Текст книги "Интервью со смертью"

Пока Илья звонил, Андрей не теряя времени нашел по справочнику номер «Дружбы», довольно быстро его соединили с нужным человеком, инструктором по плаванию оздоровительной группы, но ничего утешительного сказать тренер не смогла: Самохина действительно была сегодня, но ушла в начале первого.

– Ну, елки-палки! – Илья швырнул телефон на стол – видимо, и у него информация была неутешительной. – Представляешь, – пожаловался он Андрею, – я им с утра не успел дать указаний насчет Самохиной, так они решили, что объект с наблюдения снят.

– У меня тоже ничего хорошего. Ушла она из бассейна в начале первого. Черт возьми! И где теперь мы ее будем искать?

Илья нервно забарабанил по столу пальцами, дернул щекой, как будто его самого раздражал звук, который он издавал, схватился за виски и снова забарабанил.

– Слушай! – вскинулся он вдруг. – А собака там была?

– Собака? – Андрей удивленно на него посмотрел. – Где?

– Где, где? В квартире Самохиной! Большая черная собака.

– Не знаю, я не видел.

– Значит, не было! Не заметить ты ее не смог бы. Получается, она ушла с собакой.

– Ну и что? Я не понимаю, к чему ты клонишь.

– Странно, зачем Самохина пошла в бассейн с собакой? Это ведь неудобно. – Илья в задумчивости повозил в пепельнице окурком, отряхнул пальцы. – На ум приходит только одно: Кира понимала, что ей, возможно, угрожает опасность, и взяла собаку для охраны. Это хорошо – с одной стороны, собаченция, дай бог, действительно может защитить. Но с другой стороны – плохо: если она до сих пор не вернулась домой, а ушла с собакой, значит, в самом деле что-то случилось.

– Надо съездить к Самохиной и узнать: вдруг она вернулась, только на звонки почему-то не отвечает.

– Да, ты прав! – Бородин схватился за телефон. – Сейчас пошлю кого-нибудь.

Пока Илья разговаривал со своими оперативниками, Андрей позвонил Столярову, но только напрасно разволновал его: Киру Руслан не видел со вчерашнего дня, где она может быть, он и предположить не может. Договорились: если Самохина свяжется с ним, Руслан тут же перезвонит Никитину.

С полчаса они сидели, растерянно поглядывали друг на друга, ожидали звонка оперативника, который поехал на квартиру Самохиной. Несколько раз к ним подходил официант – безмолвные, застывшие, словно изваяния, ничего больше не заказывающие посетители его нервировали, он хотел поскорее получить расчет, – но клиенты его не замечали, и официант, горестно вздыхая, отходил.

Наконец позвонил оперативник. Сообщил, что дверь никто не открывает, в окнах нет света, судя по всему, в квартире никого, а у порога, на коврике, сидит огромная черная собака.

– Вот и все. – Бородин с тоской посмотрел на Никитина. – Готово! Пятая жертва.

Глава 4
Кира Самохина. Пятая жертва

… А главное – совсем не испугалась, когда наконец поняла: старуха, лицо которой я вижу со вчерашнего вечера, ни при чем – не она пятая жертва, а я. Я не только не испугалась – испытала облегчение. Потому что никак не могла до этого понять, чье это лицо, почему эта старуха кажется мне знакомой, где я видела ее раньше. И потому еще, что моя смерть – самое логичное завершение этой истории. А она завершится, с моей смертью и завершится. Сегодня завершится.

Остается дождаться ночи. Остается прожить этот день. Только и всего. Это мой последний день, и, значит, я могу прожить его как угодно, то есть – как мне захочется. Я могу поехать в редакцию и публично оскорбить Главного. Я могу подарить этот день Столярову – себя подарить. Я могу растранжирить все имеющиеся у меня деньги на сувениры родственникам. Провести день с родителями. Могу потратить его у нотариуса, оформляя дарственную на квартиру Годунову. Или закатиться в ресторан, прогулять, пропить свой последний день. Или провести его на диване, отвернувшись лицом к стене, вспоминая прошлое, осознавая, что вот одно прошлое и осталось, все мое будущее – это ночь смерти. Я могу всех простить, а могу со всеми попрощаться…

Я ничего не стала придумывать, решила провести свой последний день так, как запланировала вчера, еще не зная, что он последний. С утра погуляла с Феликсом, по пути зашла в магазин и купила продуктов. Помогла Льву Борисовичу приготовить обед, а к половине одиннадцатого отправилась в бассейн, объявив, что собираюсь всерьез заняться своим здоровьем. Поцеловала Годунова, потрепала Феликса, улыбнулась Василию Максимовичу (он зашел к нам попросить немного заварки, да застрял, затеяв долгий, малопонятный спор с Львом Борисовичем), закинула на плечо спортивную сумку, вышла из квартиры, не зная, суждено ли мне вернуться.

Я еще не знаю, как и где настанет моя смерть, я еще не готова это увидеть. Потом, позже, сначала мне нужно до конца осознать, что смерть настанет, сжиться с этой мыслью, отдышаться от нее. Потому что до конца я все-таки еще этого не осознала. Хоть и начала пользоваться преимуществами этого осознания.

А преимуществ масса. Во-первых, мне больше не из-за чего расстраиваться, нечего бояться, не к чему стремиться и, значит, не надо затрачивать какие-то усилия. Во-вторых, я знаю, что прожитая мною жизнь – в целом безгрешная жизнь, и я не смогу ее испортить. Неизвестно ведь, как бы я прожила более долгую жизнь, что могло бы произойти? Возможно, однажды, почувствовав себя самым несчастным человеком на свете, я совершила бы самоубийство. Или, что еще ужасней, убила бы кого-нибудь. Но главное мое преимущество состоит даже не в том, что день этот последний, а в том, что я знаю, что он последний.

В отличие от четырех первых жертв. Они этого не знали и продолжали проживать его как рядовой день. Страдали, переживали, терзались сомнениями, как всегда, как каждый человек терзается, не понимая, что они уже…

Впрочем, я ведь тоже решила не менять своих вчерашних планов и прожить этот свой последний день как обычный. Но это не потому… не оттого…

Да оттого, оттого! Хоть и поняла, и узнала, но осознать не могу. Попросту не верю.

Наверное, поверю, когда увижу.

Во всяком случае, глупо было идти в бассейн в свой последний день. А может, и не глупо. Голубая, голубая вода, а в ней мое отражение, рябчатое от волн. Вот она я, та, которая сегодня ночью умрет – будет убита. Ей не грозит самоубийство, ей не грозит стать убийцей. Я вытянула руки, нырнула. Инна, инструктор, что-то прокричала мне вслед. Наверное, что спину держала недостаточно прямо. Завтра Инне придется давать показания, а она и не знает, об осанке моей заботится.

Никто ничего не знает, кроме меня: и Столяров не знает – продолжает догуливать больничный, не печалясь, не закупает цветов, и Годунов не знает – болтает на кухне с Василием Максимовичем, не печалясь, не ударяется в новый бесповоротный запой, и родители не знают – пропалывают огурцы на даче, не печалясь, не… и Главный не знает – сердится на то, что я не вышла на работу, но не печалится, надеясь, что меня все же удастся уломать. А завтра…

Мне очень их жаль, всех, кроме Главного. От моей смерти он в конце концов выиграет: газета, в которой погибает журналист, всегда оказывается в центре внимания. А главный редактор – прежде всего. Уж он-то постарается придать моей смерти героический облик. Во всех интервью – а их будет множество – он выдвинет как причину профессиональную деятельность, бессовестно «забыв» о четырех предыдущих жертвах. Как еще он сможет удержать интерес вокруг моей личности, как еще он сможет удержать интерес вокруг себя и своей газеты?

Во всех СМИ появятся некрологи: «Скорбим, соболезнуем близким, надеемся, что заказчики и организаторы убийства понесут заслуженное наказание».

Я доплыла до конца дорожки, ухватилась за перекладину лестницы, но вылезать не стала. Некролог меня разозлил. Грубая, бесстыдная ложь разозлила. Написать, что ли, объяснительное предсмертное письмо? Рассказать, что моя профессиональная деятельность совершенно ни при чем, что убили меня, как и тех, предыдущих, и по тем же причинам, что я просто пятая жертва?

Зачем мне писать письмо? Неизвестно еще, в чьи руки оно попадет. Я дам интервью. Интервью о причинах своей будущей смерти, неотвратимой смерти – интервью с неизбежностью.

Позвонить и договориться… Кому позвонить? Ясное дело, не нашему Главному. Да и никому из «Происшествий» давать такое интервью я не стану. Я позвоню в «Колесо обозрения», договорюсь с Татьяной Луниной. Она очень толковая журналистка, ничего не переврет, не испортит, и человек, кажется, неплохой и неглупый.

Я вылезла из бассейна. Инна опять стала что-то кричать, давать свои бессмысленные указания, смешная, наивная женщина! Вытерлась полотенцем и пошла в душ. Нужно поторапливаться. Отыскать Татьяну будет нелегко – номера ее мобильного я не знаю, если ее нет в редакции, придется сначала звонить Столярову и выяснять у него.

Я не стала никому звонить, я не дошла до душа, я совершенно забыла, что нужно переодеться – так и сидела в мокром купальнике, с волос стекала вода… Я забыла, что день мой – последний. И не помнила, почему я обо всем этом забыла. Сидела в блаженном беспамятстве, оглушенная счастьем. Отчего происходит мое счастье, я тоже не помнила. И не пыталась вспомнить, просто отдалась ему. И дошла до экстаза, и почувствовала, что вынести это невозможно, что сердце сейчас разорвется, легкие не справятся с работой – и тогда вспомнила, что день этот – последний, и поняла, что умереть мне суждено не от рук убийцы, а от счастья. Не ночью, а днем, сейчас. И что это будет не смерть, а судорожный, может, слегка болезненный скачок в другую ипостась.

Но помешало лицо старухи. Страшное, сморщенное усатое лицо. Оно возникло, опять возникло, нежданно, как головная боль, которая прошла еще утром. Я попыталась его прогнать, но вдруг поняла, почему это лицо мне знакомо: это мое лицо в старости (точно так же, как лицо Виктории Яковлевны было моим в зрелом возрасте), старости, которая не должна наступить, но она наступит сегодня ночью. Старуха – пятая жертва, я – пятая жертва, я умру этой страшной старухой. Ночью.

Задохнувшись, я вынырнула из зарождающейся смерти. И обнаружила у себя в руке телефон. И сразу все вспомнила, и сразу забыла о старухе.

Сегодня я увижу Алешу. Это уже не мои фантазии – он прислал эсэмэску. И не просто с плещущимся морем, и не просто «Думаю о тебе», – а вполне определенно пообещал свидание.

Счастье снова захлестнуло и понесло, понесло… Но в смерть не вынесло. Я оделась, собрала свои вещи и вышла из спорткомплекса. Освещение улицы напоминало искусственное. Я долго решала вопрос, отчего это так, пока не поняла, что день сегодня непривычно пасмурный. Оттого и трава не такая зеленая, оттого и асфальт упруг, как беговая дорожка. И звук распространяется тоже почему-то не так, как в солнечный день. Шум машин, голоса, где-то скрипят качели, ветер налетает на кроны деревьев… Ветер касается лица. Закрыть глаза… Закрыть глаза – и перескочить разом в час свидания, без долгих переходов, поворотов и привалов. Дождаться бы…

Дождусь. А пока просто пойду по этой дорожке куда глаза глядят, время ожидания сокращу бесцельной прогулкой…

Улица, тихая. Нет, скорее переулок. Деревьев много, прохладно шумят листья. А вон там, вдалеке, мужчина, похожий на Льва Борисовича, ведет на поводке собаку, похожую на Феликса. Возможно, и я на кого-то похожа. Сладко ноют от усталости ноги – я очень давно иду и иду без остановки. Сумка бьется о бок – спортивная сумка. В ней мокрый купальник, в котором я получила телеграмму счастья. И вот теперь иду. Потому что закрыть глаза и перескочить сразу в час свидания невозможно. Нужно дождаться еще одной телеграммы, с более четкими и точными указаниями. Он мне обещал, Алеша.

Седая голова… Если она повернется, я снова увижу лицо. Стоит, держится рукой за ствол дерева – сумерки. Она хочет мне доказать, что сегодняшний день – ее последний день, а не мой. Чертова старуха! Конкурентка по смерти. Уйди, сгинь! Я не просила Малиновского проделывать со мной такие трюки! Если мне все же не суждено погибнуть сегодня, я убью его.

Голова начала движение – сейчас повернется. Мальчик под душем начал движение – сейчас повернется. Я вслед за ними невольно начала движение – и повернулась. Дерево. Толстый корявый ствол. Тот, за который держалась старуха, был тонким и гладким. Я положила ладонь на ствол – успокаивающе теплый. Прижалась щекой – и не смогла воспротивиться желанию обнять дерево, прислониться к нему всем телом, вжаться в его теплую шершавую кожу. Хорошо и спокойно. Они там, за спиной, старуха и мальчик, но мне все равно: их смерти меня не касаются, их лица меня не пугают.

Шаги – живые, не старухи, не мальчика – приближались, приглушенно постукивая по асфальту – потому что день пасмурный, а переулок пустынный. Остановились совсем рядом в тревожной растерянности, рука, горячая и мягкая, осторожно легла мне на плечо.

– Что с вами?

Женщина. Полная, добрая женщина. Мне не страшно к ней повернуться, но боюсь ее испугать: оскалом черепа испугать – лица у меня уже, вероятно, нет, слишком долгий срок прошел со дня моей смерти.

– Все хорошо. На минуту мне стало дурно, но теперь все прошло, – проговорила я, не поворачиваясь.

– Я могла бы вас проводить, – несмело предложила она, словно попросила об услуге. Милая, добрая, ранимая, мне всегда было больно за таких, как она. Как же с ней быть? – Я живу в двух шагах: квартал вниз и направо, – сообщила она все таким же робким голосом. – Совершенно одна. Муж пять лет назад умер, дочь с мужем живут в Израиле, навещают меня редко. Мы могли бы провести этот день вместе. Может, тогда все обойдется. Ну а не обойдется… – женщина грустно рассмеялась, – тогда тем более лучше вместе. За разговорами и день скорее пройдет.

Я отлепилась от дерева и повернулась, резко, уже нисколько не заботясь, напугает ее мой мертвый оскал или нет, – никакой женщины не было. Улица оказалась все такой же пустынной. Я медленно пошла, прислушиваясь к стуку своих каблуков. Конец еще не сейчас – я еще не испытала счастья, не встретилась с Алешей. Скоро он пришлет сообщение, в котором укажет координаты места нашего свидания.

Переулок внезапно кончился. Снова шумная, многолюдная улица: звуки и запахи. Подошел трамвай – старый-старый, такие ходили в моем раннем детстве, когда в моей жизни еще не было Руслана Столярова. Мама брала меня на руки, поднимала по ступенькам и усаживала в твердое пластмассовое кресло – красное или синее. Мне больше нравились красные. Зимой замерзали окна, а летом пахло разогретой резиной… Откуда здесь взялся такой старый-старый трамвай?

Красное кресло у окна оказалось свободным. Я поспешно села, опасаясь, что его кто-нибудь займет. Трамвай судорожно дернулся и поехал. За окном закачалась улица. И тогда, в такт перестуку колес, заиграл наконец карамельный марш из «Щелкунчика», оповещая о приближении счастья – пришла эсэмэска.

Алеша назначал мне свидание в семь, в «Бригантине». Я посмотрела на часы – только пять. Два часа предстояло прожить в ожидании, еще целых два часа. Слишком долго! Я измучилась ждать.

Колеса стучат, мерно покачивается вагон. Самое время закрыть глаза, самое место – перескочить в час свидания. Этот старый трамвай, конечно, не имеет ограниченного маршрута, он будет ехать столько, сколько мне нужно, он привезет меня туда, куда я захочу.

Я закрыла глаза. А открыв их, обнаружила себя на лавочке в сквере. Мокрый черный асфальт пригласил совершить прогулку. Я встала, пошла, осторожно ступая, боясь поскользнуться. Дождь барабанил по зонтику в такт трамвайным колесам. Мы будем смеяться, смеяться, когда дойдем до конца дорожки. Фонари. Дверь подъезда распахнута настежь. Я зацелую тебя до смерти. Эту ночь мы возьмем нахрапом. Мы разольем по бокалам наше счастье, напьемся им допьяна…

Слишком крепкий напиток, я отвыкла, не рассчитала сил. Голова закружилась, сильно, страшно – центробежная сила вынесла меня на лавочку в сквере, в исходную точку. Я закрыла глаза – трамвай. Стук колес – шум листвы, запах теплого дерева, кожа ощутила шершавость коры. Да это просто скамейка у входа в спорткомплекс.

Неужели я здесь так и просидела все время? Не было ни переулка, ни дерева, ни трамвая? И эсэмэски тоже, получается, не было? Второй эсэмэски с точными координатами места свидания?

Эсэмэска была. Вот она: «В семь в «Бригантине». Эсэмэска, слава богу, была! А остальное имеет ли значение?

Не имеет, но и все остальное было. Во всяком случае, переулок и дерево – точно. И человек с собакой в конце переулка, похожие на Годунова и Феликса. Куда они ходили? Зачем? Да и трамвай, очевидно, был – на нем я сюда и вернулась. Ну да, вон там трамвайная остановка. Я могу снова сесть и поехать. До встречи в «Бригантине» еще полтора часа.

Я встала, пошла. Зашумели деревья. Мне представилось, что я вовсе не в городе: кругом лес – тонкостволые осины и березы в дымке сырого вечернего тумана. Трава зашуршала за моей спиной, хрустнула сухая ветка. Кто-то идет, кто-то меня догоняет. Кто бы он ни был, я не хочу с ним встречаться.

– Подождите, мне трудно за вами поспеть!

Я не в лесу, я в городе! Под ногами асфальт. Не отвечать, не оборачиваться, ускорить шаг. Она меня не догонит, ни за что не догонит, чертова конкурентка по смерти.

– У меня тоже больное сердце, как и у мужа!

Голос робкий, а какая настойчивая! Говорит, словно извиняется, но ведь добивается и добивается своего! Не оборачиваться, добежать до остановки, запрыгнуть в трамвай, оторваться.

С оглушительным треском сломалась огромная ветка – старуха споткнулась, упала.

– Помогите!

Солнечный зайчик скакнул по асфальту, свет резанул по глазам. Я остановилась и оглянулась – мальчик на скейте, пожилой мужчина с коляской, коричневая колченогая бездомная собака, а никакой старухи. Снова происки продвинутого Малиновским сознания.

Ничего, осталось недолго терпеть! Через полтора часа я встречусь с Алешей, ну а потом…

Наверное, он очень изменился, мне трудно будет его узнать. Вероятно, я и сама очень изменилась – он меня не узнает. Как-то мы встретимся? Столько лет я его ждала и боялась его возвращения. Почему он решил появиться именно сейчас, в последний день моей жизни? Или мой день потому последний, что Алексей вернулся?

Вернулся он не сегодня, а в тот вечер, когда я обнаружила первую жертву. И был все это время где-то поблизости – я постоянно чувствовала его присутствие. И понимала, что он… И потому так боялась увидеть в своих картинах лицо убийцы.

Какой смысл было себя обманывать, ведь я же знала, с самого начала знала? И утверждала, что киллер – тот же маньяк. Боялась, что теперь-то подмены не произойдет? Или наоборот – надеялась на новую, на этот раз счастливую подмену: он не убийца, убийца – другой человек?

Кто эти люди, которых он убивал? Зачем он их убивал? Их лица мне казались знакомыми. Сегодня наверняка он убьет и меня. Почему же я так жду этой встречи, разве я хочу умирать? Не хочу. Но и не боюсь, я к смерти готова. Да, теперь окончательно готова. И потом, отменить ведь ее все равно невозможно: этот день уже назначен днем моей смерти. Я – пятая жертва, и точка.

Я поняла, зачем он убивал всех этих людей – чтобы моя смерть была оправданна. Он их для меня убивал, вернее, ради меня. Вероятно, они со мной как-то связаны. Он долго и тщательно готовился к моему истреблению: выяснил, что живу я теперь постоянно в квартире бабушки, узнал номер моего мобильного, проследил пути, по которым я хожу, круг знакомых… Мобильный! У меня ведь теперь новый мобильник! Как он мог узнать мой новый номер, я его почти никому не успела дать?

Столярову дала. Годунову сказала. Маме. И Василию Максимовичу. Не так и мало, получается, народу, у кого-нибудь из них он и мог выведать. Под каким-нибудь невинным предлогом.

Но как Алексей мог понять, что старого мобильника у меня больше нет, он ведь не звонил, а присылал эсэмэски? Видел, как я его потеряла, вернее, как потеряла пакет? Значит, там, на бельевом балконе, в доме Столярова, был действительно он?

Я остановилась, достала телефон, открыла последнее сообщение, проверяя догадку, вдруг осенившую меня. Первые эсэмэски он посылал из интернет-кафе, а эти? Если он нашел мой старый мобильник, логичней всего было бы…

Так и есть! Он нашел мой мобильник, он был на столяровском балконе, он… Последние два сообщения были посланы с моего потерянного телефона.

Не в блаженное состояние радости мне нужно сейчас впадать, – позвонить в милицию, Бородину позвонить и рассказать, кто преступник, кто этот самый маньяк.

Я никогда не смогу сдать Алексея. Не смогу и не стану. Я поеду на встречу в бар «Бригантина», в тот самый бар, в котором мы с ним сидели за три часа до отлета в Одессу. Что будет дальше? Не знаю. Этот день – мой последний день, через несколько часов я умру и потому имею право на последнее желание. Я прошу сделать в Книге Судеб небольшую поправку: пусть моим убийцей будет не Алексей.

* * *

Черепашьим шагом я продвигалась к «Бригантине», делая вид, что совершаю вечернюю прогулку (меня вдруг стало интересовать, что обо мне думают прохожие, а когда впадала в нирвану, когда с деревом в обнимку стояла, нисколько об их мнении не заботилась), и так старалась не прийти раньше семи, что в конце концов опоздала. На целых десять минут. Но Алеши в баре не было. Во всяком случае, ни в одном из посетителей я не смогла его признать, и ни один из них не проявил ко мне ни малейшего интереса.

Столик у окна, за которым мы тогда сидели, оказался свободным. Я заказала кофе и долго пила маленькими глоточками, притворяясь, что только ради этого пришла сюда. Алексей не появлялся. Я заказала еще кофе, потом сок, потом бокал сухого красного вина, потом стакан минералки… С восьми часов меня стал осаждать звонками Руслан, но я не отвечала, я ждала Алексея. Почему же он не приходит? Что мне делать, если он совсем не придет? Отправляться домой?

Я буду сидеть здесь, пока не закроется бар. Пока не закончится мой последний день. Пока не появится тот, кто должен его закончить.

Щель между неплотно задернутыми шторами окрасилась красным – солнце заходит, скоро начнет смеркаться. В сумерки погибнет старуха, вкравшаяся в мой последний день. Телевизор у стойки бубнит и бубнит. Поставили бы лучше какую-нибудь музыку.

Музыка заиграла у меня в кармане в половине десятого – музыка высших сфер, небесные звуки – марш из «Щелкунчика». Алеша просил прощения за несостоявшееся свидание и приглашал меня встретиться в аэропортовском парке. На четвертой скамейке. В десять часов.

В десять! Сообщение его, видно, пришло с задержкой. Как же мне добраться до аэропорта за полчаса? Никак не успеть, ни за что не успеть!

Я выскочила на улицу, попыталась остановить машину, не сообразив, что гораздо быстрее и надежней вызвать по телефону такси. Охранник, куривший на крыльце, с сочувствием смотрел на мои попытки – никто не хотел ехать в аэропорт. Он-то мне и посоветовал в конце концов вызвать такси, образумил ополоумевшую от сомнительного счастья дурочку.

* * *

Сухая жесткая трава шуршала под ногами, как опавшие листья. Вообще этот аэропортовский парк при сумеречном освещении напоминал осенний лес перед дождем. Я медленно шла, шурша травой – с каждым шагом все медленнее… Тонкостволые березы и осины, сумрак – я узнала этот парк. Вот водитель-то удивился! Всю дорогу его подгоняла, утверждая, что опаздываю на самолет, а попросила остановиться здесь, у парка, не доезжая до здания аэропорта. Может быть, он до сих пор стоит, раскрыв рот от удивления. Не вернуться ли к нему?

Не вернуться. Вон уже и аллея, скамейки. Я остановилась, подумала, справа или слева начинать отсчет? Тишина, сумерки все гуще. Четвертая скамейка посередине, хоть справа считай, хоть слева. Где-то там, в начале парка, откуда я только что пришла, хрустнула сухая ветка. Все идет по сценарию. Жутковатый сценарий!

Мое время еще не пришло. Мое время еще не пришло! Я спокойно могу двигаться дальше. Трава шуршит… И за спиной хруст все отчетливей. А на четвертой скамейке никого нет, пуста скамейка. Я так и не успела увидеть картину своей смерти, все оттягивала и оттягивала момент, да так и не успела. Мешала старуха, заслоняла своей неинтересной особой мою картину. Идти ли дальше? Идти. Сумерки и тонкостволые деревья – антураж не моей смерти, здесь мне ничто не грозит…

Третья скамейка. Зачем я иду? Алеши нет, на четвертой скамейке никого. Потрескавшийся асфальт, даже в сумерки видно, сквозь щели прорастает трава. Этот парк никому не нужен, люди прилетают, улетают, некому гулять по дорожкам.

Несколько метров осталось. Сесть и подождать на условленном месте… Хрустнула ветка справа. Наше свидание состоится!

Сумрак посветлел, окрасился красным, птицы кружат над парком, надрывно крича, высматривают место для ночлега, я сижу в «Бригантине», наблюдаю закат сквозь щель неплотно задернутых штор – возврат в час назад. Седая голова видна с затылка, если она повернется, я увижу… Видна с затылка, как и та, мокрая мальчишеская голова. Моя голова кому-то видна с затылка, если я повернусь, он увидит… я увижу его лицо.

Я вспомнила, как ее звали, эту мертвую старую женщину, которая лежит у четвертой скамейки, – Римма Адамовна. Это ее муж так крепко заснул в самолете, когда мы летели в Одессу. Так крепко заснул… его долго будили. Так крепко заснула Римма Адамовна, прикорнув у четвертой скамейки. Так крепко засну я, когда обернусь… Ветка хрустнула совсем рядом. Свидание будет коротким. Она не зря уговаривала прожить этот день вдвоем.

– Кира!

Старуха час назад, на закате, обернулась и увидела его лицо, мальчик четыре дня назад, поздней ночью, обернулся и, перестав быть мальчиком, увидел его лицо, Павел Назаренко обернулся… Виктория Яковлевна обернулась…

– Кира!

Ну вот и все: пора обернуться и мне.