Текст книги "Московские бульвары: начало прогулки. От станции «Любовь» до станции «Разлука»"

Цитадель пролетарского искусства

О самой гимназии и других выдающихся ее учениках середины XIX – начала XX века уже, напомним, шла речь в предыдущей главе. Однако разговор об угловом, одной стороной принадлежащем Волхонке, а другой – Гоголевскому бульвару строении номер 2 все же требует небольшого продолжения.

Дело в том, что в молодые годы Страны Советов этот адрес прославило то, что по нему тогда оказалась прописанной весьма одиозная организация с громким названием «Всероссийский пролеткульт». Эта поддерживаемая государством, разбросанная по нескольким местам в городе общественная организация проводила конференции, издавала двадцать журналов. Вокруг Пролеткульта группировались поэты, воспевавшие мировой Октябрь, заводской труд и железного пролетария. А руководили ими, воспитывали и направляли отсюда – из строения номер 2, где находилась штаб-квартира организации – ее – по тогдашней моде – центральный комитет.

Основателем и идейным вождем организации, где пытались сотворить некую «чистую пролетарскую культуру», на первых порах стал Александр Александрович Богданов.

Когда в соратниках согласья нет

Про Богданова в советские годы вспоминали в основном в связи с философскими трудами Ленина, в которых тот поносил Александра Александровича, не очень-то стесняясь в выражениях. Совершенно, между прочим, зря. Потому что это была незаурядная и по-своему даже романтическая личность.

В.И. Ленин в гостях у М. Горького играет в шахматы с основателем Пролеткульта А.А. Богдановым

Врач, философ, автор утопических романов и научных монографий, в одной из которых предвосхищены идеи кибернетики, Богданов в период становления большевистской партии считался ближайшим соратником Ленина и одним из трех влиятельнейших деятелей тогдашнего большевистского центра. Что в дальнейшем – как это не раз бывало в настоящей, а не фальсифицированной истории КПСС – совсем не помешало им стать сначала политическими оппонентами, а потом и непримиримыми идеологическими противниками.

«Кто не с нами, тот враг!»

Что же касается Пролеткульта, то, довольно быстро осознав, что порученное его опеке детище довольно уродливо, Богданов в 1921 году вообще отошел от политики. После чего без сожаления покинутая им структура стала быстро вырождаться в некую идеологическую секту под названием Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП). Подлинных литературных талантов – особенно среди тех, кто сутками просиживал штаны в президиумах да комиссиях – в ней было не густо. Хотя трудно в этом было отказать, скажем, Александру Фадееву – автору, безусловно, классической, на много лет заслуженно включенной в школьные программы повести «Разгром». Или поэту Владимиру Луговскому, ухитрившемуся и сталинскую эпоху прожить и остаться поэтом. Но не такие, как они, задавали в этой организации тон. А личности типа Леопольда Авербаха. Этот бывший комсомольский вожачок и родственник сразу нескольких большевистских кланов быстро занял в РАППе место отца-основателя Богданова. Во главе с ним в организации расцвели прямо-таки помешанные на «классовой борьбе» «литературные теоретики», которые принялись яростно обличать несогласных и перелопачивать классику.

Артель по выделке писательских шкур

В целях наилучшей пролетарской перековки современных им писателей вожди РАППа всем другим способам предпочитали грубое наклеивание «ярлыков» и «естественный отбор» – как они его понимали, конечно. А понимали они так: «Мы бьем, мы будем бить. Ничего! Те, кто выдержит, пусть выдержит, а кто не выдержит – не жалко!»

Многим чудом выдержавшим врезались в память слова писателя Михаила Эммануиловича Козакова – между прочим, будущего отца актера, режиссера и писателя Михаила Козакова. Выступая в 1932 году на пленуме писателей против «держимордовских» замашек воспитателей из РАППа, он сказал буквально следующее: «Мне напоминает такой воспитательный метод охоту на бобра: когда бобра хотят поймать, то его предварительно здорово загоняют для того, чтобы от страха у него появилась седина, и вот эта седина бобра чрезвычайно ценится…»

«Пролетаризация» классики

Между тем самые рьяные пролеткультовские «охотники» в своем собственном творчестве «блистали» в основном довольно примитивными, совершенно ныне забытыми литературными поделками. Но зато зацепились в истории искусства как авторы разнообразных анекдотических идей по актуализации классических опер в свете «текущего революционного момента». В результате их усилий оперу М.И. Глинки «Жизнь за царя» необходимо было «освежить» новым названием – «Жизнь за народ». А Флорие Тоске – героине одноименной оперы Дж. Пуччини – вручить в руки красное знамя и «во имя освобождения трудящихся масс от эксплуатации» отправить сражаться на баррикадах.

В действительности из всех причастных к этой диковатой кампании новоявленных «народных правдорубов» по-настоящему отдал жизнь за народ лишь один человек. Причем как раз тот, кто искренне жалел, что имел несчастье быть основателем Пролеткульта.

Этим человеком оказался сам Богданов. После добровольного расставания со своим оголтелым «детищем» он всецело посвятил себя научным исследованиям в области философии и медицины. А на практике в 1926 году основал и возглавил первый в мире Институт по переливанию крови. Погиб Александр Александрович как герой науки, поставив на себе рискованный медицинский эксперимент.

Сегодня имя Богданова носит Центральный научно-исследовательский институт гематологии и переливания крови. А основанный им когда-то Пролеткульт, претендующий на положение второй Всесоюзной коммунистической партии большевиков, но только в искусстве, сама ВКП(б) и разогнала. Ей эта артель желающих хоть как-то присоседиться к ее монополии на власть была совершенно ни к чему.

Искусство во спасение

Между тем яркий образец по-настоящему творческого освоения классики – в данном случае форм Древнего Египта в зодчестве XX века – находится буквально по соседству. Это подземный вестибюль станции метро «Кропоткинская». Поэтому пешую прогулку по Гоголевскому бульвару сам я обычно начинаю именно отсюда.

Почему? Да хотя бы потому, что после открытия станции в 1935 году интерьеры ее перронного зала, изначально задуманного как часть подземного вестибюля так и не состоявшегося Дворца Советов, стали предметом обязательного изучения почти каждого студента – будущего архитектора. Однажды красота станционного зала даже спасла жизнь одному из его создателей. А спасителями невольно оказались высокие гости из Англии, которым решили показать только что вступившую в строй первую очередь столичного метрополитена.

Москва как режимный объект

Гости в настоящем искусстве явно смыслили. Поэтому, обнаружив в московской подземке станцию, которая красотой своих подсвеченных сводов ассоциировалась с прославленным древнеегипетским храмом в Карнаке, тут же пожелали пообщаться с проектантами. В это время главный из них – архитектор Алексей Душкин – находился… во внутренней тюрьме на Лубянке. До этого на прилегающей к штаб-квартире чекистов площади стали ломать старинную церковь Гребневской Божьей Матери. Желая сохранить для себя ее неповторимый облик, Душкин достал из кармана блокнот и наскоро стал ее зарисовывать.

Станция метро «Кропоткинская»

Чем злостно нарушил строжайшее распоряжение властей. Уже тогда безнадежно пораженные шпиономанией, они под угрозой немедленного ареста, по существу, запретили – без особого на то разрешения – не только всякое фотографирование архитектурных объектов города, но даже зарисовку происходящих на улицах столицы событий и жанровых сценок.

Начавшееся расследование – по уже сложившейся тогда практике – ничего хорошего арестованному Душкину не обещало. Однако настойчивый интерес высоких зарубежных гостей и последовавшее вследствие этого высочайшее повеление из Кремля вызволили архитектора из застенка. На международных выставках в Париже (1937) и Брюсселе (1957) макет подземного вестибюля станции метро «Дворец Советов» был отмечен Гран-при. А после успешной реализации следующего своего проекта – станции второй линии метро «Маяковская» – Алексей Душкин окончательно вошел в плеяду признанных мастеров – создателей подземных дворцов.

Наземный вестибюль станции метро «Кропоткинская»

Что, впрочем, опять же не помешало властям практически оставить его на склоне лет без работы.

Из подземелья на «балкон»

Весьма хорош оказался и уже упомянутый наземный вестибюль станции метро «Кропоткинская» (архитектор С. Кравец). Его легкокрылая, напоминающая садовые постройки конструкция из двух симметрично расположенных павильонов, соединенных изящной аркой, и поныне украшает вход на Гоголевский со стороны площади Пречистенских Ворот. Миновав его и выйдя на бульварную аллею, сразу же сталкиваешься с неподражаемой особенностью его рельефа. Он у бульвара трехступенчатый. От внутреннего, расположенного на «третьей ступени» проезда на аллею круто спускается земляной, засеянный травой склон с несколькими лестницами. С противоположной стороны ее плоскостная, горизонтальная часть, наоборот, почти отвесно обрывается вниз, к внешнему проезду. Первоначально этот откос тоже был земляным, зеленым и более плавным. Но в 1950 году его срезали, заменили гранитной подпорной стенкой и сделали два лестничных спуска – в сторону Гагаринского переулка и Сивцева Вражка.

Рельеф уступом

Эта живописная ступенчатость, которая по мере приближения к Арбатской площади плавно сходит на нет, сохраняет древнюю особенность здешнего ландшафта. Когда-то на месте идущего в сторону Пречистенки проезда протекал ручей Черторый. А за ним – вплоть до Староконюшенного переулка – с конца XVIII века селилось преимущественно дворянство. Со временем в этом своеобразном «Сен-Жерменском предместье» старой Москвы воцарился стиль архитектурного ампира. И когда в 1870 году норовистый – словно его русло (глубокий овраг) «черти рыли» – ручей убрали в трубу, мир многочисленных дворянских особнячков и усадеб вплотную приблизился к внешнему проезду бульвара. Что же касается аналогичного характера застройки вдоль внутреннего, пограничного с Белым городом проезда, то там она возникла еще раньше.

На первых фото

Впрочем, и на том урбанистический процесс по обе стороны Пречистенского бульвара не остановился. Потому что в начале следующего, XX века в этом заповеднике аристократической застройки наступила пора бурного возведения многоквартирных доходных домов. Кусочек такого замершего в предчувствии смены эпох мира запечатлен еще на одном историческом панорамном снимке. Сделали его в 1867 году со строившегося тогда храма Христа Спасителя. На фото отчетливо проглядывает широкая полоса Пречистенского бульвара и начальные строения на углу Гагаринского переулка.

Зодчий Тон и режиссер Пудовкин

Первое из них по его правой стороне – просторная усадьба с оградой и садом. Это дом номер 5. В середине XIX века здесь жил архитектор К. Тон: отсюда ему было весьма удобно наблюдать за строительством сооружаемого по его проекту храма Христа Спасителя. А в 1920-х годах в одной из квартир поселился кинорежиссер В. Пудовкин – создатель многих замечательных фильмов. Например, экранизации хрестоматийного горьковского романа «Мать» (1926). То, как он новаторски смонтировал в ней сцену рабочей демонстрации с кадрами ледохода, до сих пор считается классикой киноязыка.

Дом номер 5 по Гоголевскому бульвару

А как гениально, поддавшись на уговоры другого великого режиссера – С. Эйзенштейна, сыграл в его «Иване Грозном» (1945) юродивого? Недаром эта крошечная роль в фильме запоминается не хуже заглавных.

Боль и счастье Кати Тихомировой

В конце 1970-х годов большое кино само пришло на Гоголевский бульвар. Оно, правда, уже не захватило доисторических, помнящих еще барские времена старушек в мантильках и черных наколках на седых головах, которые в восемь утра, по обыкновению, выползали на бульвар выгуливать своих собачек. Но зато зафиксировало и деловито копавшихся в песочницах детишек, и увлекшихся игрой в шахматы и домино стариков пенсионеров. Именно таким бульвар предстает в оскароносном фильме «Москва слезам не верит». Помните, в двух разновременных эпизодах драматичного выяснения отношений? В первом из них милая провинциалка Катя тщетно пытается найти сочувствие у только что бросившего ее красавчика Рудольфа. А во втором – уже десять лет спустя преуспевшая в карьере и любви Катерина Ивановна берет убедительный реванш у куда менее во всем удачливого Рудольфа Петровича.

Садовая скамейка, на которой происходили обе судьбоносные в жизни киногероев размолвки, и поныне стоит на прежнем месте – прямо перед изгибом, за которым бульварная аллея прямиком уходит к Арбатской площади. На нее можно даже присесть. Ну хотя бы для того, чтобы в этом намоленном кинематографом уголке Гоголевского бульвара лишний раз отметить его особую популярность у влюбленных парочек. Все советские годы считалось, что по этому показателю он впереди парковой зоны вокруг храма Христа Спасителя и второй после Тверского бульвара. Возможно, из-за того, что на обеих всегда было побольше стражей порядка, которые не давали разгуляться хулиганам. Но конечно же более всего в связи с тем, что в личной судьбе многих влюбленных сыграл немаловажную роль.

Регистрация нежных чувств

Уже приведенный в самом начале этой книги некий эпизод из биографии моих родителей – лишний тому пример. Действие, правда, в отличие от фильма, разворачивалось еще в начале 1930-х годов. Зато скамейка, по их описанию, находилась примерно в том же месте – напротив схода к Гагаринскому переулку. А буквально в двух шагах и немного ближе к Пречистенским воротам располагалась остановка «Аннушки», что двигалась по левому, внешнему проезду Бульварного кольца и потому несла на себе дополнительную трафаретку с надписью «Л. бульварная». Именно с такого трамвайчика они поутру сошли. А уже в полдень, немного погуляв по Гоголевскому и недолго пообнимавшись на роковой скамейке, сели на идущую в обратном направлении «Аннушку», соответственно снабженную надписью «Пр. бульварная». Последнее для московских острословов служило поводом для разных непристойных острот. Но для моих будущих родителей в тот день все было очень серьезно. Потому что «Пр. бульварная» везла их на родную Сретенку, где находился вдруг срочно им понадобившийся ЗАГС.

Учреждение с этим звонким названием существовало при каждом районном исполкоме. И как правило, представляло собой довольно унылую контору, где с одинаково казенной безучастностью деловито «шлепали» свидетельства, документально отражающие все главные акты гражданского состояния каждого советского человека – от рождения до смерти.

Все, что сдерживало тогда стремительность регистрационной процедуры, так это только наличие очереди брачующихся. Главное было ее отсидеть. А уж вся остальная бюрократия занимала не более четверти часа. После чего практически без перерыва там же можно было оформить развод. Или – в зависимости от отведенных природой и судьбой сроков – готовиться к дальнейшей регистрации детей, внуков… И так вплоть, как говорится, «до самой своей последней березки». Впрочем, оформление такого рода документа личного присутствия уже не требовало.

«Молодой бог» в парусиновых тапочках

Строгий костюм жениха, белая фата невесты, букет чайного цвета роз ей же, шумный банкет – все это тогда было из области «дореволюционных снов» и «мелкобуржуазных пережитков прошлого». Длинные свадебные кортежи из длинных лимузинов с кольцами на крыше – такое тогда никто себе даже представить не мог. Однако отец, вспоминала потом моя мать, в женихах был и так красив, как молодой бог. И поясняла, что в ту пору особенно неотразимым его делали две вещи: ослепительная, в тридцать два не знающих кариеса зуба, улыбка; и пара надетых на босу ногу парусиновых тапочек особой белизны. Последняя достигалась путем тщательной обработки поверхности зубным опять же порошком.

А еще без пяти минут муж имел приданое. Это был велосипед британской фирмы «ВСА», что подтверждалось фирменным знаком с тремя скрещенными штуцерами, который вылезал на всех еще не покрытых ржавчиной местах. Велосипед «убили» еще в первую империалистическую войну. Но отец его перманентно реанимировал. И в период жениховства бережно катал на раме молодую маму. Впрочем, в день бракосочетания молодые обошлись без этого драндулета. Метро в Москве тогда, напомню, только строилось. Роль общественного транспорта по-прежнему исполнял лишь трамвай. Поэтому вместе с остальной толпой они еле-еле втиснулись в переполненный вагон «Аннушки», которая как отвезла их к месту исторической свиданки на Гоголевском бульваре, так затем и вернула на Сретенский, к дверям районного ЗАГСа.

«В своих движеньях эксцентричен…»

Оказывается, то, что «Аннушка» в развитии их брачных отношений сыграла сразу две роли – свахи и свадебного экипажа, тогда было типичным случаем. Подтверждение тому я обнаружил в ворохе пожелтевших московских газет за 1928 год. Там мне попалось на глаза стихотворение некоего Николая Агнивцева. Оно так и называлось «Трамвай «А». Не буду тратить время на приведение всего текста. А процитирую лишь два имеющих отношение к делу фрагмента, где в первом имелись такие строчки:

 
В своих движеньях эксцентричен
Трамвай маршрута буквы «А»!
И очутились механично
Они в объятьях романтичных
От двадцать третьего толчка!
…Когда-то были купидоны.
Теперь их «замом» стал трамвай!
И перед ними благосклонно —
Через неделю по закону —
Открылся ЗАГСа тихий рай…
 

Развивая первую тему, второй фрагмент еще более углублялся в институт брака. И даже заглядывал на десятилетия вперед, где одно поколение неизбежно меняло другое:

 
…И дети их снимали кепки
Перед трамваем с буквой «А»,
И, факт рожденья помня крепко,
Махали долго вслед прицепке!
И с благодарностью всегда
Детишки их снимали кепки
Перед трамваем с буквой «А».
 

Все дальнейшее в нашем роду тоже оказалось крепко-накрепко связано с «Аннушкой». У меня, уж во всяком случае, начиная с детства. Потом этот трамвайчик благополучно провез меня через отрочество в юность. Из юности в зрелость. И так вплоть до той самой поры, пока не наступила и моя очередь «махать кепкой». Что же касается родителей, то они славно «намахались». Благо их брак явно удался. И Гоголевский бульвар своей молодости они всегда вспоминали с каким-то согретым особой сердечной теплотой чувством.

Бросок на север

Вообще-то аллеи Гоголевского привечали многих, в том числе великих людей. А уж в биографию некоторых из них входили совершенно особенным, иногда даже прямо-таки мистическим образом. Так, например, случилось у Михаила Афанасьевича Булгакова. Ведь это именно с этого московского уголка у него, можно сказать, началась столичная жизнь. Напомню, что в конце сентября 1921 года, твердо решив распрощаться с медициной и заняться литературой, тридцатилетний Булгаков покинул родной Киев. И в изрядно поношенном бараньем тулупе, с маленьким чемоданчиком в руках прибыл в Первопрестольную.

С работой будущему писателю, правда, подфартило: уже в начале октября ему удалось устроиться секретарем в Литературный отдел Наркомпроса (ЛИТО). А вот с крышей над головой дело обстояло худо. На службе лишь отделывались туманными обещаниями «что-то придумать». Был момент – решил даже уехать обратно в Киев. Хорошо, хоть удалось кое-как приткнуться на время у родственников. Но это через неделю. А первые дни ночевал в здании Брянского вокзала. И даже несколько ночей коротал на Пречистенском, пристроившись на бульварной скамейке в компании пьяных бомжей и бродячих собак.

В поисках тишины

Сегодня, когда прошло без малого сто лет, уже вряд ли кто прояснит: а не на той ли киноскамейке – точнее, ее предшественнице образца 1920-х годов – в первые дни своего бездомного пребывания в Москве ночевал Михаил Булгаков? А вот Ильф с Петровым – правда, одиннадцать лет спустя – присаживались здесь точно. Документальное подтверждение тому – ныне часто публикуемая фотография И. Лангмана, сделанная им на Гоголевском бульваре зимой 1932 года. Напомню, что Петров тогда проживал в многонаселенной «Вороньей слободке» в Кропоткинском переулке. И в период создания «Золотого теленка» мог нормально работать только объединившись со своим соавтором Ильфом в его скромном кооперативном жилище на Соймоновском проезде.

Однако скоро и там обстановку сильно осложнила разыгравшаяся прямо под окнами Ильфов шумная история со сносом храма Христа Спасителя и долгостроем Дворца Советов. Вот, видимо, от этого дискомфорта соавторы и убегали на находящийся неподалеку Гоголевский. Сказанное отчасти подтверждается в рассказе их общего приятеля, коллеги по сатирическому цеху, а с 1934 года еще и соседа по дому писателя-сатирика Виктора Ардова. «Очень часто, – вспоминал он, – Ильф с Петровым ходили гулять, чтобы думать и разговаривать, медленно отмеривая шаги. Сперва любителем таких прогулок был только Ильф, но потом он приучил к этому «творческому моциону» и своего друга. Много раз я видел их идущими по Гоголевскому бульвару, будто бездельничающими, а на деле – занятыми самой серьезной работой».