никто не даст. Вот и меня ввела в заблуждение твоя удивительная моложавость. Ты никогда не состаришься.

– Так ведь сорок скоро…

– Сорок – самый сладкий в твоей жизни период. Молочно-восковая спелость. И тянется он где-то до восьмидесяти лет. Так что сладко будет и тому, кому разрешишь себя распробовать. Только чтоб не врач! И тем более, не патологоанатом!

У Большой Берты порозовели мочки ушей.

– Вы очень коварный, – с легким кокетством сказала она. – В краску меня вгоняете.

– Конечно! – признал Мышкин. – Вижу по мордасам. Ты у нас в Смольном институте училась, грубых слов не знаешь, привыкла к изящному обхождению. Помнишь чеховский рассказ о девице, которая боялась выходить на улицу?

– Почему боялась? – поинтересовался Клюкин.

– Потому что на улице полно голых мужчин!

– Это где ж такая улица? – удивился Клюкин.

– Вот и ей говорят: откуда она взяла? Они на улице все одетые! Барышня возражает: «Это они снаружи одетые. А под одеждой – все голые». Тем не менее, Клементьева, сообщаю тебе твое будущее: уже в этом году ты выйдешь замуж. За иностранца. Может быть, за негра или китайца. Или за малайца.

– Скажете тоже! – теперь у нее пылали щеки. – Вы и в прошлом году мне обещали, и в позапрошлом. И не малайца.

– А чего же ты в таком случае не вышла? – удивился Мышкин. – Или уже развелась?

– Никто не звал.

– Дураки не звали. В прошлом и позапрошлом умные не пересекали твою тропинку. Пересекут в этом. Спорим? На бутылку коньяка?

– Спорим! – храбро подхватила Клементьева.

– Ну и дура! – добродушно заявил Мышкин. – Считай, твой коньяк у меня в кармане.

И добавил примирительно:

– Мне, Танечка, еще пятнадцать минут надо. Сейчас вернусь. Начинайте без меня.

Он вскочил и вприпрыжку побежал в кабинет. Просидел еще пятнадцать минут, но без пользы. Ничего из вдохновенных секунд на этот раз восстановить уже не удалось.

10. Спор о Сионе. Иудей Пушкин

Тем временем голоса в соседней комнате становились громче.

– Вы должны… Вы все должны рано или поздно признать… – с пьяной настойчивостью утверждал Литвак. – Лучше раньше, для пользы… общей… Признать, что мы – самая одаренная и умная нация на свете.

«А чтоб тебя холера взяла!.. Опять за свое», – плюнул в корзину для бумаг Мышкин.

– Да, Жириновский в зомбоящике что-то такое тарахтел, – отозвался Клюкин. – Только я ничего не понял. Хоть бы ты, что ль, просветил. Как у тебя, кстати, с доказательствами?

– Они тебе так сильно нужны?

– Да неплохо бы. Чтоб все по науке. Привычка, знаешь.

– Доказательства, Сигизмунд, – на каждом шагу. Их есть у меня, как груш на деревьях! Налей-ка, и я выдам тебе вагон доказательств.

Звякнуло стекло, в тишине Мышкин услышал, как челюсти Литвака перемалывают буженину с чесноком.

– Слушай первое доказательство, – наконец откашлялся Литвак. – Мы, евреи, – самые сильные в мире шахматисты. А уж в России и подавно. Все… ну, почти все чемпионы мира по шахматам – евреи. Почему? Да потому, что у нас мозги особые. Элитные. Никуда не денешься – раса такая. Согласен?

– Конечно! – с воодушевлением заявил Клюкин. – Алехин, Чигорин, Карпов, Смыслов… Все евреи. А еще Хосе Рауль Капабланка-и-Граупера. И Вишванатан Ананд. И Нона Гаприндашвили из Грузии.

– И эти тоже? – удивился Литвак. – Хм… Алехин и Карпов, Смыслов… Я и не знал. Про Капабланку и Ананда и не догадывался. Видишь, правда всегда вылезет. Сволочи антисемиты, что же они нам столько лет впаривали!

Раздался жуткий смех Клюкина – пронзительный, переходящий в вой. Потом грохот.

– Что ржешь? – недовольно спросил Литвак. – Стул сломал. Вставай, нечего валяться: неуважение оказываешь. Мне лично.

– Это… это… – задыхался Клюкин и, наконец, еле пискнул: – Это был настоящий погром!.. Проклятые антисемиты!

Тут подала голос Большая Берта.

– Жень, ты, конечно, прав. Я с тобой полностью согласна. Чемпионов по шахматам среди ваших и я знаю. Таль, кажется, Ботвинник, Корчной ещё.… А сейчас среди заграничных чемпионов есть ваши?

– Клюкин же тебе только что сказал! – возмутился Литвак. – Капабланка, Ананд.

– Дурит он тебя, как ребенка… Сейчас есть?

– Роберт Фишер, американец. Не слыхали?

– И слышали, и читали, – поспешил заверить Клюкин. – У меня даже вырезка интервью есть. Там он требует не причислять его к семитскому племени. Каков наглец, а?

– Да, – согласился Литвак вполне добродушно. – Ты абсолютно прав: наглец, как минимум. Но и за это ему полагается пульсей де-нура.

– Водка такая, что ль? Кошерная?

– Пульсей де-нура, – внушительно сообщил Литвак, – на арамейском означает «удар огня». Самое древнее и самое страшное еврейское проклятие. Раввины запретят Фишеру ходить в синагогу. А может, уже запретили. Значит, скоро сдохнет.

– А если человек неверующий? Если Фишер неверующий? Плевать он хотел на проклятия ваших раввинов.

– Э, нет, не скажи! – энергично возразил Литвак. – От пульсей де-нуры даже Ицхак Рабин умер. Председатель совета министров Израиля.

– Может, это Шимон Перес умер? А Рабина вроде убили. Замочил его в сортире эсеровский боевик. Азеф, кажется? Или Фаня Каплан… Она, точно!

– Ицхака Рабина убил хасид2828
  Хасиды – ортодоксальная религиозная иудейская секта. Согласно хасидизму, хранителями божественного начала (шехины) на Земле признаются исключительно евреи (ред.).


[Закрыть] Игаль Амир, – неожиданно подала реплику Большая Берта. – Только не в сортире, а прямо на улице, в толпе.

– За что его так? – огорчился Клюкин.

– Было за что, – ответила Клементьева. – Рабин собирался вернуть арабам территории, захваченные евреями, и тем покончить с войной. Но с Рабином покончили раньше – свои же. Его преемник Ариэль Шарон попытался продолжить дело Рабина и тоже получил удар огнем: внезапно помер. Якобы сам.

Наступило долгое молчание. Клементьева всех потрясла своей осведомленностью.

– Да, похоже, ты все-таки права: Перес сам по себе умер, – наконец отозвался Литвак. – Вернее, еще не умер. Но если будет себя вести как Рабин и Шарон, тоже сдохнет. От пульсей де-нуры никто не спасется.

– Конечно! – согласился Клюкин. – Особенно, если приставить ствол к затылку. А если я не верю в вашего Иегову? То есть, в общего Бога верю, но по-православному? На меня тоже ваша пульса подействует?

– Не спасешься.

– И ты веришь в силу этой пульсы?

– Конечно! – сказал довольный Литвак. – Я же настоящий еврей.

– Неужели не пустят Бобби Фишера в синагогу?

– Не пустят.

– Поздно, – заявила Большая Берта. – Уже помер Бобби. В Исландии.

– Доигрался – сама видишь. Наливай! – приказал Литвак Клюкину.

– Может, все-таки шефа дождемся?

– А если он к утру явится? – резонно возразил Литвак. – Там еще литров десять, я проверял. Ему хватит.

Зазвенела реторта, звякнули рюмки. Затем послышался шлепок – словно ладонью по лысине.

– Что лапы распустила? – с набитым ртом выговорил Литвак. – У меня буженина могла изо рта выпасть!

– Оставь шефу, – твердо сказала Клементьева. – Ты от скуки жрёшь, а он с утра голодный.

– Вот я главному раввину Берл Лазару донесу, что ты свинину жрал, – весело пригрозил Клюкин.

– Ну ты и гад… – начал Литвак.

– Еще что-нибудь расскажи, – перебила его Большая Берта. – Я вся такая заинтригованная, – игриво добавила она.

«Молодец, – одобрил Мышкин. – Чтоб пасть у него была занята».

Ошибся Мышкин – мозги у Литвака еще работали.

– Рассказывать? – переспросил он. – А вы тем временем ветчину сожрете.

– Но она же не кошерная! – удивился Клюкин.

– Волнуешься за меня? Спасибо, друг! Ничего страшного: я сам решаю, что кошерное, а что трефное! – отбрил Литвак. И без перехода: – А литература? Какая национальность больше всего вложилась в русскую литературу? Молчите? Нечего сказать? То-то же.

– Полностью с тобой согласен! – заявил Клюкин. – Один Лев Толстой чего стоит! Я слышал, что его настоящая фамилия Рабинович. Лейба Наумович Рабинович.

– А кто еще? – спросила Клементьева.

– Пушкин! – крикнул Клюкин.

– Ничего ты про Пушкина не знаешь! – снисходительно заметил Литвак. – Кто у него был прадед по материнской линии? А?

– Арап Петра Великого, – выпалил Клюкин.

– Вот – ты сам сказал! – удовлетворенно отметил Литвак. – Араб – уже семитская раса. Ты близко подошел к правильному ответу. Иди дальше!

– Семитских рас не бывает! – возразил Клюкин. – Бывают семитские языки.

– Если быть точнее, – не обращая на него внимания, продолжал Литвак. – Пушкин даже не араб, а эфиоп. А какая религия у эфиопов?

– Какая?

– Иудаизм!

– Вона как! – присвистнул Клюкин. – Значит, Александр Сергеевич Пушкин – еврей? Точнее, иудей?

– Молодец, делаешь успехи, – похвалил Литвак.

– А может, он вообще был хасидом?

– Не исключено.

– Так может, у него настоящая фамилия – Пушкинд?

– Это было бы правильнее, – согласился Литвак.

– И все Пушкины четыреста лет на самом деле были Пушкинды?

– Ты умнеешь прямо на глазах.

– А вот в энциклопедии сказано, я сам читал, – не унимался Клюкин, – что Эфиопия – самая древняя христианская страна. Пятьдесят процентов населения – христиане и сорок семь – мусульмане. И только полтора процента – негры, то есть, чернокожие евреи. Их в Израиле за людей не считают. Потому что они не знают Талмуда и не хотят знать. Значит, и Пушкинды не знали. Какие же они тогда иудеи?

– В какой это энциклопедии сказано? – с подозрением спросил Литвак.

– В Большой Советской.

– А-а-а, – протянул Литвак. – В советской… Там что хочешь могли написать.

– И в Еврейской энциклопедии тоже самое! Сам читал, – настаивал Клюкин.

– Значит, плохо прочитал. Или не понял.

– Тогда почему Пушкинды не в синагогу ходили, а в церковь?

Литвак откашлялся.

– Ты меня перестаешь радовать, Толик. Ни хрена ты не понимаешь в религиях. Как и все вы. Мы вам Бога дали, а вы как были неблагодарными гоями, так и остались.

«О! – удивился Мышкин. – Что-то новенькое».

Он решительно сунул рукопись в ящик стола и запер на ключ.

– А вот и я, – пропел он, садясь за стол. – Спасибо, что дождались.

Однако рюмку он отодвинул в сторону.

– Я собрал вас, господа, – начал Мышкин загробным голосом, – чтобы сообщить пренеприятное известие.

– К нам едет ревизор! – крикнул Клюкин.

– Как ревизор? – подхватила Большая Берта.

– Как ревизор? – отозвался Клюкин. – Инкогнито из Петербурга?

– Ну… не совсем ревизор… Хуже. Сегодня Барсук мне заявил, что у нас не патанатомическое отделение, а кабак.

– А то мы не знали! – хохотнул Клюкин.

– Приказал закрыть лавку. Иначе, говорит: «Сам закрою!» Спирт, сказал, отберет на днях. Будем бегать за каждой рюмкой к начмеду.

Все притихли, недоверчиво переглядываясь. Наконец Литвак произнес с укором:

– Нельзя так шутить со святыми вещами, гражданин начальник. Скажи правду.

Мышкин печально покачал головой.

– Но это и есть правда. Твердо сказал – отберет спирт. Я его боюсь.

– Да он с катушек соскочил! – возмутился Литвак. – Как это – забрать спирт из морга! Что про нас люди скажут?

– Смеяться будут, – вздохнул Мышкин. – В лучшем случае посочувствуют. Да и с чего о нас кому-то говорить? Ты же сам утверждал, Евгений Моисеевич, что никому ты не нужен. И я тоже никому. В этом мире всех и каждого волнует только его собственное психическое состояние. Теперь я полностью разделяю твою точку зрения.

На его скорбную речь Клюкин и Большая Берта только вздыхали. Литвак что-то злобно бормотал себе под нос.

– А теперь – внимание! – приказал Дмитрий Евграфович. – У нас есть уникальный шанс избежать холокоста в патанатомическом отделении.

– Какой? – с надеждой спросил Клюкин.

– Вся проблема не в нас, не в спирте и не в алкоголизме нашем, в таком привычном и любимом…

– В чем же? – робко спросила Клементьева.

– В территории! – заявил Мышкин. – Не та у нас территория. Нужно просто перейти на другую. Обсуждение темы прекращаю! – поспешно добавил он, увидев, что Литвак открыл рот. – Информацию принимаем к сведению, а завтра, или когда там, обсудим. А теперь, Женя, отодвинься от свинины.

Дмитрию Евграфовичу, как всегда, понадобилось ровно семь минут, чтобы убрать полкило буженины – Клюкин, по давней традиции, засек время. Закурив клюкинский фальшивый «Парламент», Мышкин нехотя, лениво, как бы между прочим, спросил Литвака:

– Женя, скажи мне, пожалуйста… Отчего ты такой антисемит? Родили тебя таким? Или по убеждению?

Спирт, который Литвак в это момент вливал в себя, фонтаном вылетел наружу. Он схватил себя за горло и зашёлся в удушливом кашле. Мышкин терпеливо дождался, когда Литвак придет в себя.

– Все-таки ответь, мне очень интересно. И публике тоже.

– И публике – да! – сверкнул линзами Клюкин.

Наконец Литвак выдавил из себя сипло:

– Кто? Кто антисемит? Я антисемит?

– Ты, Женя. Именно ты, – ласково повторил Мышкин. – Махровый. Остался тебе пустяк – записаться в национал-социалистическую партию и гордиться, что вождем-основателем её был Гитлер вместе с педерастами Ремом и Штрассером.

Литвак вылупил глаза.

– Атас! – завопил Клюкин. – Шары вылезают!

– Вылезают! – подтвердил Мышкин.

– Выпадают, – эхом отозвалась Большая Берта.

– Ты что лепишь, лепило? – с угрозой начал Литвак.

– Говорю тебе со знанием дела и с глубокой грустью, – по-отечески мягко возразил Мышкин. – Первый раз в своей долгой жизни я встречаю еврея, который так ненавидит собственный народ. И хронический алканавт к тому же. Разве можно настоящему еврею так пить? Про свинину вообще не говорю.

Литвак пыхтел, раздувая ноздри, как жеребец после забега. Молча схватил реторту, отпил из нее, отдышался и неожиданно усмехнулся.

– Юмор у тебя, блин… Как может еврей быть юдофобом? Или антисемитом?

– И ты еще спрашиваешь? Меня? – удивился Мышкин. – Ведь это ты юдофоб, а не я. Сам должен знать.

– Как так можно?

– Да очень просто! – пояснил Мышкин. – Чтобы стать антисемитом, точнее, антиевреем, нужно постоянно делать все, чтобы вызвать у людей неприязнь к себе и к своим соплеменникам. В этом смысле ваши расисты не лучше немецких или русских. Разве что до строительства нового Освенцима не дошли. Но дойдут, думаю. А расплатится, за все, как всегда, весь народ.

– Что ты знаешь о народе? – с презрением спросил Литвак. – Какой народ? Тот, что у нас в холодильнике уложен? Тогда – да! Он такое наговорить может…

– Отвечаю. Вот я – русский человек. И я не юдофоб, ты это давно заметил. И я так о себе говорю потому, что не хочу, чтобы евреи, нормальные люди, а не ворье типа Абрамовича с Березовским, уезжали из России. Из единственной страны на земле, которая их никогда не уничтожала. Морды, может, и била иногда… Но заметь: ариизацию, как в цивилизованной Германии, лапотная Россия не проводила никогда. Россия не сжигала вас в печах Аушвица. Не расстреливала в Маутхаузене или Саласпилсе. Не изгоняла за границу, как это делали Испания, Англия, та же Германия – страны, которые вы любите больше России… Наоборот, дала не только жить, но и процветать. Она же единственная спасла вас от гитлеровского «окончательного решения еврейского вопроса». Мало того, сделала всё и даже больше, чтобы у евреев появилось своё государство. Если бы не товарищ Сталин, чёрта с два англичане разрешили бы создать Израиль. Особенно возражал тогда самый богатый в мире еврей барон Ротшильд. Своих несчастных, рассеянных по миру соплеменников он гробу видать хотел, а не в Израиле. А ведь именно в России, которую они, далеко не все, конечно, сейчас так презирают и грабят, им выпала уникальная счастливая судьба. И русская родина им нужна больше, чем какая-либо другая.