Текст книги "Интервью со смертью"

Павел переложил пистолет из сумки в карман брюк, вызвал по телефону такси и, никого не предупредив, что уходит, выбежал из магазина.

Такси подъехало довольно быстро, но потом они попали в пробку и целых пятнадцать минут не могли из нее выбраться. Павел сходил с ума от нетерпения. Барабанщик в голове снова принялся за свою адскую работу.

– Объехать как-нибудь можно? Ради бога, сделайте что-нибудь, я ужасно опаздываю!

– Что я могу сделать? – Водитель развел руками. – Пробка. Придется ждать, пока не рассосется.

 
За стеклянными дверями стоит плаха с топорами…
 

Это никогда не кончится! Боль не кончится… Зачем он взял эти деньги?

– Я заплачу, сколько скажете, столько и заплачу, только давайте уже поедем!

– Куда тут ехать-то, по головам, что ли?

 
Здравствуй, мишенька, дружок, сколько стоит…
 

Нет, этого вынести невозможно! Павел распахнул дверцу машины, выскочил на улицу, забежал в магазин, купил бутылку водки, зубами, прямо у кассы, свинтил пробку, сделал большой глоток из горлышка – барабанщика требовалось подпоить, чтобы он хоть на несколько минут забыл о своей работе.

 
За сте-клян-ны-ми две-ря-ми-и-и…
 

Ритм замедлился, сбился. Павел сделал еще глоток, бросил деньги на кассу и, не дожидаясь сдачи, вышел из магазина.

Такси его за это время продвинулось на довольно приличное расстояние, а вскоре пробка совсем рассосалась. Минут через десять они уже были на месте.

– Тебя подождать? – Водитель от радости, что получил в два раза больше, чем полагалось за поездку, перешел на свойское «ты» и сделался услужливым.

– Нет, спасибо. – Павел глотнул напоследок из бутылки и протянул водку таксисту. – Выпьешь вечерком, после работы.

– Не надо. – Водитель смутился. – Ты и так дал много.

– Бери, бери. – Павел сунул бутылку ему в руку. – Выпьешь, ничего, водка хорошая. За упокой души. – И, не слушая больше возражений таксиста, зашагал к подъезду.

Но у самых ступенек затормозил, вспомнив последнюю свою фразу: за упокой души. Что он наделал? Вот так взял и сам себя приговорил. Фраза вырвалась помимо его воли, он и не думал ни о чем таком, а вот сказал. Значит…

Ничего это не значит! Мало ли какая глупость сорвется с языка? Сколько подобных глупостей сказано было за жизнь, если бы на каждую он обращал внимание, каждую воспринимал бы как пророческую фразу, давно сошел бы с ума.

А так сошел не давно, а недавно!

Ступеньки, стертые и пыльные, подъездная дверь без домофона, а дом такой приличный на вид, странность какая! Возможно, это последнее его впечатление. Жаль, что в такси с ним не ехала богомольная старушка, он попросил бы помолиться за него. Запомнить ступеньки. Как скрипит дверь запомнить. Шероховатость стены запомнить, темно-синюю ее окраску запечатлеть в памяти.

Неужели он совсем не надеется вернуться? Пистолет. Он в любом случае не даст себя убить, он будет защищаться, он сможет выстрелить! Да ведь он же сам идет, чтобы убить. В квартиру девяносто пять.

Девочка-нищенка тоже бы подошла. Лет восьми. Черные спутанные волосы, длинная юбка в лохмотьях. Чтобы помолиться за упокой его души.

Кнопка лифта загорелась, и теперь казалось, что она теплая. Но это вряд ли: не успела бы она так быстро нагреться. Пьяный безумный барабанщик все сбивается и сбивается с ритма. Слышно, как пульсирует висок. К боли, даже такой невыносимой, дикой, оказывается, тоже можно привыкнуть.

Он всех простил и больше не чувствует ни обиды, ни страха. Девочка-нищенка, очевидно, внучка богомольной старушки. Они помолились вместе за упокой… Душа упокоилась, душа успокоилась…

Это никуда не годится! Не те чувства, совсем не те! Он ведь не умирать, а убивать идет. Вот и лифт подъехал, открылись дверцы – мягко, без ожидаемого лязга и стука. Пятый этаж. Верхняя кнопка в первом ряду.

Больше подошла бы гадалка, цыганка с колодой замусоленных карт. Что с ним станется, какое пророчество сбудется? Плаха с топорами или…

Руку нужно держать в кармане – пистолет должен быть наготове. Как только дверь распахнется, прицелиться и выстрелить. Позвонить или постучать?

Сейчас. Все произойдет сейчас. Сто тысяч, тайна – тайна наконец-то кончится. Его, конечно, посадят за убийство, но это будет уже не важно.

Последнее впечатление изведать – прикоснуться воспаленным виском к прохладному пластику лифта. Не нажать ли на кнопку первого, не уйти ли, пока не поздно? Нет, вот лифт приехал, дергается в последних конвульсиях, сейчас распахнутся дверцы…

Что было самое ценное в его жизни?…

Лифт, качнувшись в последний раз, открылся. Павел шагнул на площадку. Что-то с сиплым шипением ударило в лицо. Он попытался выдернуть из кармана правую руку и прикрыться, но она слишком долго сжимала пистолет и затекла. Новая струя ударила по глазам, пронзила мозг. Павел стал оседать на пол, но упасть ему не дали – чьи-то сильные руки подхватили под мышки и поволокли его парализованное внезапным действием неизвестной едкой струи тело. Сознание он не потерял, но не мог сопротивляться, не мог даже пошевелиться, не мог открыть глаза. Скрипнула дверь, тело его втащили в какое-то узкое помещение и бросили на холодный, шершавый пол, щелкнул замок. Девочка-гадалка, старушка-цыганка Оля склонилась над ним. Барабанщик-таксист приподнял свои палочки и замер, готовясь исполнить барабанную дробь приговоренному к смерти. Грянул.

Он и не знал, что боль бывает такой! Такую боль выдержать невозможно, невозможно!..

Внезапно боль кончилась, висок отпустило. Мягчайшее покрывало бархатной темноты накрыло его с головой. Тело Павла в последний раз дернулось и замерло.

Глава 5
Кира Самохина. Профессионал

Никакой кошки у нее не оказалось. Не оказалось и близкой подруги, страдающей близорукостью. И мебель в квартире была расставлена совсем не так, а дверь не обита дерматином. Но муж имелся, именно такой, как я его себе представляла: приличный, отстраненно-равнодушный в обыденной жизни. Впрочем, когда я брала у него интервью, он плакал: гладковыбритые щеки избороздили блестящие полоски, глаза покраснели, нос утыкался в платок, отглаженный, чистый. Наверняка у него есть и свитер из домашней шерсти – как только настанут холода, он вытащит его из шкафа и станет надевать под пиджак.

До наступления холодов еще далеко. До наступления холодов еще так далеко, что он успеет утешиться: свитер не причинит ему боли, а будет служить воспоминанием, помимо прямого своего назначения: вон там, в том кресле она сидела прошлым ноябрем, спицы тихонько позвякивали, Маркиза выскакивала из засады и бросалась на клубок…

Ах да, кошки-то не было. Зато было двое детей – мальчики, одиннадцати и семнадцати лет. Она очень беспокоилась за них, ей все казалось, что однажды придет в их дом беда. Бедная Виктория Яковлевна, она оказалась права: беда действительно пришла. Беда позвонила по телефону, предупредила, как деликатный, но нежелательный гость, знающий о том, что он нежелательный, и все же пришла. Чья дверь окажется следующей?

Статья написалась легко и быстро, на одном дыхании. Теперь я совершенно не сомневалась: последуют новые убийства – в городе действует маньяк. Странно, что милиция и сейчас не желает этого признавать. Статью я назвала «Вторая жертва. Продолжение следует» и изложила в ней свои мысли о природе маньяка. Главный остался доволен, несмотря на то что с милицией вышел конфликт. Об отпуске редактор больше не заикается, наоборот, советует не расслабляться и продолжать в том же духе. Как будто от меня зависит: убить – не убить. Он и сам маньяк от журналистики, в этом смысле мы с ним два сапога пара.

Другое дело Столяров. Мои успехи его абсолютно не радуют. Второй труп, обнаруженный мною, его окончательно доконал. С еще большим подозрением он стал присматриваться к бедному Льву Борисовичу – этот-то тут при чем? Меня Руслан тоже как будто в чем-то подозревает. Неужели думает, что мы с Годуновым – шайка маньяков? Странный он человек.

Кстати, Лев Борисович почти совсем перестал пить и необыкновенно сдружился с Василием Максимовичем, верхним соседом. Тот меня, благодаря Годунову, простил за непристойные речи о маньяках и теперь каждый вечер приходит к нам в гости. Я к нему тоже иногда захожу – в основном для того, чтобы забрать Годунова, когда он там засиживается за полночь. Вчера вот тоже пришлось его вызволять: обсуждали мою статью о второй жертве, проспорили чуть не до двух часов. Только спорили-то они о разных предметах и понять друг друга не могли. Лев Борисович пытался заставить его проникнуться художественными достоинствами статьи, психологией героев, а тот ужасался фактам и не желал проникаться достоинствами. Хорошо, что я пришла за Годуновым, а то бы они, чего доброго, подрались.

Мне хорошо, мне спокойно, я обрела семью, и статья написалась легко, и прогноз на дальнейшее благоприятный. Алеша ушел на второй план и больше меня не мучает. А Столяров заболел – телохранитель взял бюллетень, шпионить за мной сейчас некому: покой и свобода.

Чтобы насладиться покоем и свободой в полной мере, я с утра позвонила на работу и отпросилась на целый день. Главный возражать не стал, он мне теперь ни в чем не возражает. Впрочем, он знает, что делает. В его интересах не ограничивать мою свободу, в его интересах поддерживать во мне здоровый дух кровожадного творца.

Выгуляв Феликса и накормив семью завтраком – к нам присоединился и Василий Максимович, – я села за компьютер. Мне давно приходила в голову мысль написать нечто вроде криминального эссе о самоубийцах. Больше года я собирала материал по этой теме: коллекционировала неординарные случаи, разговаривала с психиатрами и психологами, имелось у меня даже несколько фотографий. Но раньше написать я была не готова, как бы не созрела, что ли, а теперь поняла: время пришло. Не знаю почему, мне представилось, что этот мой криминально-художественный опус особенно выигрышно будет смотреться в промежутке между статьями о маньяке: самоубийства оттенят убийства и наоборот.

До половины одиннадцатого я писала со скоростью хорошей наборщицы, была уже готова добрая половина, но тут вдруг резко ни с того ни с сего у меня заболела голова. Я пошла на кухню, сварила кофе, решила вознаградить себя сигаретой за хорошую, плодотворную работу. Годунова дома не было, он уехал на оптовый рынок закупать продукты на неделю: хозяйственным мужичком оказался мой Лев Борисович. Феликс прицокал из комнаты, ткнулся носом мне в руку, посмотрел, сочувствуя и сожалея, что не может облегчить мою боль.

– Меховое ты мое счастье! – Я потрепала его по мохнатой голове. – Не расстраивайся, сейчас все пройдет само по себе.

Голова, однако, не унималась, и статья дальше не пошла. Посторонние, совершенно не по теме мысли отвлекали и не давали сосредоточиться. В ушах звучала дурацкая, пошловатенькая фраза: любовь с первого взгляда. Чья это любовь? Не моя, уж точно. Если не иметь в виду то давнее, забытое – да, да, забытое! – про Алексея. Любовь с первого взгляда с первых же шагов породила ревность. У кого породила? Ревность – причина смерти. Нет, не причина, а повод для смерти. Но ведь это же как раз по моей теме: ревность – одна из самых распространенных причин самоубийства, в любом возрасте, кстати. У меня собрано немало таких случаев, вот, например…

Папка с материалами упала на пол, бумаги рассыпались, смешались – найти теперь в этой куче ничего невозможно. А голова болит все сильнее. Принять таблетку и лечь. Зачем себя мучить?

Я последовала своему мудрому совету, растянулась на диване, закрыла глаза. Но легче не стало. Навязчивая фраза про любовь с первого взгляда обросла образами: мужчина и женщина, вернее, парень и девушка. Парень постарше меня года на три, а девушка совсем молоденькая. Это у них, получается, любовь с первого взгляда? Но какое отношение они имеют ко мне? Я их не знаю, да не особо и хочу знать.

Ко мне они имеют самое прямое отношение! Со времени второго убийства прошло три дня. Они имеют ко мне отношение, еще как имеют! Они – мой будущий материал. Парень и девушка – кто из них станет жертвой?

Девушка совершенно спокойна, а он чего-то боится и, кажется, болен. Ревностью болен и чем-то еще, смертельно болен. Погибнет, конечно, он.

Он чужой и мне непонятен, я его совершенно не чувствую – как трудно будет писать его смерть! Неинтересный человек, и его страсти меня не трогают. Просто какой-то ревнивый дурак! Ничего хорошего из такого материала не получится. Лучше бы на его месте оказался другой. Но придется писать этого. Черт бы его побрал, навязался на мою голову! Ни одной яркой черты, серость и серость.

Но может, я ошибаюсь, может, не он?

Во всяком случае точно не девушка.

Я попыталась отогнать мысли о неинтересном, раздражающем потенциальном персонаже, но не очень-то в этом преуспела: парень назойливо вторгался в мой мозг со своими мелкими переживаниями. Лежать и снова и снова просматривать картины его неудавшейся любви с первого взгляда, слушать его нытье было невыносимо. Работа над эссе тоже не шла. Годунов еще не вернулся из своего продуктового похода. Поэтому, чтобы отвлечься и развеяться, я решила нанести визит болеющему Столярову. Доброе дело сделаю, да и все равно пойти к нему если не сейчас, то вечером придется: соку купить и что-нибудь из лекарств. Я ему не очень сочувствовала: подумаешь, небольшая простуда (где только в разгар лета умудрился ее подхватить?). Но если не навестить, разобидится на всю жизнь.

Я быстро собралась, зашла в магазин за подношениями больному и минут через пятнадцать стояла у подъезда Руслана.

Лифт отчего-то не работал, пришлось тащиться на пятый этаж пешком, а я сдуру надела босоножки на каблуках. Взмыленная и раздраженная, позвонила в квартиру, собираясь высказать Столярову все, что думаю о его дурацком доме, где изволят не работать коммуникации, о невыносимо жаркой погоде, о его ничтожной болезни и о нем самом, ничтожном и невыносимом. Но распалялась я напрасно: дверь мне никто не открыл.

Курит на общем балконе для сушки белья или мусор пошел выносить, решила я, не такой уж он и больной, как хочет представиться. Заглянула в отсек мусоропровода – нет никого, дернула ручку балкона – заперто. Ну вот это уже интересно! Куда мог подеваться Руслан? Не понадеялся на мою дружескую помощь и сам пошел в аптеку и магазин?

Вполне вероятно, тем более что никакой помощи я ему и не предлагала. Свинья и эгоистка, представляю, как бы он меня обхаживал, если бы я слегла с температурой! Мне стало стыдно и как-то паскудно. Надо его дождаться и попросить прощения и предложить поддержку и помощь на весь остаток его болезни – на все грядущие болезни. Надо ему позвонить, прямо сейчас, не откладывая ни на минуту, узнать, где он и как себя чувствует. Надо… Но сначала надо позвонить!

Телефон его не отозвался – забыл, что ли, мобильник дома? Я зачем-то снова позвонила в дверь, послушала – гробовая тишина, ни звука. Подошла к бельевому балкону, постучала – бессмысленное действие, с чего бы ему запираться? – и тоже послушала… Там кто-то был, на балконе! Я вдруг явственно услышала шорох.

– Столяров! Руслан! – позвала тихонько – мне отчего-то стало не по себе: зачем он заперся, от кого прячется?

Никто не отозвался. Мне стало совсем жутко, до дурноты, до темных кругов перед глазами.

– Руслан! – еле слышно прошептала я и попятилась от двери. Боже мой, я знала, отчего мне вдруг стало так жутко, я знала это еще тогда, я видела… когда на диване лежала… Там, на балконе…

Там, на балконе, два человека. Один из них, вероятно, уже мертв, и тут ничего не исправишь. Ревнивец мертв, а второй… Да, все дело во втором, все дело в убийце.

Это не он, не Руслан, тот, второй, на балконе, уговаривала я себя, пятилась к лестнице и совсем не верила уговорам. Руслан ушел в магазин: с легкой простудой вполне возможно пойти в магазин, одинокие люди всегда ходят в магазин с легкой простудой. Это не он, не Руслан…

Да почему я вообще подумала о Руслане? Как такая мысль пришла мне в голову? Потому что испугалась, что в роли убийцы окажется тот, кого ждала и не ждала. Руслана представить проще. Вот и решила свалить все на него, осуществить новую подмену, притвориться, будто боюсь, что он – убийца. Но ведь я знаю, кто убийца, зачем же себя обманываю?

Я не знаю, я не видела лица убийцы в своей картине – не захотела увидеть, как и тогда в первый раз, как и потом, во второй раз…

На балконе нет никого, он просто закрыт, чтобы местная шпана не заходила, а шорох мне послышался. Нет убийцы, нет убитого – все это страшная сказочка, которую я придумала лежа на диване. Статья не заладилась, голова разболелась, Годунов ушел – некому было меня отвлечь, развеять, вот и полезла в голову всякая ерунда. Никто не убил, никто не убит, я испугалась собственной тени. Дождаться Столярова, он скоро должен вернуться, попросить открыть балкон и убедиться…

Так уговаривала я себя и пятилась, пятилась к лестнице, прекрасно понимая, что все эти доводы ровным счетом ничего не стоят: я видела картину преступления, я и сама в нем участвовала как молчаливый свидетель. Я могу рассказать, как все происходило. Я… Да и балкон этот никогда не запирается. Сколько раз мы с Русланом на нем курили (Столяров не переносит дыма в квартире, а личного балкона у него нет), здесь всегда было открыто. Надо звонить в милицию, а не убаюкивать свою совесть. Надо засесть в засаду и задержать преступника: рано или поздно он выйдет.

А если выйдет Столяров?

Я допятилась до лестницы, уткнулась спиной в перила и остановилась. Что мне делать, если выйдет Столяров? Что делать мне, если выйдет не Столяров, а тот, другой, кто сделал мою жизнь сплошным потоком ожидания?

Но может быть, это кто-то третий? Я ни разу не видела лица убийцы, не захотела, побоялась увидеть, но, может быть, напрасно боялась?

У перил я простояла долго – или мне только так показалось? – а Руслан все не приходил. В подъезде не раздавалось ни звука – страшная, невыносимая тишина. Хоть бы кто-нибудь вышел из своей квартиры, хлопнула бы чья-нибудь дверь. От этой ужасной тишины кружилась голова. От этого невыносимого безмолвия казалось, что наступила всеобщая смерть. Я больше не могла ждать. Отлепившись от перил, сделала осторожный шаг по направлению к балконной двери.

Щелкнул замок – дверь медленно приоткрылась. Я так долго ждала, что она откроется, а теперь вдруг просто обезумела от ужаса. В голове у меня помутилось, я вскрикнула и бросилась бежать. Каблуки грохотали по лестнице, кровь грохотала в висках, заглушая шум каблуков. От кого я бежала? От чего я бежала? Я не должна была бежать.

На площадке какого-то этажа я поскользнулась, упала. Что-то вцепилось мне в платье, я поняла: это настигла смерть. Обезумевшим разумом логично отметила, что вот сейчас умру, и не испугалась больше, чем уже была напугана, не ужаснулась, потому что и так до краев была наполнена ужасом. Дернула платье – оно легко поддалось, поднялась, побежала, но не обрадовалась, что спаслась и снова бегу, живу. И когда выскочила из подъезда и поняла, что окончательно спаслась, не возликовала, не упала на землю, не стала целовать ее в умилении и не вознесла благодарственную молитву Богу. И к прохожим не бросилась, приказала себе перестать бежать, перейти на спокойный шаг, чтобы не вызвать подозрения.

Я помню свои ощущения до мельчайших подробностей, довольно связно могу их описать, но, когда добралась до остановки и села в троллейбус, у меня было такое чувство, что все это время я пребывала в глубоком обмороке.

Очнулась, встряхнулась, огляделась вокруг – потные, разгоряченные пассажиры. Воспаленные лица. Словно все только что убежали от смертельной опасности. Троллейбус спасшихся. Я одна из них. На общем фоне чудом оставшихся в живых я не выделяюсь. Это хорошо, никто не обратит на меня внимания – внимание посторонних сейчас мне ни к чему. О том, что со мной произошло, я никому не расскажу. И о том, что произошло там, на балконе, тоже не расскажу. Даже если все подтвердится, сделаю вид, что ни о чем не догадывалась. Меня там не было – и все. Не приходила я навестить больного Столярова. Да он и не болен вовсе, раз ушел в магазин. Ушел в магазин, позабыв мобильник, не подумав о том, что по дороге ему может стать плохо и без связи никак нельзя. И меня не позвал, значит, не так уж и болен.

Моя остановка, пора выходить. Можно было и пешком дойти, здесь совсем недалеко. Годунов, наверное, уже вернулся, разделывает мясо на кухне, Феликс вертится у него под ногами, выпрашивает подачку. Я окончательно пришла в себя, только голова была немного оглушенная – так бывает после выхода из транса, когда закончишь статью. Мне бы посидеть где-нибудь на скамейке, подышать воздухом, прежде чем появиться дома. В скверик завернуть, например…

Я перешла дорогу – дождалась зеленого, как дисциплинированный пешеход, и перешла. Обогнула кусты. Вон та самая скамейка, где мы с Годуновым встретились при свете желтого глаза, та самая скамейка, с которой все и началось. Занята. Кто-то сидит, ногой болтает – живой еще. Белые кроссовки из дешевого кожзаменителя – жарко, должно быть, ему, бедолаге, у меня и в босоножках ноги огнем горят. Закурил. Равнодушно, от нечего делать, а не потому, что хочет курить. Счастливчик, у него сигареты без счета, нет установленной нормы, это только я себя извожу. Подойти, попросить закурить? Нет уж, с этого Годунов начинал, а чем кончил? Труп обокрал. И на меня нарвался.

Впрочем, от встречи со мной он только выиграл: живет теперь в нормальных условиях, пить почти бросил, семьей обзавелся в нашем с Феликсом лице, приобрел приятеля-соседа – все как у людей. Да и я от встречи с ним выиграла.

Не докурил и до половины, выбросил в урну – расточитель! Махнул рукой, разулыбался, поднялся. Вот оно что, он девушку здесь дожидался, на скамейке покойника. Ничего, симпатичная девушка. В обнимку пошли. Догнать, рассказать, что здесь приключилось десять дней назад?

Черт с ними!

Пора и мне идти домой: посидела, подышала воздухом, на людей поглазела – и хватит. Годунов уже разделил мясо на недельные порции, сложил в морозильник, собирается жарить котлеты на сегодняшний обед, Феликс доглодал свою кость.

Я поднялась, пошла – каблуки вызывающе громко зацокали по дорожке. Однажды она была мокрой и скользкой. Раскаленный асфальт… Я просто гуляла. Статья застопорилась, и я решила проветриться. Я просто гуляла, но оказалось немыслимо жарко. Вечером, когда станет прохладней, навещу Столярова…

Черт! У меня был пакет! Я купила продукты и сок для Руслана. Куда же делся пакет? Он все время болтался у меня на запястье, синий с красной эмблемой пакет. Где я его оставила, где потеряла?

В подъезде, когда убегала. Или возле перил, когда дожидалась Руслана.

В любом случае это улика. Ничего теперь не получится из объяснений. Следствие возьмет след, следствие пойдет по следу, следствие упрется головой в мою дверь.

Ну и что? В конце концов, чего мне бояться? Я не убийца, я всего лишь молчаливый свидетель. Если на то пошло, могу стать свидетелем говорящим. Я расскажу, что навещала Руслана, не застала его дома и отправилась восвояси. Ну да, забыла пакет. Такая жара стоит, знаете, мозги плавятся, тут не только пакет забудешь. И вообще – я такая рассеянная, все время что-нибудь забываю, вот однажды забыла выключить утром утюг…

Мне нечего бояться. Мне совершенно нечего бояться. Да, да, я просто гуляла. Свинья и эгоистка, мне наплевать на больного товарища, не поспешила его навестить, не озаботилась его состоянием здоровья. Да, впрочем, он не так уж и болен – легкий насморк, слегка покрасневшее горло, температура, благодаря колдрексу, к утру почти снизилась. И потому я просто гуляла, когда поняла, что криминальное мое эссе застопорилось.

Ну да, волноваться мне нечего. Я и не волнуюсь, спокойно возвращаюсь домой. В подъезде блаженная прохлада, лифт работает, ничто не напоминает тот, другой подъезд. И балкончиков для сушки белья у нас нет.

Я поднялась на свой этаж, нажала на кнопку звонка. За дверью коротко рыкнул Феликс, приветствуя, радуясь. Послышались быстрые шаги – Годунов спешил открывать – тоже радуется моему возвращению. У нас хорошая дружная семья – о чем мне еще волноваться?

– Привет! – весело произнесла я, чмокнула в щеку Льва Борисовича, потрепала по голове Феликса.

– Кира? – Годунов смотрел на меня удивленно, словно не до конца был уверен, что это на самом деле я. Феликс продублировал его взгляд. – Что-то случилось?

– С чего вы взяли?

– У тебя такой вид… – Он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово. – Будто за тобой гнались. Взъерошенная, глаза дикие. Ну вот, и на коленке ссадина. – Годунов присел на корточки и с озабоченным лицом принялся рассматривать мою коленку. Надо же, а я и не заметила, что ободралась. Еще одна улика.

– Ерунда! – Я прикрыла ссадину ладонью, отодвинулась от Годунова. – Намажу антисептиком, и все пройдет.

– И платье порвано, – не унимался он. – Посмотри, посмотри, целый клок на боку вырван!

Я оглядела себя в зеркало. Точно, дыра, и очень заметно, голая кожа проглядывает. Плохо дело! На улице на меня не могли не обратить внимания, не могли не запомнить. И платье испорчено, теперь его не наденешь.

– Что произошло, Кира?

– Да ничего не произошло, черт возьми! – вспылила я. – Просто гуляла, поскользнулась, упала, зацепилась…

А я ведь действительно зацепилась. Там, в подъезде, когда думала, что меня схватили. Получается, никто меня не хватал?

– Кирочка, – Лев Борисович подошел ко мне вплотную, положил руку на плечо – от его прикосновения мне почему-то сделалось зябко, – не сердись. Ты такая колючая в последнее время, нервничаешь, плохо спишь – я слышу, как ты ворочаешься по ночам, вскрикиваешь, бормочешь что-то.

– Да? – Я с удивлением на него посмотрела: вот еще новости, не знала, что он за мной шпионит!

– Меня это очень беспокоит. Понимаешь? Я и сам теперь плохо сплю, все слушаю, как ты там?

– Да все нормально, Лев Борисович, не беспокойтесь. – Я ему улыбнулась. – Честное слово, все хорошо.

– А сегодня с самого утра сама не своя…

– Разве? По-моему, утром все было нормально: мы так весело завтракали, потом вы поехали на рынок, а я стала писать статью…

– Весело завтракали? Что-то я не заметил особого веселья ни с чьей стороны. Ты была какая-то подавленная, ну и мы с Василием Максимовичем, глядя на тебя, скисли. Он тоже беспокоится.

– И напрасно.

– А теперь пришла всклокоченная, платье порвано, коленка разбита. Где ты была, Кирюша?

– Гуляла. Каблук подвернулся, упала. Да что вы, в самом деле, Лев Борисович?

– Ничего. – Он отпустил мое плечо, посмотрел на меня, как смотрит Феликс, когда я ухожу из дому, – трагически печально и с полной безнадежностью. – Я очень хочу тебе помочь, Кира. Если бы ты рассказала, в чем дело… а то все молчишь, скрываешь… Или думаешь, это невозможно, тебе помочь?

– Ну почему же, возможно. – Я натужно рассмеялась. – Вы можете накормить меня обедом и тем спасти от истощения, я ужасно проголодалась. Успокойтесь, Лев Борисович, ни в чем другом помогать мне не нужно.

– Накормить обедом? – Годунов смутился. – Ну да, совсем забыл. Прости, Кирочка, я не успел приготовить. Пришел домой, тебя нет, мне почему-то сделалось так тревожно. А когда Руслан Столяров позвонил, я совсем забеспокоился.

– Руслан звонил? Когда?

– Минут пятнадцать назад. Чего ты так вскинулась?

– Боже мой! И что он вам сказал?

– Ничего особенного, но я испугался за тебя, сам не знаю почему. Руслан тоже какой-то дерганый, звонил в «Происшествия», ему сказали, что ты отпросилась с работы, очень расстроился, узнав, что и дома тебя нет, просил сразу же с ним связаться, как только вернешься… Он и на мобильник звонил…

На мобильник, черт! Мобильник я бросила в пакет, в тот самый, который непонятно где потеряла.

Я бросилась к телефону, не слушая больше Годунова. Столяров сразу же снял трубку: видимо, ждал моего звонка.

– Кира? – Голос у него был убитый. – Мне пришлось их вызвать, я не мог по-другому.

– Кого вызвать, о чем ты? – Я прекрасно понимала о чем, но сделала вид, что не понимаю. Мне стало нехорошо: все подтверждалось.

– Милицию, они сейчас приедут. Я не хотел, думал сначала с тобой поговорить, но тебя не было, а время шло.

– Милицию вызвал? Зачем? – Я продолжала играть дурочку. – Что случилось?

Зачем я его мучила? Зачем добивалась признания, ужасного признания? Ему и так невыносимо тяжело. По телефону сказать о таком невозможно.

Он и не сказал, только как-то коротко, судорожно всхлипнул.

– Руслан?

– Да. Я не знаю, что теперь делать. Ты приедешь? Или… Я не мог больше ждать, понимаешь? Господи, Кира, что теперь делать?

– Я сейчас к тебе приеду. Продержись как-нибудь минут десять. И не торопись с признаниями, ладно?

– Да… Они пришли, Кира! В дверь звонят.

– Держись и ничего не говори!

Я нажала на отбой, вызвала такси, бросилась в прихожую, но тут сообразила, что в этом порванном платье ехать нельзя. Пришлось возвращаться в комнату, чтобы переодеться. Впопыхах я нечаянно захлопнула дверь перед носом перепуганного Годунова. Хотела извиниться, но не было времени на объяснения. Подбежала к платяному шкафу, схватила первое попавшееся под руку (это оказались джинсы и черный, довольно легкомысленный топик), натянула на себя и выбежала из квартиры. С Годуновым я так и не объяснилась.

* * *

У подъезда Столярова стояли милицейский газик и «скорая помощь». Страшного синего микроавтобуса не было. Значит ли это, что все обошлось, третья жертва не убита, а только ранена?

Я влетела на пятый этаж, даже не проверив, заработал ли лифт. На площадке толпился народ, человек пять, и, кажется, все милиционеры. Дверь столяровской квартиры была распахнута. Дверь бельевого балкона тоже открыта. Я на секунду затормозила, соображая, которую выбрать. Выбрала балконную, двинулась в ее сторону. Но мне тут же преградили дорогу.

– Куда вы, девушка? Туда нельзя!. Я сделала вид, что совсем идиотка:

– Мне очень нужно, сейчас… – и исхитрилась проскользнуть на балкон – они просто не ожидали от меня такой прыти, дурости и наглости. Там тоже было несколько человек, на меня закричали, замахали руками, вытолкнули, но я все-таки успела увидеть.

Никаким ранением и не пахло, напрасная надежда. Он был мертв, этот парень, безусловно мертв. И убит тем же способом, что и две предыдущие жертвы. Лицо его так же, как и у тех, было мне смутно знакомо. Но у этого имелась одна ужасающая деталь: на груди была табличка с фамилией, именем и должностью. Она скалилась, она хохотала непристойным, каким-то сатанинским смехом. Назаренко Павел, продавец-консультант. Мороз продирал по коже. Подписанная смерть. Смерть с наименованием. Самый страшный в своей циничности облик смерти, какой я когда-либо видела.