Текст книги "Московские бульвары: начало прогулки. От станции «Любовь» до станции «Разлука»"

«Уходя, оставить свет…»

Фальк за эту свою независимость заплатил сполна. Напомню еще раз, что с конца 1930-х годов и до его смерти в 1958-м художника удостоили всего лишь двумя персональными выставками: после возвращения на родину в 1939 году и буквально накануне кончины. Все остальное время свои готовые работы Фальк выставлял только в одном месте – вдоль стены своей мастерской на Соймоновском. Зато у Фалька было столько последователей и учеников, сколькими не могли похвастаться куда более распиаренные члены Академии художеств СССР. Творческие корни первых уходили еще в 1920-е годы, когда профессор Фальк преподавал во Вхутемасе. А по следам последних, как оказалось, я шел в самом начале 1960 года, во время своего уже ранее упомянутого визита на перцовские мансарды.

Победа подлинного

Илья Кабаков, Иван Чуйков, Михаил Одноралов, Эрик Булатов, Олег Васильев… В 1957 году эти пытливые ребята – в основном старшекурсники Суриковского училища – по хорошо сохранившейся парадной лестнице шустро взбегали в мастерскую Фалька брать уроки. Ныне, не сговариваясь, они дружно говорят, что не просто учились у старого художника настоящей живописи, но усваивали на его примере этику несуетливого, по-настоящему самостоятельного творчества. Тогда их имена мало кому что говорили. Сегодня они признаны классиками второй волны русского авангарда. Их полотна экспонируются на самых престижных мировых выставках и выставляются на самых крупных международных аукционах «Сотбис» и «Кристи», где лоты обозначаются цифрами с тремя-четырьмя нулями, да еще в твердой валюте.

И в этом успехе учеников Фалька – еще одна причина непреходящей значимости и истинного бессмертия этого художника.

«Вдовий пароход»

Увы, не только судьба их малой творческой родины на перцовской верхотуре, но и самого дома в целом оказалась совсем не такой мажорной. В 1963 году в мансардах проводили в последний путь Рождественского. После ухода последнего из «тихих валетов» там наступили беспокойные, тревожные времена. Потому что почти сразу же на плечи жильцов – и в первую очередь на хрупкие плечи вдов – вдруг свалился груз изнурительной борьбы не только за свои гнезда, но и сохранность уникального памятника русской архитектуры. Закоперщиком выступили воистину неиссякаемые в своих диких инициативах коммунальщики. С упорством, достойным лучшего применения, они то вдруг брались «выравнивать» живописнейшую крышу, то подступали с твердым намерением сбить с кирпичных стен, как «архаичные», красочные майолики.

На какое-то время эти атаки жильцам дома удавалось отбить. Но лишь до высочайшего вмешательства властей, которые повели себя довольно лукаво. Поначалу объявили, что внешний вид исторического объекта менять нельзя. Да никто и не собирается. А вот внутри все давным-давно обветшало. На этом основании дом «поставили на капиталку». После чего жильцов уже можно было на вполне законных основаниях отселять. А если называть вещи своими именами – отправлять тех же вдов доживать свой век вдали от родных гнезд. В конце концов так оно и вышло. Не переехала только Наталья Сергеевна – вдова Рождественского. Уже с ордером на руках она так и умерла в старых стенах – не выдержало сердце…

Ввиду отдаленности от будущего

Как и следовало ожидать, на самом деле внутренности уникального архитектурного памятника перетряхнули ради внедрения в него учрежденцев. Что в стране, принадлежащей столоначальникам, вполне объяснимо. В советские времена помещение передали Управлению по обслуживанию дипкорпуса МИД СССР. В новой России, судя по вывеске, аналогичного профиля «фирме». Но естественно, в духе времени «производственно-коммерческой». Поэтому в имеющих историческую и художественную ценность стенах, в которых целых полвека возникали, жили и генерировались новаторские идеи отечественного театра и живописи, сегодня «разруливают» вопросы «бытовики». Мысли о том, что подобного уровня архитектурный памятник достоин культурного, а не хозяйственного наполнения, у главного арендодателя – государства явно не возникает. Остается ждать, когда эта идея овладеет умами широких масс…

Восстановление утраченного

В конце прошлого века кардинальное изменение в очередной раз посетило уже не отдельный дом или группу строений, а весь многострадальный участок по четной стороне Соймоновского. Потому что речь шла о возвращении на прежнее место когда-то главной здешней архитектурной доминанты: в 1989 года правительство приняло решение о воссоздании в Москве храма Христа Спасителя. В результате бассейн демонтировали. А на его (и такого же призрачного Дворца Советов) месте возвели огромный стилобат, который ныне вмещает в себя зал Соборов Русской православной церкви на тысячу двести мест, музей памяти павших в Отечественной войне 1812 года, а также множество других, в основном административно-хозяйственных помещений. На полученной таким образом мощной платформе возвели монолитный железобетонный каркас с наружной обкладкой кирпичом и последующей облицовкой мрамором. А на нем по такой же технологии соорудили главы.

Большой проект – большие хлопоты

В результате получилось то, что одни с самого начала прямо называли новоделом, а другие формулировали поделикатнее – реконструкция. На самом деле почти полное отсутствие сохранившихся для реконструкции оригиналов изначально лишало подобные споры смысла. После того, что в 1931 году было в лучшем случае растащено по другим объектам, а в основном варварски уничтожено, в сегодняшнем храме из оригиналов можно увидеть весьма немногое: некоторые фрагменты главного иконостаса, да еще кое-что по мелочи, выставленное в храмовом музее. Все остальное, принявшее в 2000 году окончательный вид, пришлось воссоздавать. Что при по-настоящему добросовестном отношении оказалось крайне непростым, иногда связанным с массой хлопот делом.

Храм Христа Спасителя со стороны Соймоновского проезда

С чем повезло, так это с тем, что в определенной степени удалось вернуть храму его «голос». А все потому, что чудом сохранился один из оригинальных пятидесятиоднопудовых колоколов. По нему в результате кропотливого изучения удалось установить сплав. Однако на этом хлопоты не кончились, а только по-настоящему начались. Потому что полученные данные еще следовало сверить с множеством рассеянных по архивам документов. И по результатам сразу же решать, какие материалы можно привлечь взамен прежних, безнадежно утраченных. Наконец получили сплав, после чего приступили к трудоемкому процессу его изучения в лаборатории колокольной акустики. Когда нужные виброакустические характеристики полученного образца были достигнуты, сразу же встал вопрос: кто, собственно, сможет его отлить? Пришлось на базе производственных мощностей АМО – ЗИЛ создавать специальный участок. На нем-то и был изготовлен нынешний набор колоколов. И не каких-то там имитационных, а максимально приближенных по звучанию к оригиналам.

Кто охраняет, тот и имеет

Вообще-то с исторической памятью в нынешней России совсем непросто. У нас если что-то, как тот же храм Христа Спасителя, воссоздается, то обязательно в таком виде, в котором угадывается не только последнее слово высокопоставленных чиновников, но даже их далеко не безупречный вкус. И дело здесь даже не в персоналиях, не в исключительном привлечении к новому оформлению собора Зураба Церетели – любимого художника тогдашнего градоначальника Юрия Лужкова. В конце концов, именно Церетели вложил собственный – и весьма немалый – труд в отливку двенадцати нынешних бронзовых врат, а также большого и малого соборных крестов. А Лужков все же оказался одним из тех немногих руководящих лиц, кому по-настоящему надоело глядеть на прочно прижившуюся в самом центре города яму с лужей.

Ведь другие этот градостроительный провал не видели в упор десятилетиями.

Сегодня, конечно, любопытно наблюдать их сменщиков, когда те в свите первых лиц присутствуют на торжественных службах в главном кафедральном соборе страны. Некоторые, правда, упорно путают, в какой руке держать свечку: правой или левой. Но все же это куда позитивней, чем заседать в ногах стометрового Ильича или директивно благословлять коллективное барахтанье москвичей и гостей столицы в хлорированной воде. Поэтому отнесем подобные казусы к издержкам «номенклатурного воцерковления» и отметим очевидный позитив в облике Соймоновского проезда. Так или иначе, но возвращением храма Христа Спасителя на прежнее место и восстановлением окружающего его парка в известной степени вернули этому красивейшему старомосковскому уголку прежний, сложившийся еще в начале 1900-х годов исторический вид.

Привет «тельцу» – адье творцу

Иное дело, что и в данном случае наибольшее сходство присутствует лишь в силуэте, то есть без оценки строений с заходом внутрь. Да и как иначе, если почти все там уже давно принадлежит не жильцам, не культуре и не истории. Поэтому обозревайте фасады со стороны. Сверяйте с текстом этой главы. И не шарьте глазами в поисках памятных досок с именами тех, о ком в ней рассказывалось. Их здесь ни на одном доме нет. Ни на украшенном охранной доской бывшем доме Перцова. Ни даже на строении номер 5, где, напомним, как раз и родился в начале 1930-х годов «Золотой теленок» Ильфа и Петрова.

А уж, казалось бы, куда как к месту! Ведь в нем – сначала переделанном под офисы Мосстройэкономбанка, а потом уступленном более удачливому Сбербанку – сегодня, можно сказать, прямо-таки живут под этим знаком.

Плати, потребляй и весь день свободен

Соседний дом номер 7 тоже полон парадоксов. Жильцов в нем давно нет. Их с Соймоновского в свое время отселили тоже не просто так, исключительно по причине заботы об улучшении коммунальных условий ради размещения в нем контор не пойми какой принадлежности. Во времена Лужкова на крыше гордо красовалась вывеска «Главмосстрой». После вывеску уменьшили в размерах, переместили куда-то в торец и заменили надписью: «Главстрой. Недвижимость». Куда девался «мос» и к чему присоединилась «недвижимость» – вопрос, конечно, интересный. Но в нашем случае совершенно риторический. Ибо в этом квартале если посетителей вроде нас и ждут, то лишь на первых этажах. В доме номер 5 – это уже вышеупомянутый Сбербанк. В доме номер 7 – Институт красоты. А что? Очень удобно! Сняли деньги со счета и сразу в институт. А там, чай, не так, как в гетевском «Фаусте», где за вечную молодость требовалось живую душу отдать. В институте – если верить рекламе – омолаживают без этих ужасов. И даже без операции – только плати! Здесь же в представительстве «Отто» можно заказать товары по каталогу. Тоже за наличные. Или за них же скушать что-нибудь итальянское в кафе «Чиполлино».

Перекус на уголке

Вообще-то подзаправиться в конце прогулки по Соймоновскому есть где. В доме номер 9, например, функционируют сразу два ресторана. В первом, позиционирующем себя как японский, крутят роллы и нарезают сашими. Во втором – под названием «Ваниль» – угощают салатом с белыми грибами, хамоном и прочими, в основном средиземно-морскими блюдами.

В обоих заведениях – окна от пола до потолка. Столы вдвинуты в проемы. Так что туристический вид из окна на храм Христа Спасителя гарантирован и потому, похоже, тоже включен в стоимость блюд.

«Ваниль» вообще весьма посещаемое светской публикой место. В компании с известным московским ресторатором Аркадием Новиковым этот бизнес здесь раскручивают продолжатели двух знаменитых кинематографических фамилий – Федор Бондарчук и Степан Михалков.

С памятью об отце и дедушке

До 2010 года буквально за углом у Степана Михалкова была еще одна гастрономическая площадка. Туристический вид оттуда открывался исключительно на Остоженку. Но будь у меня такая возможность, я бы каждую прогулку по Соймоновскому завершал именно в этой точке. И не только из-за понятного желания отведать изыски сразу двух традиционных кухонь – китайской и русской. Последняя, кстати, благодаря креативному руководству матери Степана – замечательной актрисы Анастасии Вертинской и особым бабушкиным рецептам была особенно хороша. А более всего из-за его деда и ее отца, фото которого украшали обитые темным шелком стены ресторана, а имя – большую вертикальную вывеску на фасаде.

Воспроизвести песни Вертинского так, как они звучали и смотрелись в оригинале, пытались многие, но не удалось никому. Потому что все в них дышало глубиной и подлинностью чувств самого создателя. Да еще усиливалось исключительной, не воспроизводимой никем другим выразительностью.

«Надежды маленький оркестрик под управлением любви». Эта строчка из популярной песни Булата Окуджавы звучит в унисон с судьбой его великого предшественника. Ведь отнюдь не только лепестками роз была усыпана дорога Вертинского к сцене – хватало и шипов. С них-то, собственно, и началось. Например, с отказа Станиславского принять прибывшего из Киева юношу на стажерскую должность в МХТ. С необходимости какое-то время пробивать со своими отнюдь не сразу принятыми публикой на ура номерами место под солнцем. А пока суд да дело, выступать в дешевых кабаре «за котлетку».

Когда грянула Первая мировая война, Вертинский служил санитаром в передвижном госпитале. Трудно возвращался в мирную жизнь после демобилизации по ранению. Делал первые шаги в кино, где снимался в эпизодах с такими трюками, от которых актеры с именами отказывались. Наконец, добился признания в своем жанре, когда на самом взлете грянул 1917 год: большевистский переворот, Гражданская война, уход вместе с Белой армией в Турцию. Так начался двадцатитрехлетний период эмиграции Вертинского, вынужденные, так сказать, мировые гастроли по городам Германии, Франции, Соединенных Штатов.

Вертинского везде принимали хорошо, особенно бывшие соотечественники. Это была его публика. Ради нее Вертинский добрался до Шанхая, где к тому времени образовалась весьма крупная русско-грузинская колония. Здесь каждое выступление артиста неизменно проходило с аншлагом. Однако русская община в Китае быстро нищала, поэтому, чтобы как-то свести концы с концами, Вертинскому приходилось все больше и больше выступать. Однажды он даже попытался открыть собственный ресторан, назвав его «Гордения». Человек широкий, Вертинский принимал там посетителей, как своих дорогих гостей. Словом, это по-русски хлебосольное предприятие, да еще с грузинским колоритом быстро прогорело.

Зато другой русско-грузинский проект, но уже в личной жизни, оказался настоящим даром судьбы. В Шанхае пятидесятилетний артист влюбился в двадцатилетнюю красавицу Лидию Циргава – дочь сибирской казачки и железнодорожного строителя-мингрела. Роман завершился счастливым браком. А скоро родилась дочь Марианна.

В Советскую Россию пластинки с записями Вертинского проникали в основном контрабандой из Прибалтики. И разлетались из-под полы, как горячие пирожки. Так что отечественная публика музыканта знала. Да что публика! Его песни, но только наедине с проигрывателем, жаловал сам товарищ Сталин. По свидетельству приближенной к телу кремлевского хозяина обслуги, его личная коллекция располагала внушительным количеством зарубежных пластинок Вертинского.

Видимо, данное обстоятельство сыграло не последнюю роль, когда в 1943 году певцу и всей его семье, включая тещу, разрешили вернуться на родину.

В Москве Вертинского приняли в духе пресловутого сталинского «обласкать, но ходу не давать». Мировой знаменитости выделили хорошую квартиру на Тверской улице, что оказалось исключительно вовремя: в семье родилась вторая дочка – Анастасия. И даже почти сразу же пригласили в студию, где было записано девять пластинок. Тираж каждой при этом не превышал пятидесяти экземпляров. Потому что это был подарок высшего руководства страны себе, любимым. Так им было удобнее.

Украденные аплодисменты

А все потому, что светиться на концертах Вертинского в среде советского начальства считалось предосудительным. Ну как же: дореволюционная богема, многолетняя эмиграция – этот шлейф черной полосой тянулся за артистом всю оставшуюся жизнь. Поэтому к широкой публике, которая буквально рвалась на его концерты, певца старались подпускать дозированно. На сцену в главных городах страны выпускали крайне редко – даже афиши избегали печатать. Больше гоняли с шефскими концертами по окраинам и провинциальным центрам. Пресса в упор не замечала. По этому поводу Вертинский даже горько иронизировал: «Я существую на правах публичного дома: все ходят, но в обществе говорить об этом неприлично».

В кино Вертинского, правда, снимали. А в 1951 году даже удостоили Сталинской премии 2-й степени за эпизодическую роль в довольно средненьком, но зато исключительно идеологически правильном фильме «Заговор обреченных». Однако больших работ не давали. И это человеку, по поводу которого Иннокентий Смоктуновский в свое время сокрушался: как же так – ведь вот актер буквально созданный для роли мужа главной героини толстовской «Анны Карениной». А мхатовец Василий Качалов вообще считал, что успехом в создании одной из лучших своих театральных работ – роли Барона в горьковском «На дне» – обязан Вертинскому. Ведь это его внешность и жесты он вспоминал, когда лепил образ своего вошедшего в театральную классику персонажа.

Цвет небесный, синий цвет…

Источник этого по-настоящему согревающего Вертинского теплом, любовью и счастьем света находился у него дома. Его излучали изумительной формы миндалевидные глаза жены и дочек. В своей креативности Лидия Владимировна оказалась вполне под стать мужу. Профессиональная художница (одно время вольнослушательницей брала уроки рисования в «академии академий» неподражаемого Василия Ситникова), Лидия Владимировна тоже снималась в кино. И что характерно, оставалась не просто заметной, а памятной даже в таких крохотных ролях, как птица Феникс в «Садко» (1953), или неотразимо красивой в таких отрицательных, как в фильмах «Новые приключения Кота в сапогах» и «Королевство кривых зеркал».

Свет в конце тоннеля

Киноэкран 1960-х снова взглянул на зрителя излучающими синеву очами. Но уже дочерей. Сначала юной Насти, которую еще старшеклассницей выбрали на роль романтичной Ассоль в «Алых парусах» (1961). А затем Марианны, создавшей образ главной героини в культовом фильме «Мне двадцать лет» (1965). Сам глава семьи не хотел, чтобы дочери стали актрисами: слишком много у него было оснований считать, что хлеб этот слишком тяжел. Да только и в данном случае судьба распорядилась почти как у Булгакова в «Мастере и Маргарите», где один из персонажей говорит: «Кровь всегда скажется…»

Попав в мощное творческое поле родителей, обе дочери унаследовали и кровь, и соответствующие гены. А всего остального добились собственным талантом и работой над собой.

В наших грядущих прогулках по бульварам подобных историй и встреч будет немало. Очередные уже поджидают нас в следующей главе. Потому что «соймоновский порог» кольца московских бульваров – уже за спиной. А впереди – первое звено в их цепи длиной от Пречистенских ворот до Арбатской площади.

Глава 3 Гоголевский косогор. И немного в сторону…

Невидимые ворота

Итак, нашу первую прогулку мы закончили у небольшой площади Пречистенских Ворот, названной так потому, что еще в XVII веке здесь проходил западный участок десятиверстной крепостной стены Белого города. А в ней – Пречистенские башенные проездные ворота. На редком панорамном фото 1925 года, сделанном, по всей видимости, со смотровой площадки еще прежнего храма Христа Спасителя, никакой стены, естественно, нет. Нет, соответственно, и ворот. Зато след того и другого сохранился в топонимике: к этим давно несуществующим воротам, как разные лучи к одной точке, стягиваются, повторяя направления древних дорог, старинные московские улицы Волхонка, Остоженка, Пречистенка. Что же касается разобранной в конце XVIII века крепостной стены, то точно по ее линии некоей дугой уходит на северо-восток нынешний Гоголевский бульвар. Как и все остальные «первой очереди», он появился на свет в середине 1880-х годов. И до 1924 года назывался Пречистенским.

Памяти отца русского анархизма

На том же снимке 1925 года запечатлена еще стоявшая тогда в торце бульвара каменная церковь Сошествия Святого Духа, она же Покрова на Грязях. Ее деревянная предшественница в связи с пожаром конца XV века упоминается аж в Никоновской летописи.

Церковь Покрова Пресвятой Богородицы на Грязях

В 1933 году, после того как ради так и не возведенного Дворца Советов взорвали храм Христа Спасителя, старинную церквушку тоже не пожалели. А на ее месте возвели наземный павильон станции первой линии московского метро.

С названием этой станции не повезло дважды. Сначала она довольно долго (до 1957) носила название фантомного дворца. А затем – как и когда-то находящаяся по соседству Пречистенка – была переименована в «Кропоткинскую». Улице по окончании советской эпохи ее прежнее старомосковское имя вернули. А станция так до сих пор и носит фамилию отца русского анархизма, словно напоминая, что их сиятельство князь Кропоткин когда-то был примерным учеником 1-й московской гимназии.