Текст книги "Кто брал Рейхстаг. Герои по умолчанию..."

С пушкой на руках…

А между тем армейские командиры и подчиненные им бойцы продолжали сражаться, отбивая шаг за шагом каждый огрызающийся огнем и сталью берлинский дом, каждую «штрассе», «плац» или «аллее». Как ни понукало высшее командование «навались, ребятушки!», а специальные штурмовые отряды хоть и буквально на ходу, но все равно пришлось создавать. И включать в них иногда роту, а порой и до батальона пехоты, три-четыре танка, две-три самоходки, саперную группу с мощными подрывными средствами и несколько орудий артиллерии сопровождения для стрельбы прямой наводкой.

Эффективное взаимодействие в таких отрядах наладилось не сразу. Тем более что конкретная обстановка при этом вносила свои, порой весьма причудливые, коррективы. Из-за чего в процессе продвижения то танки оказывались неизвестно где, то пехота отставала на флангах, то «артиллерия сопровождения» оказывалась в гордом одиночестве впереди стрелков и танкистов.

Характерно в этом плане свидетельство командира огневого взвода гвардии мл. лейтенанта В. Блюмфельда:

«Мы вошли в пригород Берлина у Тельтов-канала. Мост через эту водную преграду был перекрыт завалом из огромных вековых деревьев.

Мне было приказано выдвинуть имеющиеся во взводе две пушки на прямую наводку и разбить эту «баррикаду». Моим 75-мм пушчонкам разметать ее, конечно, было не по силам. Но кое-какие проходы мы все же пробили. Чтобы их расширить, вперед выскочил наш танк. Упершись в завал, он часть бревен развернул, а часть скинул в воду. Однако сразу же после этого был сожжен фаустпатроном.

Я впервые воочию увидел это оружие в действии. Прежде, еще в училище, я про такое только слышал. Но специально там его не изучали.

После того как танк загорелся, остальные сразу же отошли. А мы, артиллеристы, получили приказ идти впереди танков.

Так я и прошел весь остальной путь по Берлину: с одним орудием (второе очень скоро вывели из строя) да с четырьмя батарейцами (вместо шести полагающихся по штату).

Стрельбу расчета я направлял по всем точкам, откуда противник вел огонь, стремясь подавить в первую очередь пулеметчиков и фаустников. Били, в основном, прямой наводкой, беглым и только фугасными снарядами – переставлять колпачки на осколочные просто времени не было. Потому что в бою, когда или ты его, или он тебя, – каждая доля секунды ценою в жизнь. Так что много было такого, что ни в устав, ни в инструкцию не укладывалось. Снаряд, например, прежде чем зарядить по правилам, полагалось обязательно протереть. Однако мы этого не делали. И не потому, что у нас под рукой тряпья не хватало. А все из-за тех же драгоценных секунд. Да и какой смысл? Пушки-то у нас были третьего срока. Бывало, ствол чистишь, так ветошь в нем застревает: половина нарезов уже была сработана…

А что делать? Шевелились. Воевали с тем, что имели. Шли вперед…

По командирскому приказу мой оставшийся от взвода расчет должен был взаимодействовать с батальоном пехоты. А практически было в этом батальоне всего 15 автоматчиков, которые нашим прикрытием занимались лишь эпизодически. Хотя надо отдать должное – как раз в особо критических для нас ситуациях.

Вот так и шли на параллельных курсах. Только пехота – из дома в дом: по улице продвигаться ей было невозможно – там все «срезалось».

Ну а нам с пушкой куда? Как раз по улице – этому самому простреливаемому пространству…

Защита известно какая: тонкий орудийный щиток да расторопность при ведении огня и смене позиции. Орудие при этом перекатывали на руках. Весило оно 1116 кг . Плюс еще ящики со снарядами – каждый по 50 кг . Значит, в сумме нашей четверке приходилось управляться с полутора тоннами. Под свист пуль, между прочим. Да не по гладкой мостовой, а перегороженными обрушившимися зданиями, фрагментами стен, россыпями кирпичей улицами. Через эти завалы пушку приходилось протаскивать поэтапно. То есть поднимали вчетвером сначала одно колесо, ставили на какой-нибудь камень, потом тянули другое…

«Механическая тягловая сила» у нас, конечно, имелась: на марше мы пушку к «студебеккеру» подцепляли. И тогда полная благодать: машина ходкая, проходимая. Мы эти грузовики от американцев по «ленд-лизу» получали.

Но тут-то ее враз подбить могли. Так что только один раз своим «студером» воспользовались, когда уж совсем невмоготу стало. И ведь не подвел: по-наглому перетащил нашу пушку через солидный завал. Но только мы ее от машины отцепили, наш шофер, парень опытный, понимающий, что еще несколько секунд – и он отсюда только на тот свет уедет, молниеносно увел «студер» в боковой проулок…

Ну а мы, удачно отстрелявшись, дальше свое орудие опять на руках поперли.

Вот таким макаром и «нанянчились» с ним всю последнюю неделю боев в Берлине.

Слово «нянчиться» я не для красного словца употребил. Как небольшого ранга, но все же командир, я за своих батарейцев в ответе был. Но больше всего – именно за пушку. Солдат у нас тогда жалели меньше, чем матчасть. Вышестоящие отцы-командиры так предупреждали: «Потеряешь пушку – пойдешь под трибунал! А людей в бою потеряешь – ну что ж! На то она и война…»

Ну а танки? Танки так и воевали, в основном, позади нас. Даже обида порой заедала: нельзя же одной артиллерией города брать! О том, что танки совсем не для таких случаев были созданы, тогда как-то не думалось.

И потом другое еще. Когда они вдруг рядом палить начинали, нам от этого – только кровь из ушей. Пушка на Т-34, правда, хорошая стояла – на базе 85-миллиметровой зенитной. Она себя в деле здорово показала. Однако вот беда: многие «тридцатьчетверки» почему-то не имели дульного тормоза. Экипажи из-за этого вынуждены были гасить отдачу при выстреле включенным сцеплением. Коробка скоростей в таком режиме, естественно, «горела». И механики-водители, дабы реже мучиться с неизбежной и муторной переборкой, «химичили»: сцепление оставляли выключенным, но перед тем, как сделать выстрел, искали для своего танка какой-то упор – например, тротуарный бордюр. Или – что бывало чаще всего – просто давали танку отпрянуть назад. Тяжеленную махину откидывало иногда аж на несколько метров.

Вот так и ерзали взад-вперед. При этом грохот во время выстрелов стоял невообразимый. И что еще хуже – при выходе снаряда на нас накатывалась большая боковая взрывная волна.

Так что соседство с этими необъезженными «механическими конями» было хлопотным и малоприятным… »

Голова как вид личного оружия

А вот любопытное свидетельство другого, хорошо уже нам знакомого участника штурма Берлина – старшего лейтенанта Валентина Чернышева. В отличие от командира небольшого огневого взвода В. Блюмфельда, он, как начальник разведки сверхмощного артдивизиона, ни к каким даже чисто символически штурмовым группам привязан не был. И действовал совершенно самостоятельно.

Именно данное обстоятельство (достаточно вспомнить предыдущий эпизод военной биографии ст. лейтенанта, связанный с переправой через Одер) сыграло свою благую для дела роль, развязав руки низовой командирской инициативе.

Впрочем, судите о том сами:

«В Берлин мы попали уже тогда, когда на его улицах вовсю шли бои. Наши могучие многотонные пушки подтянули по срочно восстановленным железнодорожным путям и установили в одном из пригородов. Мне же с группой поставили задачу выдвинуться непосредственно в первый эшелон наступающих, чтобы „наблюдать цели“, „готовить исходные к стрельбе“, „оценивать результат“.

На задание я обычно большую команду не брал. Зачем? Лишние люди – лишние потери. А для дела вполне хватало столько, сколько залезало в мой командирский «додж три четверти» – замечательный вездеход, еще один ценный подарок американских союзников. В нем-то и размещались топограф, радист, несколько разведчиков – всего не более 10 человек.

В перестрелку старались не ввязываться. Потому что другая у разведчиков работа на войне: наблюдать, фиксировать, докладывать…

После нескольких суток непрерывных боев Берлин, по которому мы перемещались где на «додже», а где, укрыв его от поражения, пешком, представлял однообразно ужасное зрелище. Всюду заваленные грудами обломков улицы. Остовы выгоревших зданий по сторонам. В таких условиях без карты, конечно, не обойтись. Но было дело, однажды остались без нее. И получилось-то как? В одном месте, кровь из носу, но надо было пересечь улицу. А на ней, как назло, в этот момент танковая дуэль шла. Я первым перемахнул удачно. А следующий за мной боец, как раз тот, у которого за пазухой карта хранилась, точнехонько под танковый выстрел угодил. Но, по счастью, чудесным образом отделался только тем, что ему несильно обожгло верхнюю часть тела. Ватник, конечно, подпалило. А вместе с ним и карту…

Счастливчик – совсем молодой парень – больше всего по этой самой сгоревшей карте сокрушался. Ну, а у меня одна мысль: как дальше-то ориентироваться? Хорошо, вдруг вспомнил, какими замечательно подробными городскими планами снабжена у немцев подземка. Вот с такого плана у ближайшего входа в метро и скопировал себе схему. Чем не карта?

Так что мозги включать и выкручиваться часто приходилось. Взять ту же проводную связь со штабом. Ее по десять раз на дню наши же танки своими траками рвали. Словом, здорово мы мучились. Пока не пришла ко мне (от отчаяния) мысль использовать эстакады городской наземной электрички. Подсказал своим ребятам, чтобы тянули линию не по земле, а по поднятому над ней эстакадному полотну. Такая связь работала, как часы… »

Начальство обещает звездопад

Начиная с 21 апреля, когда 171-я стрелковая дивизия полковника Негоды в числе первых – не только 79-го корпуса, но и всего фронта – ворвалась на северную окраину немецкой столицы, передовые батальоны этой и 150-й дивизии без малого пять дней подряд вели тяжелейшие уличные бои. Если учесть, что по городу части и соединения 79-го корпуса прошли всего около 18—20 километров, то средний темп продвижения – с учетом того, что отдельные дни выпадали на перегруппировки и сосредоточения в связи с переменой направлений – составлял не более 3—4 километров в сутки[50]50
  Из доклада С. Переверткина на 1-й научной конференции по изучению Берлинской операции. ЦАМО РФ, ф. 233, оп. 2356, д. 805, л. 106—116.


[Закрыть]. И это были действительно очень тяжелые километры.

От частых попаданий авиационных бомб и артиллерийских снарядов в городские здания в воздухе сплошной завесой висела желто-бурая пыль. В такой оседающей на одежде и хрустящей на зубах пелене не только передвигаться, даже просто дышать было трудно.

А ведь противник сопротивлялся ожесточенно, цепляясь за каждый рубеж и выжимая максимум из того преимущества, которым он располагал, хорошо зная город и действуя с заранее подготовленных позиций. «Здания, улицы, переулки – все, что имело тактическое значение, использовалось врагом для обороны, – вспоминал Степан Неустроев. – В верхних этажах домов располагались снайперы, автоматчики, наблюдатели, пулеметчики. В полуподвальных помещениях и на первых этажах обычно находились подразделения, вооруженные ручными гранатами и фаустпатронами. На перекрестках улиц фашисты закапывали танки. Бои шли и в метро, и в подземных коллекторах, и в водосточных каналах» [51]51
  Неустроев С. Русский солдат: на пути к Рейхстагу. С. 114.


[Закрыть].

По-своему напряженная работа велась в Военном совете и особенно политотделе 3-й ударной армии. На кратком совещании 23 апреля, где присутствовали начальник штаба, командующие родами войск, представители авиационного командования, спецвойск и тыла, командарм В. Кузнецов сообщил, что только что разговаривал с маршалом Жуковым:

«Фронт доволен действиями нашей армии. Но маршал решительно требует, чтобы мы еще быстрее продвигались к центру Берлина!» [52]52
  Лисицын Ф. В те грозные годы. С. 295.


[Закрыть].

Здесь же были приняты решения о безотлагательном изменении тактики ведения боя и создании в частях и соединениях штурмовых отрядов и групп, которые могли бы быстро проникать в расположение противника через проходные дворы, проломы в стенах, через подвалы и чердаки домов.

На следующий день, 24 апреля, когда юго-восточнее Берлина соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов замкнули кольцо вокруг германской столицы, а две дивизии армии генерала Жадова в районе Торгау вышли на Эльбу и встретились с патрулями американских войск, первые штурмовые отряды и группы, созданные в 3-й ударной, уже начали выдвигаться в первый эшелон. Новое ускорение и – что важно – совершенно в определенном направлении армия получила от командования фронтом 25 апреля. В этот день в армии побывал член Военного совета генерал К. Телегин. Его установка была такой: впереди по-прежнему предстоят трудные бои. Но, тем не менее, 3-й ударной необходимо усилить темп наступления. И как можно быстрее пробиться к центру фашистской столицы, в частности к району, где находится Рейхстаг. Совершенно четкое обозначение этой конкретной цели заставило всех шевелиться еще энергичнее.

Свою лепту – в полном соответствии с главной задачей момента и в целях еще большего ускорения и без того ускоренного процесса – внес и политотдел. Раздав по авангардным дивизиям девять кумачовых флагов – кандидатов на звание «победного», политорганы решили запустить механизм соцсоревнования и в «знаменосном» вопросе. Самый, казалось бы, информированный по данной теме человек – начальник отдела полковник Лисицын – в своих воспоминаниях об этом упоминает как-то вскользь. Он пространно рассказывает о солдатской инициативе водружать над отвоеванными у врага опорными пунктами обороны и узлами сопротивления самодеятельные красные флаги или, как их называли сами знаменосцы, «штурмовые флажки» [53]53
  Там же. С. 191.


[Закрыть]. Но почему-то совершенно не упоминает о том, как информировали и что обещали тем, кто первым водрузит флаг из «краснознаменной девятки». А награду, между тем, за водружение обещали немалую. Подтверждающий это документ с большим трудом удалось разыскать в архиве Министерства обороны. Датирован он был 26 апреля 1945 г . И представлял собой директиву Военного совета 3-й ударной армии командиру 79-го корпуса Переверткину. В документе содержался призыв к личному составу ускорить взятие Рейхстага. И специально оговаривалось, что командир части, подразделения, которые первыми водрузят знамя над Рейхстагом, будет представлен к званию Героя Советского Союза.

В этом же архиве нашлось и специальное обращение Военного совета, в котором утверждалось, что данную информацию «политработники довели до каждого воина, призывая их еще раз показать в этих боях свою неиссякаемую волю к победе и высокое боевое мастерство…» [54]54
  ЦАМО РФ, ф. 317, оп. 164852, д. 1, л . 161.


[Закрыть] Вроде бы о том, что «довели», подтверждал в своих воспоминаниях и генерал Шатилов. Рассказывая о том, как 22 апреля знамя Военного совета № 5 поступило в его «хозяйство», он сообщает, что «ночью в батальонах и ротах, где позволяла обстановка, накоротке были проведены митинги, на которых бойцам рассказывали о Знамени, о великой чести, которая выпадала на долю тех, кто водрузит его над поверженным Берлином» [55]55
  Шатилов В. Знамя над Рейхстагом. С. 255.


[Закрыть].

Последнее, мягко говоря, вызвало у меня недоумение. Потому что, изучая в процессе подготовки данной книги свидетельства многих непосредственных участников события, я неожиданно столкнулся с обескураживающим фактом: почти все штурмующие Рейхстаг знали про Звезду Героя за водружение над ним Красного знамени. Но что речь идет именно и только о стяге Военного совета, о его особом, заранее установленном «победном» статусе, – никто даже не подозревал. Более того, большинство рядовых, сержантов, командиров среднего звена и даже политработники чуть ли не в один голос вспоминали совсем другое – самодельные флаги, изготовленные по приказу командования или политорганов соединений и частей, принимавших участие в штурме Рейхстага. Сам главный коммисар армии Лисицын в сборнике «Последний штурм», вышедшем в свет в 1965 г ., это признал, написав, что именно эти «красные флаги батальонов, полков, бригад и т. д. в то время называли знаменами победы» [56]56
  Знамя Победы // Сб. «Последний штурм». М.: Политиздат, 1965. С. 220.


[Закрыть]. И называли, между прочим, не зря. Что следует из сохранившегося в архиве донесения все того же Лисицына начальнику Политуправления 1-го Белорусского фронта. В нем черным по белому написано, что, согласно решению Военного Совета 3-й УА, в дополнение к знаменам и флагам, изготовленным в ее войсках, было учреждено еще по одному знамени на каждую из девяти девизий «в целях наступательного порыва воинов» [57]57
  ЦАМО РФ, ф. 233, оп. 2374, д. 71, л . 205-208.


[Закрыть].

Итак, что же изначально было «основным», а что «дополнительным»? Да и как можно было на тот момент знать, какому из знамен суждено появиться над последним опорным пунктом врага, чтобы стать общим для всех Вооруженных сил символом победы? Взяться за такое сверхъестественное «планирование» в то время могли только политорганы. Они и взялись, причем сделали это плохо. Что и прояснил мне много лет спустя все тот же Аркадий Николаевич Дементьев. Оказывается, обо всем этом мероприятии с учреждением Военным советом 3-й ударной девяти флагов, один из которых мог стать Знаменем Победы, знали лишь некоторые командиры высшего звена. И то в основном работники политотделов армии и дивизий. В ходе боев за Берлин они действительно должны были провести в войсках соответствующую разъяснительную работу и контролировать ее ход. Однако по скромному признанию много лет спустя все того же Ф. Лисицына, из-за сложной, напряженной боевой обстановки сделать это не смогли. Отсюда и лукавая оговорка в мемуарах Шатилова о проведенных по поводу знамени беседах в частях (там, «где позволяла обстановка»). А также та невнятная скороговорка, с которой этот комиссарский прокол «осветил» в своих послевоенных мемуарах их самый главный начальник в 3-й ударной армии.

С проблемой достоверности сведений, исходящих из «политуправленческого» источника, мы еще не раз столкнемся. А пока остановимся на информации генерала Лисицына, как на одной из версий, которая хоть что-то объясняет. Ну, например, почему не только несшие самодельные стяги, флаги и флажки солдаты, но и отдававшие им приказ командиры зачастую ничего не ведали о знаменах Военного совета армии, находящихся где-то в дивизионных штабах. Почему были так уверены, что Знаменем Победы будет считаться именно тот стяг, который будет водружен первым, а водрузивших его представят к званию Героя Советского Союза…

Словом, стимулов для «усиления наступательного порыва» высшее командование создало предостаточно. Жалко только, позабыло познакомить исполнителей со всеми условиями придуманного высоким начальством конкурса. Так что каждый бегущий в атаку со своим самодельным флажком и, уж тем более, с врученным ему знаменем подразделения не столько знал, сколько верил: быть бы первым, тогда и стяг этот станет символом долгожданной Победы…

Верить-то верил. Да только не ведал, что несет он под пулями не символ, а стимул – нечто вроде морковки, которую хитроумный наездник вывешивает перед носом ускоряющегося к ней «транспортного средства». А настоящий, утвержденный в верхах, символ, оказывается, тем временем неприметно лежал в армейском политобозе. И ждал судьбоносной отмашки с генеральских КП. Дабы высоко и красиво взлететь над куполом поверженного Рейхстага, над грешной, перепаханной металлом и пропитанной кровью землей…

Ну разве мог чем-то хорошим для нижестоящих закончиться этот оторванный от боевой реальности начальственный «полет»? Да конечно же, нет. Он вполне предсказуемо аукнулся всем самым плохим.

Великой путаницей. Лавиной фальсификаций. И морем обманутых солдатских надежд…

За тремя зайцами

Самое интересное, что командир корпуса Переверткин, прочитав адресованную лично ему директиву Военного совета армии от 26 апреля про розданные по дивизиям знамена, просто так уж забыть не мог. Да и сама складывающаяся на тот день обстановка вольно или невольно наталкивала его на мысль, что процедура с водружением совсем не за горами. Остановить движение наших войск, наступавших со всех сторон, гитлеровцы, конечно, уже не могли. Начиная с третьей декады апреля, контролируемая ими территория стала все больше и больше ужиматься к центру, ограниченному по периметру городским оборонительным обводом.

На карте, которая лежала на столе перед командиром 79-го корпуса Переверткина, это ужимание выглядело более чем наглядно. И достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять: еще сутки-другие – и даже от этой малости у Гитлера останется лишь узенькая полоска в самом центре Берлина, прикрытая отвесными, закованными в гранит берегами реки Шпрее (с севера) и канала Ландвер (с юга). На эту полоску, внутри которой напоследок скучковалась вся верхушка Третьего рейха, уже хищно нацеливались с противоположных направлений две группы нанесенных на карту красных стрел.

Одна из них с южного берега канала Ландвер нацеливалась на северо-запад, в направлении зданий штаб-квартиры гестапо, министерства авиации и Имперской канцелярии, в подземном бункере которой в данный момент укрывался сам Гитлер. Все эти стрелки указывали направления атак 5-й ударной армии генерал-лейтенанта Н. Берзарина и наступавших по соседству 8-й Гвардейской общевойсковой и 1-й Гвардейской танковой армий.

Однако стрелки этой группировки войск на плане заметно опережала другая, «выстреливающая» прямо с противоположного направления. Алые графические символы, показывающие направление атак с севера-запада, обозначали наступление их 3-й ударной, усиленной еще одной армией, но только Гвардейской 2-й танковой. Одна из стрелок на карте брала разгон как раз отсюда, из здания, в котором в данный момент временно разместился штаб его корпуса. Своим же острием упиралась в улицу Альт-Моабит. На ней в эти минуты в первом эшелоне вели бой части и подразделения двух дивизий его корпуса: 150-й шатиловской и 171-й полковника Негоды

От их передней линии до моста Мольтке-младший в конце Альт-Моабит – оставалось совсем ничего. А там, за серыми квадратами швейцарского посольства и министерства внутренних дел (или как его прозвала армейская разведка – дом Гиммлера) раскинулась Кёнигс-плас (Королевская площадь) со зданием германского парламента в глубине.

То, что брать этот последний оплот «германского духа» и водружать над ним победное знамя доведется воинам именно 79-го корпуса, сомнений у генерала Переверткина уже не вызывало. Но порождало – и чем дальше, тем больше – противоречивые чувства. С одной стороны, гордость, что именно его соединение будет ставить последнюю точку в этой долгой, кровавой войне. С другой – крайней озабоченности. Достаточно «тертый калач» в высоких армейских сферах, генерал отчетливо понимал, чем реально аукнется ему эта щедро дарованная судьбой историческая миссия. Как задолбают его теперь своим повышенным вниманием не только командующий армией, но и фронтом. Сколько времени, сил, нервов отнимут у него их чуть ли не поминутные «Приказываю незамедлительно…», «Исполнение доложить!», «Почему топчетесь на месте?»

Но ведь ситуация требовала максимальной концентрации на решении совсем других вопросов. В цепи непрерывных штурмовых действий никакие, даже самые результативные, действия артиллерии и танков заменить пехоту не могли. А та в изнурительных и кровопролитных уличных боях выбивалась не по дням, а по часам. Так что ее срочно требовалось усиливать. Причем не только за счет пополнения и ввода резервов второго, третьего и даже четвертого эшелонов, которые тоже, между прочим, «не резиновые». Но прежде всего более слаженными, точно выверенными в быстро меняющейся обстановке ударами по противнику. Особенно в заключительной фазе наступления. Осуществить это без дополнительных «глаз и ушей» на передовой, непосредственно докладывающих обстановку прямо сюда, в штаб корпуса, вряд ли удастся.

А тут еще весь этот «политес» с водружением знамен Военного совета! Конечно, о том, что кто-то под смертельным шквалом огня должен ухитриться оказаться с одним из них в нужное время в нужном месте – должны позаботиться те, у кого они находятся. То есть в самих дивизиях. Но где гарантия, что в пылу и суматохе боя такой важный военно-политический вопрос не будет пущен на самотек?

«Политический аспект» вопроса натолкнул генерала на мысль «размять» его с начальником политотдела корпуса полковником И. Крыловым. Бывший пулеметчик-чапаевец, сын ивановских ткачей, тот был не просто биографически и по происхождению лично близок комкору. Переверткин ценил полковника за живой, цепкий ум. А еще за отнюдь не кабинетный, чапаевской закалки характер. Уж сколько тот имел ранений и контузий: другой на его месте уже давно осел бы глубоко в тылу, на непыльной политвоспитательной работе. А Крылов, преодолев и недуги, и сопротивление врачей, вновь и вновь возвращался в строй, в действующую армию.

Словом, одна голова хорошо, а плюс мнение толкового начальника политотдела – еще лучше…

Правда, окончательного решения их недолгая беседа не дала. Но кое на что натолкнула. В частности, решили подстраховать прижившиеся в дивизиях знамена Военного совета армии своим собственным, корпусным стягом. Глядишь, в случае чего на статус «победного» он вполне сгодится. А исполнение поручить как раз специальной группе, а лучше даже двум, которые совместят в себе сразу три ипостаси: легкую штурмовую, корпусной разведки и «знаменосную». Добровольцы на это рисковое задание найдутся. Главное – поставить во главе групп толковых, проверенных в деле командиров.

Поэтому, не откладывая дело в долгий ящик, Переверткин вызвал двух офицеров, которых он неплохо знал лично и, стало быть, мог больше, чем на других, положиться.