Текст книги "Надсада"

С внутренним трепетом вынул Данила из дальней стены нечто вроде клина, запустил в расщелину руку и нащупал сверток. Возвратил клин на место.

В доме на столе развернул – то оказался винтовочный обрез и с десяток патронов к нему; все это, видно, осталось со времен Гражданской войны, а может, и от деда его Ануфрия. Данила старательно обтер масло. Освободив стол, поставил его на бок. Из тумбочки достал сыромятный ремешок, молоток и сапожные гвоздики. Ремешок поделил на две равные половины, разрезал. Затем приложил обрез и примерил ремешки. Прибил их гвоздиками. Вернул стол в прежнее положение. Не торопясь, сунул руку под крышку, вынул обрез, зарядил, отправив на прежнее место. Оставшиеся патроны положил в передвинутую ближе к столу тумбочку. Стол застелил скатертью, поверх – клеенкой.

Пошел в куть, налил чаю в потемневшую от постоянного пользования эмалированную кружку. Сел к столу. Поглядывая в окошко, не спеша отхлебывал настоявшийся напиток.

Приготовления закончились, и, по его расчетам, гости должны были вот-вот появиться, так как время шло к обеду, а им надо было еще добраться до райцентра – Данила Белов был последним, с кем предстояло встретиться «еологам».

Подъехала машина, из которой вышли трое: в одном из прибывших Данила разглядел председателя поселкового совета Николая Холюченко.

«Так и есть, – подумалось. – Одни ехать не рискнули».

И еще подумалось: «Охота началась».

– Давненько не видел я у себя гостей, – стоя на крылечке, изображал из себя радушного хозяина Данила. – Ты, Николай Васильич, дак вопче забыл выселковского отшельника, а власть местная должна бы заботиться о своих гражданах, я вить еще и ветеран войны.

– Знаю-знаю, Данила Афанасьич, ты у нас ветеран заслуженный, да и промысловик, каких поискать. Тайгу знаешь, как никто другой. Кстати, почему не бываешь в День Победы у памятника? Мы у себя в поссовете даже не знаем, какие награды имеешь и за что награжден…

– Что до наград, я и счас могу показать…

– Вот и покажешь…

– А что до внимания, то за это советской власти мое особое спасибо, хоть я в нем особенно не нуждаюсь, – не слушая председателя, продолжил о своем Данила. – Пока есть тайга и в ней зверье и пока двигаются ноги и руки, я буду с куском хлеба. А больше мне и не требуется.

– Кстати, тайга ведь не только звери, ягода да кедровый орех, наши присаянские глухомани еще богаты разными ископаемыми. Вот и товарищи из геологической партии приехали порасспрашивать население, кто что знает. В поселке уж всех старожилов обошли, ты – последний.

– А че я? – развел руками Данила. – Я готов всей душой служить, тока подскажите, кака от меня требуется помощь… Заходите в дом, за чаем и потолкуем.

Переговаривался с председателем, в то же время приглядываясь к чужакам.

Приезжие выглядели геологами: утепленые сапоги, какие выдавали и в леспромхозе, штормовки. Сверху – меховые куртки с суконным верхом, на головах – вязаные шапочки. И все бы ничего, но обращало на себя внимание то, что все это было новое – купленное или выданное накануне поездки. На поясах Данила заприметил охотничьи ножи, вполне возможно, что в машине имелись ружья или карабины.

«Приоделись для виду иль в тайгу собирались? – размышлял Данила. – Хотя каки счас ископаемые – снег по пояс. Скорей для виду».

Один – благообразный, с черной клинышком бородкой, лицом смугл, смотрел спокойно и властно прямо в глаза собеседника. Другой – светловолос, лицо не брито с неделю. И повыше ростом первого. Так же спокоен и улыбчив. На вид простоват. Но простоватость в движениях, в глазах так же проглядывалась привычка стоять над людьми. Оба возраста примерно одинакового, годов по сорок – сорок пять.

Приставил лавку к столу, сбоку – табуретку, на которую усадил представителя местной власти. Усадил предусмотрительно, дабы лучше разглядеть приезжих. Принес из кути горячий чайник, посуду. Тут же порезал сало, лосятину, из сеней – мороженой брусники, магазинских пряников, к пряникам добавил конфет. Налил чаю, сел сам.

Смуглолицего Холюченко представил Иннокентием Федоровичем Ивановым, светловолосого – Петром Игнатьевичем Ковалевым. Оба наклонили головы.

– Ну, гости дорогие, сказывайте, кака нужда привела ко мне? – пригласил к разговору приезжих.

– Мы, уважаемый Данила Афанасьич, вроде как для предварительной разведки приехали, – начал глуховатым голосом светловолосый. – Стране нужен драгметалл, а в ваших краях, по нашим сведениям, старатели в давние времена мыли золотишко. Месторождение это не было разведано, а может, его и вовсе нет. Вы, Данила Афанасьич, не слышали о таком? И где, предположительно, может оно находиться?

Данила понимал, что каждое слово его будет взвешено и выверено, поэтому лучше всего продолжать изображать из себя радушного хозяина.

– Мне, паря, кажный новый человек дорог. Сижу здесь, никого не вижу. Поселковые новости дед Евсеич пересказал, что был до вас. А вот вы – люди городские, с вами покалякать я с большим моим удовольствием. Потому давайте по порядку: сначала – чай, потом – дело.

– Да уезжать им надо, Афанасьич. Почти неделю здесь… – вклинился в разговор Холюченко.

– Ниче, больше мимо моей хаты ходили, пускай потерпят. А задерживать их я не собираюсь, но чаю-то попить нада? Нада. Может, и самогоночки плеснуть? А?..

И сделал движение, будто собрался идти в куть.

– Самогон хорошо пить, когда дело сделано, Данила Афанасьич. Мы же еще и слова не сказали о деле, – сказал, как рукой остановил, отчего Данила даже задержался на том месте, где застал его голос смуглолицего.

Голос тонкий, высокий, что никак не вязалось с внешностью и повадками говорившего.

«Этот у них за главного», – определилось в мозгу.

– Коли уж приехали говорить о сурьезном деле, так не гоните телегу впереди лошади. Какой-нибудь час вас не устроит: посидим, поговорим, может, че и придумам. А я б немного выпил, – ухмыльнулся хозяин, глядя со спокойным вызовом в лицо смуглолицего. – Вчера с Евсеичем ладно посидели…

– И я бы поддержал компанию, – неожиданно вставил слово Холюченко, который, видимо, почувствовал настроение хозяина. – У нас, сибиряков, выпивка бывает и на зачин, и на обмывку. Не будем нарушать традицию…

– Вот-вот, правильно рассуждать, Васильич. Дорогие гости, как я понимаю, не нашей простой кости, – слукавил Данила, все с той же ухмылкой оглядывая приезжих, будто хотел сказать, мол, что на это ответите?

– Не из ваших мест – это верно, иначе бы не ходили по дворам, – отозвался светловолосый. – Но это дела не меняет. Страна у нас одна…

– Что верно, то верно. Простите, ежели че лишнее ляпнул. А то мы всяких тут видали. И партии стояли, и шишковать наезжают. Разнарядятся, обвешаются карабинами, рюкзаки за плечами – еле тащут, а зайдут в тайгу, так от них пакость одна. Живой кедрач валят, на деревьях делают затеси, банки бросают, пьют. Ореха добудут с гулькин хрен, а шуму от них, будто танковая бригада прошла.

– На сей счет просим не беспокоиться, мы свое место знаем, – глянул как бы снизу вверх смуглолицый. – И выпить не прочь, если уж того требует ваш порядок.

«Ага, – отметил Данила. – Дипломатию мою приняли. А то о деле им подавай – счас, разбежались. Поглядим, че дальше будет, по-огляди-им…»

Отправился в куть, возвратился с четвертью и рюмками. Налил.

– Ножички, я вижу, у вас знатные, зверовать не приходилось? Иль так, для баловства? – кивнул на пояса гостей.

– Нож при себе иметь – привычка, в тайге – первый помощник…

– Что верно, то верно. Может, дозволите глянуть? Добрый ножичек стоит хорошего ружьишка…

При первом взгляде на тот, что подал смуглый, Данила вздрогнул: на рукояти был виден приметный знак в виде птицы или креста. Само лезвие было чуть длиннее обычного и к концу расширялось. Рукоять со временем пообтерлась, обозначив структуру дерева, из которого была сделана.

«Он, – внутренне сжавшись, подумал Данила. – Все сходится: и знак, и лиственничный корень. Он…»

Чтобы не выдать бушевавших в нем чувств и как-то успокоиться, Данила намеренно стал дольше, чем стоило, разглядывать нож другого приезжего – светловолосого. Этот был побогаче – наборной рукоятью, насечкой на лезвии. И Данила стал нахваливать именно этот, что вызвало у смуглолицего мимолетную улыбку. Улыбка была Данилой замечена.

«Ага, – подумал он. – Цену ножичку ты, канешна, знашь. Знашь, видно, и откелева он…»

– А я б купил у вас, уважаемый, ножичек-то. Случаем, не продадите? – обратился к светловолосому.

– Чего ж там продавать, я вам его дарю, – отозвался тот поспешно.

– Ну, спасибо, от всего сердца спасибо тебе, Петр…

– Игнатьевич.

– Петр Игнатьич… Уважил отшельника. А вот за это я бы попросил всех выпить.

Снова налил. И все дружно выпили. Разговор пошел свободнее, вывернул на давнюю ануфриевскую историю.

– Может, здесь че и было, – как близким приятелям, говорил Данила. – Но кто ж это видел? Отец мой слишком мал был, в печи сидел и, как сказывал потом: када вылез из печи, то в доме никого уж не было – ни из семейства, ни пришлецов. Со страху-то и пустился наутек в тайгу и долгонько блуждал, пока не вышел к жилью. Мотался по чужим людям, а кто он и что он – помнил слабо.

– Сколько же он там сидел, в печи? Что ж, печь-то, выходит, не топили?

– Дак лето ж, видно, было, хотя в точности я и не знаю. Но вить ежели, предположим, порассуждать: отец долго блудил по тайге, а при наших снегах и морозах много не наблудишь. Значица, было лето. Да и вопче, како это счас имет значение?

Данила говорил как человек поживший и убежденный в том, что говорил. И он мог произвести впечатление, когда того желал. В самом деле, толковал Данила, трагедия, если она и случилась, то случилась в стародавние времена – то ли в конце девятнадцатого века, то ли в начале двадцатого. Потом были революции, Гражданская война. Были коллективизация, голод начала тридцатых. Наконец, война Отечественная. Предполагать что-то сейчас, ворошить прошлое, когда на дворе начало восьмидесятых, когда ушли в небытие целые поколения, вряд ли разумно, да и какой с того прок? Уж сорок с лишним лет прошло, как почил родитель. И рассказывал-то он о том, что сам плохо помнил…

Данила говорил с азартом, успевая при этом наливать и приглашать сидящих за столом выпить. И все выпивали, правда, не по полной рюмке. И – слушали: Холюченко – с неподдельным интересом, приезжие – с видимым доверием. Видел Данила, как они размякают, как по-хозяйски располагаются на лавке, как с удовольствием уплетают его угощение, к которому он прибавил строганину – мороженую печень сохатого.

Пьянел и он, хотя и сохранял ясность ума.

«Наглеете, гады, – разжигал себя внутренней злобой. – Не понимаете, где находитесь и чья кровь здесь пролита. Может, и на гармошке вам поиграть? А че? Я могу-у…»

– И ваш отец ничего не знал о золоте и где его мыли? – это сорвалось с языка светловолосого.

– Ну уж, паря, этого он точно не знал… И разговору о том не было. Он и вопче-то был как бы даже уверен, что никакого золота нет. А семейство загубили обычные бандюки – за тряпку за каку, за мелочь, за бутыль самогону. Такое случалось во всякие года. Народишко этот поганый не переделать.

«Вот вам, гады, так-то я вас…»

– А вы, Данила Афанасьевич… не знаете?..

«Для этого вопроса вы сюды и пожаловали…» – подумалось, а вслух сказал:

– Ни меня, ни других промысловиков золото не антиресовало. Его вить ни сбыть, ни продать. Но я кумекаю так: золотишко – может быть… Нада тока хорошенько посмотреть, да и знать нада, где смотреть…

– А вы… знаете?

– Сказать наверняка, что знаю, я бы не отважился. А вот предположительно…

– Нас туда сведете?

– Это нада смотреть, как снег сойдет. В мае, к примеру. Свожу, ежели жив буду. В опчем, где-нибудь в двадцатых числах, как отсадимся в огороде.

* * *

Наступала ночь, и мороз крепчал, будто теряющая силу зима старалась вернуть утраченные за минувший день позиции. Но приходил день новый, и все больше темнел, обглоданный мартовскими лучами, снег, а на кромках крыш, чуть ли не до самой земли, нарастали плачущие капелью сосульки.

Теплые дневные часы Данила проводил на свежем воздухе. По выложенному досками чистому двору солнечные лучи прошлись, будто метлой, и ближе к обеду от досок начинал исходить легкий, едва видимый глазу, пар.

Это время года Данила любил. Одевшись потеплее и вместе с тем легко, он приводил в порядок все свое охотничье снаряжение: если требовалось, что-то перестирывал, развешивал во дворе на дня два-три, затем досушивал в доме. Для проветривания тут же вывешивал то, что стирки не требовало, – палатку, рюкзак, рогожные мешки. С давних пор следовал он заведенному порядку, справедливо полагая, что, напитавшись весенними запахами, промысловая «омуниция» его будет долго хранить свежесть, а чистоту тела, жилища, двора, зимовья, как мы отмечали ранее, Данила ставил на первое место.

Сюда же, во двор, выносил небольшой стол, что обитался в сенях, начинал приводить в порядок оружие: разбирал, чистил, смазывал. В личном арсенале его имелись одностволка, двустволка, мелкокалиберная винтовка и карабин. Вечерами, при свете лампы, так же неторопливо, с великим прилежанием занимался патронами, кои никогда не отсыревали, не ржавели, а в нужную минуту не давали осечки.

Приводил в порядок и ножи, которых у него было несколько штук, хотя на охоте пользовался одним: точил, заправлял на мелком бруске, затем доводил на кожаном ремне, слегка протирал машинным маслом и отправлял в ножны.

Всю эту работу Данила любил, как любил и то дело своей жизни, которым занимался смолоду, – охотничий промысел.

В первой половине апреля побывал у Степана в Ануфриеве, где отозвал в сторону племянника Володьку и наказал быть готовым в первомайские праздники сходить с ним на участок. От брата заглянул в хибару Воробья. В полумраке жилья разглядел старого приятеля – тот сидел за заваленным всякой всячиной столом и что-то ел.

Данила брезгливо оглядел внутреннюю обстановку хибары: жилье давно не белено, вместо печи – лежащая на боку железная бочка, с вырезанным с торца и заставленным жестяным листом, квадратным отверстием для дров, около маленького окошка – лежанка, рядом стол да две-три расшатанные от времени табуретки.

Старик его не видел. Топтался по избушке.

– Та-ак… Иде ж рубаха – язви ее в душу? – вопрошал сам себя. – Вот она. Лежит комком. Нет чтоб на своем месте, дак валятся под табуреткой…

Держал пред собой рубаху, непонятно для чего разглядывая.

– Ах ты, старенькая моя, – продолжал ласково. – В клеточку. Сколь же я тебя поносил?.. Годков двадцать, а то и боле, и все – целехонькая, все – целехонькая… От… и – до…

Данила в своем углу наблюдал за Воробьем с улыбкой, дожидаясь, пока тот его заметит. Старик не замечал, внимательным образом разглядывая на этот раз свои босые ноги с черными ногтями на пальцах, которые давно изогнулись и вросли в мякоть тела.

– Куды ж портянки-то подевались? А, шут с имя, так воздену – не привыкать. Бывалочи, в тайге не до портянок было. Сунешь босые ноги в ичиги и – ходу. А то, бывалочи, травки какой в ичиги-то… К вечеру тока и очухашьси. Ноженьки вынешь, к костерку протянешь и подсушишь. И снова сунешь. Так сезон и пробегать…

Данила ворохнулся на своем месте в углу, старик наконец его заметил.

– Афанасьич, дружка мой разлюбезнай, че ж ты стоишь тамако, проходи ближе к столу.

– Гнездо-то у тебя, Евсеич, никудышное… – сделал по направлению к старику шага два.

– Никудышное, никудышное… – радостно соглашался Воробей.

– Чего ж ты радуешься, ежели никудышное? – усмехнулся по своему обыкновению Данила.

– И радуюсь, и печалюсь одному – тебя узрел в своих хворомах… От… и – до…

– Ну, обрадовался – это ладно, а печаль-то с чего?

– А радость, Афанасьич, завсегда рядышком с печалью ходит, вот и печалюсь…

– Мудрено, паря. Ну да ладно.

Старик суетился, подскакивал на месте, руки подталкивали к Белову табуретку.

– Садись, не брезгуй старого промысловика. Счас чаю сгоношу.

– Не нада чаю, пил тока что у Степана.

– А здря. Чай у меня охотницкий, по старинному рецепту…

– Да сядь ты, черт старый, – остудил рвение Воробья. – По делу я.

– И энтому я рад, Афанасьич. Када дело, то и печаль отступат. Слухаю тебя. Сказывай…

– Ты еще не забыл о недавнем приезде ср…х геологов? Так прав ты был: никаки они не геологи.

– Дак я ж… тебе ж… сразу ж…

– Действительно, тока один ты и докумекал – сразу видно старого охотника, – решил польстить старику. – Но говор говором, а на одежу их ты не обратил внимания? Одежа-то новая. Специально приоделись, дабы сбить с толку, чтоб их за геологов приняли. Но и это не все. У одного из них, у чернявого, я нож приметил за поясом. Попросил поглядеть. И че ж ты думать? Нож-то оказался моего убиенного деда Ануфрия Захаровича!

– Батюшки! – ахнул Воробей. – Вот тебе и печаль. И как же ты признал ножик-то?

– По рукояти из лиственничного корня и по особому знаку, что вырезан на ней. Об этом мне сказывал на смертном одре отец мой, Афанасий Ануфриевич. «Ножик, – сказывал он, – ты признать по рукояти и по особому знаку на ней в виде птицы ли, креста ли…»

– И ты их, варнаков, живыми выпустил? – вскочил Воробей. – Да я б их, я б…

– Ишь ты, сразу и убивать… Для начала, паря, нада бы узнать, откуда у них ножичек-то. Может, случайно как попал. К тому ж с ними приезжал председатель поссовета Холюченко. Пришлось стерпеть. Но это ниче. В двадцатых числах мая они ко мне подъедут – обещал я свести их в места, где, возможно, есть золотишко. В огнем, ниче определенного я им не сказал. Заманить чтоб. По этому делу я к тебе и зашел. Подстрахуешь меня? Приходи при полной омуниции двадцатого числа. Поживешь денька два-три, пока те не нарисуются. Об остальном обговорим у меня. И – помалкивай…

Последнее сказал на всякий случай, прекрасно зная, что для Воробья его, Данилы, доверие – честь особая.

– Стрелять-то не разучился? – спросил уже в дверях.

– Стрелю, еще как стрелю, Афанасьич… От… и – до…

– И – добро.

Тридцатого апреля к вечеру явился на выселки племянник Володька. Долго не рассиживались, повечеряв, легли спать, чтобы с раннего утра отправиться в тайгу.

До зимовья добрались уже в сумерках: растопили печку, сварили чаю, ужинали отваренной заранее холодной сохатиной. Данила говорил племяшу:

– Завтра я покажу тебе весь участок, чтоб знал, откудова че берется. И где ключ тайги, ее житница, ее сердцевина. Покажу тебе и ручей Безымянный, какого ты не видел и не знашь, а это очень антиресный ручеек. Очень ан-ти-рес-ный… Я вить че тебя позвал… Соболевал ты со мной сколь сезонов, а тайги не знашь. Непорядок это. Вот и решил поправить положение. К тому ж ты нонече уезжашь на учебу, и дело это доброе, тем паче – по охотницкому профилю. Но вить сюды и возвернешься? Так вить?..

– Так, дядя Данила, так… – с живостью отозвался Вовка, готовый в этот момент подтвердить свою заинтересованность чем угодно, хоть, к примеру, влезть на стоящую рядом с зимовьем сосну.

Сидели они за небольшим столом напротив друг друга: Вовка, наклонившись в сторону дядьки, Данила, чуть откинувшись спиной к стене. Огарок свечи высвечивал из полумрака их лица.

– Ты, дорогой племянник, канешна, слышал историю прадеда твоего Ануфрия Захаровича. Слышал, что случилось с его семьей, от коей сберегся лишь малец Афоня, твой дед, и от коего корня происходишь ты сам. Слышал, да не знашь наверняка, че там было и как там было, а я вот – знаю…

Вовка напрягся: он не мог до конца поверить, что дядька, ни с того ни с сего, решил посвятить его в то, о чем он сам нередко думал и в чем сам хотел бы разобраться. Тайна их родовой беловской трагедии, пусть в неравной степени и в разное время, но обсуждалась поселковым народом, что сказывалось на всех членах семьи – в школе, на улице, в магазине. Предполагалось даже, что Беловы, особенно старшие, знают о золотой жиле, но помалкивают – то ли выжидают чего-то, то ли страшатся нарушить тайное заклятие предка своего Ануфрия. Находились даже такие, кто утверждал, что в предосеннее время густых туманов, в ранние утренние часы в поселке, то в одном месте, то в другом, проявляется некая мужская фигура. И стоит тот неизвестный человек, опираясь на суковатую палку, будто бы озирая окрестность: то ли что-то примечает для себя, то ли сторожит чегой-то. И будто бы даже собаки в те минуты перестают лаять. А тишина устанавливается такая, какая бывает перед тем, как ударить набату.

Может, и в самом деле что было, ведь шатуны на выселки нагрянули, скорей всего, именно в такое время года – не могли же ануфриевские знать подробностей, известных только Даниле и Степану со слов их умирающего отца Афанасия.

Доходили те разговоры и до Вовки. Не раз и не два приставал он к отцу с вопросами. А что тот мог рассказать?

– Знашь, сынок, ежели было бы золото, то разве за столько-то лет не открылось бы людям? Вот то-то и оно, – отвечал, примерно, одно и то же. – И я так думаю про это про все. Поэтому плюнь и растери. И – забудь. Впереди у тебя своя жись, вот ею и живи.

– Ты, паря, ушлый от природы, – продолжал между тем Данила. – Я это приметил еще тада, када ты под стол пешком ходил. Но ушлый еще не значит умный. Здесь важно по-ни-ма-ни-е! Понимание того, что будет, ежели вот всю эту благодать, что вокруг нас, кто-то придет и погубит. Важно понимание того, что где золотишко, там и кровь, и злоба, и попирание святынь. Другого не дано. Так было, так есть, так будет всегда, пока стоит на земле род человеческий. А есть ли оно, золотишко, то есть в наших краях, нет ли его – никого не касается.

– А есть оно? – почти шепотом спросил младший Белов.

– Завтра и увидим, – обнадежил Данила. – А счас – спать.

Во владения старшего Белова заходили торенной дорогой, где по левую руку в основном располагались тайги промысловиков кедрового ореха, на которые коопзверопромхоз выписывал договора. Места эти Вовка знал, так как здесь же был участок и его отца Степана Афанасьевича. Затем резко взяли вправо, поднялись на гору и спустились вниз – здесь Вовка уже не хаживал, но и эти места были обжиты промысловиками давно и основательно, на что указывали следы пребывания человека: торенные тропы, затеси на деревьях, установленные на мелкого зверя плашки, попавшие на глаза две-три избушки.

Данила шел молча, не оборачиваясь на племянника. Ни о чем не спрашивал дядьку и Вовка, помня его наставления о том, что всюду, где бы ни ходили, «надо примечать». И – примечал, имея к тому же опыт пребывания в тайге, где с годами он мог ориентироваться не хуже любого бывалого охотника.

Вышли к обширной, будто утыканной кочками, болотине. Здесь Данила приостановился, снял с плеча вещмешок, отставил к коряжине одностволку.

– Горе-промысловики из города и местные сюды не суются, потому как болото здесь тянется на километров тридцать, а то на все пятьдесят – кто ж их мерял, километры-то. Обойти его можно тока со стороны реки, так как болота тянутся по всему берегу и скоро начнет казаться, что, кроме их, ничего здесь нет. Но тока я один знаю, как пройти по болоту напрямую, вот и примечай, где будем идти. Во-он, видишь верхушку елки? До нее будет с полкилометра, а кажется, вроде недалеко. Но даже, ежели, предположим, залезть на дерево, все равно будешь видеть тока верхушку. Растет она на берегу острова – там и будем полдничать. Есть здеся еще один остров, поболе этого раза в два. На том острове сохранились остатки землянок, каких-то построек. Кто там жил во времена давние – бог весть, но пройти и туды можно. Я же сам там почти не бываю – не глянется мне то место.

– Отчего же?

– Знать, не от добра прятались люди в глухомани таежной, да еще и на острове. Нужда, видно, гнала особая, смертная… Я о том много думал, када ходил, глядел, примечал. Ну да ладно. Будет заделье, и туды сходим. Болотина по всему проходу до нашего острова неглубока, так что, дорогой племянник, разворачивай голенища бродил. Вода местами не замерзат и в крещенские морозы, потому как снизу, из земли, бьют теплые ключики, из-за чего рано сходит лед. Воды здесь круглый год одинаково – ни больше и ни меньше.

– А по зимнику разве нельзя пройти на те острова? – спросил племянник об интересовавшем его.

– В том-то и загвоздка, что вкруг островов из недр болотины бьют горячие источники, оттого болотная хлябь не замерзает даже в самые лютые морозы. Потому-то непросто было выкурить староверов с их островов. Да и в нонешнее время никто туды не суется, а то бы давно напакостили. Така, паря, история…

Данила пошел уверенно, как по торенной дороге, Вовка ступил с чувством опаски, но скоро освоился и брел за дядькой между торчащими в обилии кочками, внимательно осматриваясь вокруг себя. Попадались чахлые березки, кое-где – островки ельника, а кое-где и коряжины, что указывало на росший здесь когда-то лес.

Брели не торопясь: вода самое большее доходила до коленок, сапоги не увязали в грунте, и не надо было вытягивать одну ногу за другой. Получалось, как бы переходили вброд реку.

– Может, тысячи, а то и мильоны лет назад здесь было русло небольшой реки, – говорил по ходу Данила. – От реки кое-где остались озерца и в них – кишмя кишит рыба. В большинстве своем бросовая – сорога, елец, щука. Встречаются озерца, где тока один карась. Озерца рассыпаны по всему бывшему руслу.

– Дак че ж елка-то не приближается: идем-идем, а все одна верхушка торчит? – поинтересовался племянник.

– А это загадка природы иль обман зрения. Будто переваливаем через бугор. Елка откроется сразу…

Действительно, минут через пятнадцать ель стала вырастать на глазах, и скоро ступили на твердую землю. Дерево, на которое шли, оказалась внушительных размеров, как в обхвате, так и в высоту. Росло, слегка наклоняясь к болотине. Еще Вовка обратил внимание на длинные, почти как у сосны, ярко-зеленые иголки – видно, тепло земли и достаток влаги давали дереву все нужное для жизни. Сразу же за елью, метрах в пяти, начиналось молодое, густое разнолесье, а за ним – сплошь в паутине огромные, с раскидистыми лапами, взрослые деревья. Вовка шел за Данилой, то и дело обходя или перелезая через застарелые валежины, и не сразу увидел добротное зимовье.

Открывшееся глазам было так удивительно, что он невольно вскрикнул и остановился, будто кто толкнул его в грудь.

Избушка была построена сравнительно недавно, так как бревна еще не успели как следует потемнеть и сохраняли золотистый оттенок. Имелся прируб к ней в виде сенцев. С северной стороны – навес, где в аккуратную поленницу были сложены дрова. Навес огибал избушку и с западной стороны – там, как понял Вовка, было место для лошади. Перед избушкой на вкопанном в землю столбе – стол, рядом – лавка. Рядом же – таган. Здесь же – банька, чуть поодаль – лабаз, под ним – западня ледника.

И, хотя солнце стояло высоко, избушка находилась как бы в тени. Вовка задрал голову и увидел лишь куски голубого майского неба: огромные сосны, лиственницы будто протягивали друг к дружке лапы, закрывая сверху постройки.

– И с вертолета не разглядишь, – вырвалось у младшего Белова. – Надо ж было так устроиться… И что: все один, без помощников? Бревна-то, небось, трудно было таскать?

– Мне помощники без надобности. А бревна можно и на горбе таскать, тока занятие это для дураков. Я ж использовал горб Гнедого, а поднимал кверху и ложил на стены при помощи лебедки. Два лета трудился, зато – кака теперь благодать, а?..

– Когда построил?

– Годов десять назад. И силенка, как ты понимать, еще водилась, да и ныне не поослаб. Пойдем внутрь избушки, там и расположимся.

Внутренне устройство жилища мало напоминало обычное таежное зимовье, и прежде всего своими размерами, сложенной из кирпича небольшой печью, с которой свисали, протянутые до стены и там закрепленные на прибитом бруске, доски. На досках – овчинный тулуп. Лучшего места для обогрева и просто отдыха было трудно придумать. У одной из стен были устроены нары, опять же в виде топчана. Рядом с печью у окошка – кухонный стол. На полках – необходимая посуда, в мешочках и кулечках – крупы, макароны, соль, сахар, в жестяной банке – чай. У другого окошка – еще стол.

– Я, паря, весь припас здесь имею, – обронил наблюдавший за племянником Данила. – Имется подпол, коптильня. Свой огородишко на сотки полторы. Впрок – лук, морковка, свекла, редька, картошка. Припас круглогодичный, но, кроме того, и разовый – так, на месячишко… Ну там мясо вяленое, сало, рыбка соленая и копченая и другое.

– На целый месяц?.. – изумился Вовка.

– Может, и боле того. Я вить када веду заготовку лексырья, ореха, делаю обход участка, то проживаю в основном здесь, на острове. А ежели учесть, что в тайге я месяцев девять в году, то и жилье должно соответствовать. Правда, по снегу сюда не хожу. Не суются зимой сюды и посторонние – из-за источников, боятся провалиться. Да и надобности нет. Ко всему прочему здесь я в полной безопасности и скрыт от глаз человеческих. Есть у меня здесь книжки, есть тетрадки, куда записываю сведенья о погоде, о каких-то приметах, вношу данные о численности зверя, копытных, птицы, каки-то свои наблюдения.

Данила показал рукой на стоявший у другого окошка стол.

– Эт мой кабинет, – ухмыльнулся. – Подойди, глянь.

К своему удивлению, младший Белов увидел лежащую с края стола Библию, и видно было по закладкам, что ее читали. Открыл на первой закладке, прочел подчеркнутое:

«Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли, не поклоняйся и не служи им ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои».

– И никто, ни единая живая душа не знает об этом месте?

– Никто, – спокойно отвечал Белов-старший. – Это целиком вотчина беловска.

– Как это?..

– До моей постройки здесь была древняя зимовьюшка, которую, как я понимаю, построил еще мой дед, а твой прадед Ануфрий Захарович. Знал о зимовьюшке и мой отец Афанасий Ануфриевич: сказывал, что мальцом сюды водил его старший брат Гаврила и дорогу он запомнил. А када мне было лет десять, взял с собой и меня – так и я узнал дорогу. Вот и выходит, что это вотчина целиком беловска.

– Но разве не могло быть такого, чтобы знал еще кто-нибудь? Отец, к примеру?..

– Могло, канешна, но тогда бы рано иль поздно кто-нибудь объявился бы. Однако сколь лет прошло, и – никого. И че бы здесь кому делать? Ну да ладно. Перекусим и – дале. К вечеру нада возвернуться в то зимовье.

Помолчал, добавил:

– А брат мой Степан – не знат. Отец наш, Афанасий Ануфриевич, наказал не посвящать его в тайну. У него, сказывал, другой путь.