Текст книги "Московские бульвары: начало прогулки. От станции «Любовь» до станции «Разлука»"

Нам не дано предугадать…

На фото Лангмана Ильф с Петровым все-таки не столько работают, сколько расслабляются. Места по соседству оккупированы мамашами и няньками с детьми в колясках. О том, что пол века спустя именно в этом уголке Гоголевского будут снимать эпизоды для фильма «Москва слезам не верит», соавторам, естественно, не ведомо. Да и кому дано предугадать свое даже относительно недалекое будущее? Поэтому друзья-соавторы явно полны творческих планов. И никому не дано заглянуть в сравнительно недалекое будущее – туда, где через пять лет скоротечный туберкулез оборвет жизнь Ильи Ильфа. А в 1942 году не станет и Евгения Петрова: по возвращении с фронта он – в ту пору военный корреспондент – при довольно странных обстоятельствах погибнет в авиакатастрофе.

М.А. Булгаков

Но вернемся к их фотографии 1932 года, когда оба еще живы, здоровы и весело-ироничны. В начале 1934 года соавторы одновременно впервые обзаведутся небольшими, но все же отдельными квартирами. И не где-нибудь, а в находящемся в пяти минутах ходьбы от Гоголевского бульвара переулке, который спокон веку назывался Нащокинским, а в советское время был переименован в честь писателя Фурманова – автора неувядаемого «Чапаева». При этом оказалось, что тогда же и туда же – то есть в специально надстроенный для писателей дом номер 3 – вместе с полутора десятками других вселится Михаил Афанасьевич Булгаков, его жена Елена Сергеевна Шиловская и ее сын от предыдущего брака Женя.

Особенности писательского роя в литературном улье

Создатели дилогии о Великом комбинаторе и уже вовсю работавший над «Мастером и Маргаритой» Булгаков были прекрасно знакомы еще с середины 1920-х годов, когда в бойкой компании Юрия Олеши, Валентина Катаева и других молодых литераторов – выходцев из Одессы вместе сотрудничали на легендарной юмористической четвертой полосе газеты «Гудок». Поэтому вся троица такому соседству только радовалась. По отношению к другим обитателям писательской надстройки в Нагцокинском чувства были сложнее. Во всяком случае, у Булгакова.

Не зря сразу же после новоселья в своем письме Вересаеву от 6 марта 1934 года он радостно и одновременно с иронией писал: «Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, сбоку…»

Братство основателей Третьяковки

Однако вернемся на Гоголевский, к кинематографической скамейке, откуда, не сходя с места, можно наметить для себя сразу несколько достойных внимания исторических объектов из числа примыкающих к данному отрезку зданий. Первое из них, чьи очертания возникают за внутренним бульварным проездом, как только от Пречистенских ворот вступаешь на аллею, – дом номер 6. Знакомством с ним хорошо предварять поход в Третьяковскую галерею. Поскольку, согласно архивным документам, с 30 июня 1871 года владельцем данного строения числился почетный гражданин города Сергей Михайлович Третьяков (1834–1892), младший брат Павла Михайловича – основателя галереи их имени.

Подъезд дома номер 6 по Гоголевскому бульвару

Соответственно, оба принадлежали известной купеческой семье, со второй половины XIX века владевшей так называемой Новой Костромской мануфактурой. Оба слыли большими меценатами, истинными ценителями искусства и увлеченными собирателями крупнейшей в стране частной коллекции живописи.

Проект дома Сергей Михайлович Третьяков заказал своему зятю, известному в то время архитектору А. Каминскому. Хорошо зная о художественных пристрастиях родственника и прекрасно представляя, что тому нужно, Каминский решил взять за образец нечто византийское. Вообще-то тогда в России этот стиль доминировал только в архитектуре православных храмов. Однако в гражданском зодчестве почти никто никак его не использовал. Так что Каминский выступил в некотором роде архитектурным новатором. Получилось красиво, удобно, просторно – так, что Третьяков-младший смог наилучшим образом разместить в этих стенах свое сокровище.

А оно по своей художественной ценности мало в чем уступало еще более внушительной коллекции старшего брата. Просто Павел Михайлович увлекался исключительно отечественным искусством. А основу собрания Сергея Михайловича составляла западная живопись.

Для тех, кому это интересно, замечу, что при живом хозяине стены парадных помещений на втором этаже, в частности, украшали полотна пейзажистов барбизонской школы Т. Руссо, Ж. Дюпре («Порыв ветра», «Пейзаж с коровой»), Э. Делакруа («Спасательная лодка») и др. Русская живопись была представлена работами А. Иванова, Ю. Клевера, А. Куинджи, К. Маковского, В. Поленова, А. Саврасова, В. Верещагина… Среди скульптур выделялась работа М. Антокольского «Иван Грозный».

Отъезд в Лаврушинский

С основанием Третьяковки собрание Сергея Михайловича оказалось там. Случилось это уже после его смерти в 1892 году. В августе того же года Третьяков-старший распорядился обеими коллекциями так, как братьями было решено изначально: он подал в Московскую думу заявление о передаче их в дар городу. Заметим, что в тот момент общее собрание включало в себя ни много ни мало 1369 картин, 454 рисунка, 19 скульптур. Вместе с этим имеющим огромную культурную и материальную ценность богатством городу отошло и хорошо ныне всем известное здание галереи в Лаврушинском переулке.

Любопытно, что в 1937 году там же – буквально напротив ее главного входа – возвели новый писательский дом, куда сразу же возжелали перебраться многие жильцы из надстройки в Иащокинском. Кому-то – как, например, Ильфу и Петрову – это удалось. А вот мечтавшему об этом Булгакову – увы, нет. Едва-едва успев в 1940 году надиктовать Елене Сергеевне последние страницы «Мастера и Маргариты», Михаил Афанасьевич так и закончил свой жизненный и творческий путь в ныне снесенном вместе с писательской надстройкой строении номер 5.

От частного к общему

С момента учреждения в Москве Третьяковской галереи и вплоть до своей смерти, то есть на протяжении шести лет, Павел Михайлович оставался ее попечителем. К уже принадлежащей не ему лично, а отечеству многомиллионной коллекции музея Третьяков-старший относился с той же самой заботой и трепетом, что и раньше. Более того, продолжал пополнять ее за свой счет.

Новая власть, установившаяся в России после 1917 года, шуровать в Третьяковке так же беспардонно, как в церквях, к счастью, не решилась. Хотя целостность коллекции все же нарушила. Так, в 1925 году, вопреки завещанию дарителей, часть ее передали в Музей западной живописи (ныне Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина на Волхонке), а что-то увезли в ленинградский Эрмитаж. Поэтому познакомиться со всем, что братья в свое время насобирали, разом ныне не получится. Разве что позволить себе после Третьяковки отправиться в Санкт-Петербург.

Его называли «русским Рокфеллером»

С домом на Гоголевском бульваре история случилась еще круче. Дело в том, что после кончины Третьякова-младшего дом перешел к новому владельцу. Им стал Павел Павлович Рябушинский – тоже по-своему примечательная фигура. О тех, кто в начале прошлого века тянулся к уровню достатка этого человека, говорили: «Ну, прям как Рябушинский!» Те же, кто разбирался в экономике, называли Павла Павловича «русским Рокфеллером». Потомок курского крестьянина-старообрядца, крупный промышленник и банкир Рябушинский был одной из крупных фигур в дореволюционной России. Никакое более или менее крупное событие в политической и общественной жизни страны не обходилось без его участия.

А как же иначе? Ведь новый хозяин «византийского дворца» на Пречистенском являлся председателем Всероссийского союза торговли и промышленности, одним из организаторов партии прогрессистов, а с 1915 года – еще и председателем Центрального военно-промышленного комитета. Так что если при Третьякове-младшем дом на Гоголевском бульваре был известен как один из культурных центров Москвы, куда к гостеприимному хозяину заглядывали на огонек художники уровня Ильи Репина и композиторы вроде Петра Ильича Чайковского, то при Рябушинском «концепция поменялась». В большом зале дома сходились на свои совещания представители крупнейших биржевых обществ и даже состоялся торгово-промышленный съезд.

К тому же Павел Павлович оказался прямо-таки пророком. После Февральской революции 1917 года, когда власть фактически раздвоилась между буржуазно-либеральным Временным правительством и Советами рабочих депутатов, он предупреждал: «Еще не настал момент думать, что мы можем все изменить, отняв все у одних и передав другим, это является мечтою, которая лишь многое разрушит и приведет к серьезным затруднениям. Россия в этом смысле не подготовлена, поэтому мы должны еще пройти через путь развития частной инициативы». Во Временном правительстве предостережения Рябушинского пропустили мимо ушей. Там же проигнорировали и его предупреждение о недопустимости двоевластия и необходимости идти на разрыв с диктатурой Советов.

Большевики по этой причине объявили лидера прогрессистов своим врагом номер один. Но еще больше масла в огонь подлило заявление Рябушинского по поводу вреда введенной Временным правительством хлебной монополии. Предвидя, что она лишь разрушит торговый аппарат и станет очередным шагом по отстранению от экономики «торгово-промышленного класса», Рябушинский предупреждал, что в итоге данная мера только подтолкнет экономику страны к краху. Ни справа, ни тем более слева слушать его никто не хотел. И тогда угнетенный этой опасной правящей глухотой Рябушинский воскликнул: «…К сожалению, нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа, членов разных комитетов и советов, чтобы они опомнились».

Увы, они так и не опомнились. А самые рьяные в лице большевиков сочли для себя даже политически полезным. С подачи И. Сталина, переиначив слова и суть сказанного, левая пресса подняла крик, что вот-де в лице Рябушинского буржуазия призывает задушить революцию «костлявой рукой голода».

Потом, уже находясь у власти, большевики эту байку про классовые происки буржуазных спецов, кулаков и прочих «наймитов мирового капитала» пускали в ход каждый раз, как только своей авантюрной, безответственной экономической политикой сажали народ «на голодную диету».

Орган «революционной целесообразности»

Ход событий удивительно скоро подтвердил правоту Павла Павловича. Не «фигуру речи», а реальную «руку голода» на своей шее население России почувствовало сразу же после большевистского переворота в октябре 1917 года. На поднявшийся в обществе ропот новая власть ответила особым, так называемым «пролетарским правосудием». Никакими принятыми в цивилизованном мире законодательными процедурами большевики себя не обременяли. Для вынесения приговора их новому, так называемому «рабоче-крестьян-скому суду» вполне хватало принципа «революционной целесообразности». А для приведения его в исполнение – вороненого чекистского нагана. Вся процедура укладывалась в дни, а то и часы.

С такой же «скорострельностью» проводилась экспроприация экспроприаторов. Вынужденный срочно бежать за границу Рябушинский еще не успел добраться до Парижа, как его опустевший дом на Пречистенском был национализирован, то есть, как это декларировалось, перешел в общенародную собственность. Сами москвичи, ставшие в одночасье не только гражданами новой России, но и, оказывается, «совладельцами», мимо этой «своей недвижимости» старались проскользнуть, не задерживаясь. Поскольку быстро раскусили, что лишний раз заглянуть в роскошный, с двухмаршевой мраморной лестницей вестибюль дома себе же дороже. А все потому, что среди пышного декора Амурного зала и под многофигурным плафоном «Торжество муз» на довольно продолжительное время обосновался по-революционному беспощадный Ревтрибунал.

Чтобы хотя бы приблизительно подсчитать, сколько раз здесь среди торжествующего внутри барокко и позднего ампира было произнесено: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!», никакого «Мемориала» не хватит. Тем более что после Ревтрибунала дом унаследовал столь же «неласковый» Верховный суд РСФСР. Затем – в полном соответствии с большевистской концепцией «винтовка рождает власть» – его сменил Народный комиссариат по военным и морским делам. А уж после – тоже по наследству – помещения передали отделу внешних сношений Министерства обороны СССР.

Культурная демилитаризация

От шестидесятилетнего постоя силовых ведомств дом византийской красоты освободили лишь в начале перестройки. В 1987 году широким жестом его передали только что основанному Российскому фонду культуры. На том этапе эту уважаемую организацию возглавил не менее уважаемый в обществе человек – видный ученый и бывший, между прочим, узник первого советского концентрационного лагеря на

Соловках – академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Помню, что вход в здание сразу стал совершенно свободным. Во всяком случае, народ с творческими интересами и разнообразными идеями по части развития российской культуры сюда валом валил.

Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!

Потом фонд возглавил актер и режиссер Никита Михалков. После чего движение на входе-выходе заметно спало, а пропускной режим ужесточился. Было ли это персонально связано с новым руководителем фонда, бытуют разные мнения. Знаю только, что просто так соваться сюда, как в музей или на экскурсию, с тех пор заказано.

Как, впрочем, и в небольшой особняк, расположенный напротив, по другую сторону бульвара. Вид на него с аллеи как с театрального балкона. Однако определить, кому или какой организации это небольшое строение светло-бежевого цвета ныне принадлежит, сложно. На отгораживающем его от внешнего мира остроконечном кованом заборе никакой таблички нет. Есть ли она на светло-бежевом фасаде самого дома, тоже не разглядеть, так как ограда высока, да и сам фасад заслоняет парочка вымахавших перед ним пушистых голубых елей. Зато левая часть просматривается без помех. И потому типовой синий нумерационный овал с белой цифрой 7 прекрасно различим.

Сколько себя помню, затейливый этот домик всегда производил впечатление малонаселенного. И даже порой просто нежилого. Однако со временем выяснилось, что данное впечатление было чисто внешним. Определенную ясность в тайну этого особнячка внес Александр Бурдонский – режиссер бывшего Театра Советской, а ныне Российской армии, постановщик таких успешных, нашумевших в свое время спектаклей, как «Дама с камелиями», «Орфей спускается в ад», «Последний пылко влюбленный». Талант талантом, а в жизни ему пришлось изрядно натерпеться. Причем прямо с той, казалось бы, нежной детской поры, когда Александр в конце 1940-х – начале 1950-х годов вместе с сестренкой, отцом и его очередными гражданскими женами проживал в этих стенах…

Сироты Больших Родителей

Сам Александр тот «полуказенный очаг» на Гоголевском бульваре вспоминал так: «Наш особняк казался мне слишком большим, там потолки чуть ли не в пять метров высотой. Хотя на двух его этажах было всего пять комнат, да в подвале бильярдная и кинозал. На первом этаже столовая, кабинет отца небольшой и спальня. Наверху две спальни. Одна из них, побольше, для Нади и Лены, дочери Капитолины. Другая, узкая, как пенал, и неудобная, – моя».

Здесь самое время прояснить вопрос о родственниках. Отец – Василий Сталин, сын всемогущего тогда хозяина страны и в силу уже одного этого получивший в двадцать восемь лет звание генерал-лейтенанта авиации.

В.И. Сталин

Капитолина Васильева – очередное его любовное увлечение, бывшая рекордсменка СССР по плаванию, заслуженный мастер спорта. А Надя – младшая сестренка восьмилетнего Саши.

Далее многое объяснит семейное фото, на котором все трое, похоже, запечатлены как раз во дворе особняка на Гоголевском.

Г.А. Бурдонская

Василий в летной кожанке с генеральскими погонами с не совсем типичной для него грустноватой задумчивостью смотрит в объектив. Под раскинутыми, словно крылья, руками притулились Саша и Надя. По выражению их запечатленных на фото лиц не скажешь, что подобные семейные сцены для них обычны. Дети явно смущены. Глаза полуопущены. Улыбки напряжены. Улыбается и отец. Но тоже как-то не сказать что весело. Это подтверждает карандашная надпись на обороте снимка. Сделанная рукой Василия, она гласит: «Почему такая тоска в душе? А ребята уже научились улыбаться».

Еще бы! На момент фотосъемки сыну «отца народа» довольно кисло. Еще меньше оснований радоваться у ребят: они не видели мать целых девять лет. И это при том, что Галина Бурдонская – первая и единственная законная жена Василия – проживала тогда у своей матери в Еропкинском переулке, то есть буквально в десяти минутах ходьбы от сына и дочери. А все потому, что по распоряжению взбалмошного мужа после ссоры с ним не имела права не только попадаться ему на глаза, но даже звонить детям по телефону. При этом сказать, что сын вождя был злобным человеком, никак нельзя. Скорее необузданным в проявлении желаний, которые обычно захватывали его целиком. Некоторых особ женского пола эта типично мужская брутальность Василия даже манила. Зато ближним приносила только сплошную головную боль.

В минуты просветления Василий и сам это понимал. Однако тормозить категорически не был способен. И потому самым фатальным образом вольно или невольно, но продолжал испепелять своих ближних.

После ухода Галины увлеченному главным образом пьянкой, охотой и покровительством армейским спортивным командам Василию стало не до детей. Он, по существу, спихнул их на свою гражданскую жену – тоже Галину, но Тимошенко. По воспоминаниям Александра, дочь советского маршала относилась к детям Василия не столько по-родственному, сколько по-военному. То есть заботу свою проявляла исключительно приказами, забывая порой распорядиться о самом насущном, например, чтобы ребят покормили…

Потеряв берега

На счастье, следующая отцовская гражданская любовь – уже вышеупомянутая Капитолина Васильева – отнеслась к детям Василия с такой же теплотой, как к своей собственной, от первого брака, дочке. Вот только продолжалась эта «семейная оттепель» не более года. После смерти грозного хозяина Кремля его сын окончательно потерял и руль и ветрила. Дабы не болтал лишнего, бывшие сталинские соратники сначала упекли Василия в знаменитый Владимирский централ. А потом отправили в казанскую ссылку, где он при довольно странных обстоятельствах скоропостижно скончался. Много раньше – а именно сразу же после ареста Василия в апреле 1953 года – на Гоголевский примчалась Галина Бурдонская. Наконец-то она могла вызволить своих хлебнувших лиха детей из пропитанных их слезами казенных стен ведомственного особняка.

Однако и Галину, и – более всего – детей поджидали новые, опять же связанные с их родственной принадлежностью к Сталину невзгоды. Считается, что при жизни от его деятельности пострадали миллионы людей. Но счет тех, кто ему верил и преклонялся, тоже шел на миллионы. Разоблачение сталинского культа личности обнаружило известную закономерность или, если хотите, парадокс. Уцелевших жертв тирана, посмертно жаждущих отмщения, оказалось не так уж и много. А самые беспощадные обнаружились как раз среди тех, кто при жизни вождя больше всех перед ним пресмыкался…

Одной из таких оказалась директриса школы, в которой учился тогда Саша. Указав на мальчика пальцем, она могла во всеуслышание бросить: «Тебя надо повесить, как сталинского выблядка!» И это мальчишке, который дедом, по существу, был обласкан еще меньше, чем отцом! А когда вырос и его, как одного из руководителей театра, принялись затаскивать в партию, отказался от поста главного режиссера, только чтобы не вступать в ту общность, которая, по его глубокому убеждению, являлась органичной частью глубоко ему противной сталинской системы…

Не судьба!

Словом, много было в жизни Александра и его сестры Нади тяжелых испытаний и горьких минут. Чего стоила смерть тяжело заболевшей матери, которую он своими заботами не оставлял до самых последних ее дней. А судьба Нади, ушедшей из жизни в самом конце 1990-х? В 1966 году она вышла замуж за сына известной актрисы МХАТа Ангелины Степановой, отчимом которого был классик советской литературы, писатель Александр Фадеев. Выбрав, как и мать, карьеру актера, Фадеев-младший на этом поприще звезд не хватал. Но зато пристрастился к алкоголю. Опыт семейной жизни имел скорее отрицательный, хотя до Нади в разное время его супругами были кинозвезды 1960-х годов Л. Гурченко и Л. Лужина. С внучкой Сталина, если судить по тому, что после двадцати семи лет совместной жизни они разошлись, тоже не сложилось…