Текст книги "Окрась все в черный"

Глава 5
Кто следующий?
(Филипп Сосновский)

Я стоял у опечатанной двери и долго не мог заставить себя сдвинуться с места. Все так и есть: она умерла – вторая жертва невымышленного кошмара. Она умерла, и это значит… Это значит, что гибель будет всеобщей. Мертвый художник слепыми глазами заглянет в лицо каждому и прикажет: умри! Кто будет следующим?

Я – художник, мне и решать. Я в ответе за тех, кого написал, – жестокий перифраз действительности. В каком порядке они появлялись на картине? Мне нужно вспомнить, обязательно вспомнить… Не могу, не помню. Я так старался забыть своих «Шесть мертвецов», стереть их из памяти, что вспомнить не получается. Инга, Анна… В таком ли порядке я их написал? Если не в таком, то вина не моя, не я убил своих героев.

Вина в любом случае моя.

Я никого не убивал, но вина моя. Как ее искупить?

Вспомнить порядок, узнать, кто следующий, и спасти остальных. Спасать по списку.

Напрягаю память изо всех сил – от напряжения текут слезы по моему еще живому лицу. Я сел в такси – и оказался в кошмаре… Когда кошмар закончился, написал картину. Сразу же по горячим следам стал писать. Но кошмар тогда не закончился, просто перешел на другой этап. Я писал как в угаре. Это не было похоже на мой обычный бытовой транс, это был некий всплеск безумия, что-то сродни аффекту. И теперь мне, конечно, не вспомнить, в каком порядке я их написал. Если бы я работал с натурщиками, была бы еще надежда, но я ненавижу натурщиков, использую случайно подсмотренные и исподтишка зарисованные ли ца – на улице, в парках, да мало ли где! Мне не восстановить очередности! И уж тем более не понять причину их смерти – причину нашей будущей смерти. Кто и зачем собрал нас на этот черный дьявольский шабаш? Дьявол собрал, для своих дьявольских игрищ. А я ни при чем, я – тоже жертва. И значит, не в моих силах разгадать его замысел, изменить ход событий я все равно не смогу.

Что же мне тогда делать?

Ничего, плыть по течению. Вернуться к себе в квартиру, продолжить работу над новой картиной – и ждать, куда меня вынесет.

Отлепившись наконец от опечатанной соседской двери, я прошел к себе. Сварил кофе, позавтракал, стараясь не думать ни об Анне, ни о других приговоренных, – расфокусировал мысль и почти успокоился. Медленно отпивал из чашки, дегустируя каждый глоток, откусывал от бутерброда, тщательно пережевывал, весь сосредоточившись на процессе еды. Сделал вид, что это утро – обычное утро, вот закончу завтрак и примусь за работу. На чем я остановился? На новых деталях. Они появились в результате… Впро чем, не важно, в результате чего, главное – появились. Желтые шторы, приоткрытая дверь, а за ней темнота. Человек в кресле смотрит в темноту приоткрытой двери, потому что нет второй комнаты. Нет второй комнаты – значит, не было ни жены, ни ребенка: историю, придуманную мною, не подтвердила жизнь. Надо начинать все сначала. Вот допью кофе и начну, сочиню другую историю.

Вечер. Человек в кресле смотрит в темноту приоткрытой двери. Темнота не символ, просто в прихожей перегорела проводка. Итак, он смотрит и слушает Джаггера, композицию «Окрась все в черный», антитезу моему божественному Перголези… Нет, не антитезу – другую музыку, которая больше соответствует другой истории.

Я допил кофе, вымыл чашку, убрал оставшуюся колбасу в холодильник, хлеб положил в пакет и пошел в мастерскую. Надо будет купить диск Роллингов, а пока придется обходиться собственной памятью. Сейчас я настроюсь, и музыка зазвучит в моей голове. Настроился. Зазвучала.

 
I see a red door and I want it painted black
No colors anymore I want them to turn black…[1]1
Я вижу красную дверь, я хочу окрасить ее в черный цвет.Никаких других цветов, только черный…  (Пер. с англ. ред.)


[Закрыть]
 

Остановился в коридоре, прикрыл глаза, примеряя новый наряд к моему новому образу. Закат окрасил красным дверь, на которую он смотрит, думая, что там, по ту ее сторону, другая комната (детская). Так было в его прошлых, почти забытых мечтах. Он думал, что сможет жить только грезами, но звонок в дверь разбудил его, отрезвил. Он пошел открывать и увидел, что за дверью лишь темнота и нет никакой другой комнаты. И закат давно кончился, и вообще наступила зима – по темной холодной улице идет тот, кто вынесет ему окончательный приговор. Но и это лишь его мечты, вернее, антимечты – в действительности нет и этого человека, есть только он, его комната, и нужно успеть окрасить… самому, первому в черный. Почему самому? Для чего в черный?

Черт возьми, что он собирается сделать?!

Я стукнул кулаком с размаху в стену – промахнулся, попал по двери, по моей белой двери в ванную, такой домашней, такой простой, как мои прошлые сюжеты. Рассмеялся срывающимся, плачущим смехом: это меня разбудил звонок в дверь, это мне вот-вот будет зачитан приговор. Чуть позже окончательный (через день? через два?), а сейчас… Я вспомнил, что ждет меня в мастерской. Как я вообще мог об этом забыть? Картина, повернутая лицом к стене, закономерно абсурдно вновь появившаяся в моей жизни. «Шесть мертвецов». Безусловно, это она. Мои «Шесть мертвецов» вернулись.

Что, если сбежать? Еще раз попробовать?

Ничего не получится!

Спотыкаясь, еле переставляя ноги, словно меня вели на расстрел под конвоем, я вошел в мастерскую. Попросил выполнить мое последнее предсмертное желание (дописать «Вечер») и вступил на эшафот – повернул картину.

Так и есть – «Шесть мертвецов». Что ж, я и не сомневался.

Преодолев дурноту, я перенес картину на стул, поставил как на мольберт и стал всматриваться в нее, как всматриваются в старую фотографию, которая давно пропала и вдруг нашлась на чердаке дачного домика. Всматривался, сравнивая образы памяти с этими, запечатленными, и, к своему облегчению, не находил такого уж разительного сходства. Ну да, похожи. Похожи, безусловно, но не тождественны. Как не тождественны даже очень похожие двойники, если они не однояйцовые близнецы. У прототипа Анны, например, волосы темнее, нос тоньше, а реальный Станислав шире в кости и вообще крупнее.

И все же в каком порядке я их писал? Была ли Инга первой?

Я их писал в том порядке, в каком они умирали в моем кошмаре. Кашляла женщина, тонким, неестественным, неприятным голосом кричал мужчина, другая женщина, совсем молодая, говорила, что мать не переживет ее смерть… Кажется, первой умерла женщина с кашлем. Инга? Возможно. Но я не слышал никакого кашля за стенкой – Инга умерла по-другому. А кашляла как раз Анна. Значит, порядок не сходится? Или там, в кошмаре, та, что кашляла, умерла второй? Я не могу поручиться за свою память…

– Интересная картинка! – Голос раздался у меня за спиной, я вздрогнул, хоть и не поверил реальности голоса. Медленно повернулся – он, лишний, седьмой, посторонний. – Шедевр! – Он усмехнулся и с каким-то зловещим интересом уставился на меня. И долго не отрываясь смотрел, потом снова перевел взгляд на картину. – И что самое интересное – лица-то все знакомые, вы не находите?

– Не так уж они и похожи, – огрызнулся я.

– А по-моему, очень похожи. Но меня, как я вижу, вы в свой черный список не включили?

– Кто вы такой?!

– Неужели забыли? – Он прищурился и посмотрел на меня снисходительно. – Я был вчера…

– Кто вы такой?!

– Один из приглашенных.

– Нет! Вы… лишний. Как вы сюда попали?

– Просто вошел. Вы забыли закрыть дверь. Крайне неосторожно с вашей стороны, учитывая ситуацию. Но меня больше интересует картина.

– Это копия.

– Ну, разумеется. Вот только с чего?

– Это вы ее сюда принесли! – вдруг осенило меня. – Вы!

– Я?! – Кажется, он искренне удивился. – С чего вы взяли?

Я задумался: и правда, с чего? Но ведь, с другой стороны, как-то она сюда попала. Мистический подтекст абсурда вполне ясен, но ведь не возникла же она просто из воздуха. Тем более копия. Ее принес человек, для того чтобы…

– Зачем вы ее принесли?

– Лучше скажите, зачем вы ее написали? Жуткая вещица, хоть и талантливая.

– Мне и самому она не нравится.

– Вы странный художник. И человек тоже странный. Вчера вы сказали, что не знаете никого из присутствующих, а получается, знали.

– Нет, я не знал.

– Они вам позировали.

– Мне никто никогда не позирует, но это… Это совершенно не ваше дело!

Я ужасно на него разозлился, так разозлился, что пожалел, что его нет на картине.

– Не мое дело? – Он засмеялся. – Это еще как сказать. Меня очень интересует ваша картина, очень! Есть в ней нечто… – он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово, – нечто пророческое. Вы ведь первой написали Ингу, да? А потом Анну…

– Я не помню, в каком порядке их писал.

– Ну, это вряд ли. А впрочем… – Он опять посмотрел на меня каким-то зловещим взглядом. – Может, вы и не помните, может, помнят за вас, – медленно проговорил он, все не отрывая от меня взгляда.

Мне стало жутковато. Я пожал плечами и ничего не ответил.

– Или все же помните? Кого вы написали третьим?

– Вам-то чего беспокоиться? – испуганно и оттого нагло спросил я. – Вас на картине нет. И вы тоже сказали, что никого из присутствующих не знаете.

Он кивнул с таким видом, словно мы сообщники. Да в чем-то так оно и было: мы понимали друг друга с полунамека. Вот только я не мог уяснить, отчего мы так хорошо друг друга понимаем, и нервничал все больше и больше.

– И все же кто третий?

– Не знаю, – вполне искренне сказал я. И зачем-то добавил: – Сам над этим голову ломал перед вашим приходом.

– Вот как? – Он удивленно и несколько надменно поднял бровь. – Как называется ваша картина?

– «Шесть мертвецов».

– Ну да, можно было бы и самому догадаться, – пробормотал он себе под нос. – Только вы на ней не очень-то мертвый. Скорее притворяетесь мертвым. Вот, сами смотрите. – Он подошел ближе, ткнул пальцем в «меня». – Глаза чуть-чуть приоткрыты, будто вы подглядываете сквозь щели век, на лице, в отличие от остальных, никакого ужаса, и вообще… Вы наблюдатель, мой друг, а никакой не мертвец. Наблюдаете за тем, как они умирают.

– Да? – Я растерянно посмотрел на свой автопортрет: а ведь он прав! И вдруг, опять на него разозлившись, пошел в наступление: – Но вас-то на картине вообще нет, однако вы были в числе приглашенных. Как вы это объясните?

– Это для меня самого загадка! – Он нагло, издеваясь надо мной, рассмеялся.

– И зачем вы сейчас пришли?

– Вас навестить.

– Я вас не приглашал!

– Вы не очень-то вежливы.

– А вы… Не знаю, что у вас на уме, но автопортрет я точно рисовал последним. Это я помню. Единственное, что хорошо помню.

– Так вы меня боитесь? – Он опять нагло расхохотался. – А мне казалось, что это вас стоит бояться. А впрочем, если вас мое общество так напрягает, могу и уйти.

– До свидания, – грубо отрезал я, не пытаясь, ради вежливости, его задержать.

– До свидания.

Я повернулся, чтобы не стоять к нему спиной, потому что действительно опасался, и наблюдал, как он уходит: спокойной, даже какой-то размеренной походкой движется к двери.

– До свидания! – еще раз прокричал он с порога и наконец ушел.

А я, выждав время, пока он спустится, подошел к окну и осторожно, чтобы меня не было видно, выглянул вниз. Возле подъезда стояла машина, он сел в нее и уехал. Все так просто: сел и уехал. Он человек, хоть и посланник дьявола.

* * *

Мой единственный путь к спасению – разгадать тайну «Вечера». Но, чтобы ее разгадать, я должен понять, что такое мои «Шесть мертвецов». Не открещиваться больше от них, а постараться понять. Безусловно, две эти картины связаны. Без всяких сомнений, «Вечер» – продолжение той, ненавистной картины.

Я придвинул стул с «Шестью мертвецами» к мольберту, откинул простыню и, сопоставляя, стал изучать оба полотна. Да, продолжение, да, одна и та же энергетика – обе писаны слепым мертвым художником. Автопортрет… Мне кажется, разгадка содержится в автопортрете, только не могу понять, в чем именно она состоит. Автопортрет… Притворство, подсматривание, ненастоящая, притворная смерть. Все так, и это тоже те величины, из которых нужно выстроить нужную комбинацию… не знаю какую! И да, автопортрет. Подсматривающий – это я, но ведь загадка не в подсматривающем, а в том, кто сидит в комнате. Зачем он сидит, зачем смотрит в темноту приоткрытой двери, зачем слушает «Окрась все в черный» – что он собирается сделать?

Я не могу понять, не могу разгадать! «Шесть мертвецов» стали реальными шестью мертвецами – воплотились в жизнь. «Вечер» тоже, получается, должен воплотиться в жизнь. Но как, как? Что он собирается сделать, этот чертов идиот в кресле? Что должен сделать я, чтобы понять, что он должен сделать? И кто он такой, этот в кресле? Я должен…

Прежде всего я должен понять, кто следующий. То есть кого я написал третьим. Я не вижу, какое это имеет отношение к разгадке «Вечера», но чувствую, что имеет. И еще…

Да, и еще! Лишних элементов не бывает, я-то знаю – художник во мне знает. Этот лишний, седьмой, этот посланник, укативший на машине, – не лишний. Он играет какую-то роль. Какую? Знает ли он сам какую или тоже не самостоятелен и думает, что это я должен ее определить? Как жаль, что я не спросил его об этом. Впрочем, он сказал: «до свидания», и настаивал на этом «до свидания», значит, еще вернется? Вероятно. Но неизвестно когда, а мне нужно знать это сейчас, немедленно. Я не могу ждать!

И кто же все-таки следующий?

Я не выдержал. Сбежал. Вспомнил, что мне нужно купить диск Роллингов, – нашел предлог – и бежал из дома, от всех этих мучительных вопросов, от неразрешимых загадок бежал. Долго ехал в троллейбусе, наслаждаясь таким простым, таким обычным делом: еду с определенной целью, за диском. Оттягивал выход. А потом медленно шел по улице, среди людей – меня они совсем не раздражали, и витрины тоже не вызывали никаких неприятных ощущений – этот этап был прожит. В магазине не воспользовался услугами продавца-консультанта, хоть он ко мне несколько раз подходил, предлагая помощь, а сам стал искать среди моря дисков. Это была непростая задача, потому что «Окрась» не входит ни в один концерт, следовательно, на обычном MP-3 Роллингов этой песни нет, нужно найти какой-нибудь сборник. Но как раз это-то меня и радовало, потому что оттягивало возвращение домой. А когда нашел и купил, придумал новый предлог. Это была целая история, придуманная мною с ходу: этот седьмой, бывший лишний, а теперь самый главный элемент моей работы, поджидает меня в парке Пушкина на третьей аллейке, сегодня он для того и заходил ко мне, чтобы назначить встречу, но отвлекся на картину, а потом я его практически стал выгонять, и он не решился сказать, оставил записку в коридоре на стуле, только я ее не заметил. И теперь он сидит и ждет на скамейке на третьей аллейке. Мы должны встретиться… – я вытащил телефон, посмотрел время: десять минут треть его – да, мы должны встретиться в два часа. Он ждет, волнуется, не понимает, почему я опаздываю. Нужно спешить.

Парк Пушкина совсем недалеко от магазина – три квартала вверх. Минут через семь я был уже на месте, но его нигде не было – ни на третьей аллейке, ни на какой другой. Не дождался меня и ушел? Нет, конечно же нет – я прекрасно понимал, что всю эту историю выдумал. И все же еще раз обошел весь парк, всматриваясь в каждого мужчину на каждой скамейке. Вполне возможно, что это он опаздывает. Я вернулся на третью аллейку и уселся под кленом (акация как раз распустилась и раздражающе пахла, тополя органически не переношу, а больше выбирать было не из чего).

Ждать пришлось недолго, но подошел не он, а какая-то незнакомая женщина с нервным лицом.

– Какой прохладный вечер! – сказала она и уселась рядом, поеживаясь. – Вы не находите?

Был день в разгаре, и стояла жара, но я согласился:

– Действительно, прохладный.

Мы посидели молча. Она смотрела куда-то вдаль отрешенным взглядом, я исподтишка за ней наблюдал. Мне вдруг захотелось зарисовать ее лицо, но нечем было и не на чем, да и женщина могла не понять и обидеться, поэтому просто запоминал черты и выражение глаз.

– Вы о чем-то хотите спросить? – Женщина повернулась ко мне, видно почувствовав, что я ее рассматриваю.

– Н-нет. У вас очень интересное лицо. Простите, я не хотел вас обидеть.

– Мое лицо ни при чем! Вы хотели спросить – так спрашивайте!

Кажется, она все же рассердилась.

– Да… У вас не найдется закурить? – ляпнул я, растерявшись.

– Ах, перестаньте! – Женщина легонько стукнула меня по колену – но совсем не кокетливо. – Вы некурящий, а узнать хотели, кто будет следующим?

– А… – Голова моя поплыла – от жары? от испуга? – А разве вы знаете?

– Вы – знаете, только не находите мужества себе в этом признаться, – раздраженно проговорила она. – Но так и быть, я помогу. Мужчина… Он все настаивал, что пришел по ошибке. Ну, вспомнили?

Глава 6
Пришел по ошибке
(Станислав Иващенко)

Приглашение пришло по почте. На смешной открытке, которую он сначала принял за рекламный проспект и чуть не выбросил. Это было три дня назад. Он шел на работу. Спускался по лестнице, мимоходом открыл ящик, а там открытка с хохочущим зайцем, уже собрался швырнуть ее на пол, но тут услышал, как внизу просигналила дверь подъезда. Ему стало совестно за свой жест, и он сдержал порыв, перевернул открытку, сделал вид, что внимательно читает (тот, кто вошел, протиснулся мимо него, тяжело, одышливо стал подниматься выше), и в самом деле прочитал первую строчку – и еле сдержался, чтобы не закричать. Заломило затылок, рука, сжимающая приглашение, затряслась, как при болезни Паркинсона, и невозможно было ничем унять эту дрожь…

«Дорогой Стась!»

Вот что было в этой первой строчке. «Дорогой Стась!» Он сошел с ума и не мог двинуться дальше. «Дорогой Стась!»… Стась. Так звала его только Инга, только она одна так звала его, а больше никто никогда. Инга… Черт возьми! Инга прислала ему открытку, Инга как ни в чем не бывало пишет ему: дорогой. Да кто в наше время посылает по почте открытки? И… как вообще такое может быть:

«Дорогой Стась!»

Никак этого не может быть. Это ошибка. И все же – Стась… Надо набраться… чего: сил? мужества? храбрости? – и прочитать дальше. Сейчас. Только сначала перевести дух.

Он провел пальцем по буквам, легко и нежно, словно касался ее губ. Надо с разбега, не останавливаясь. Инга… Он резко выдохнул и бросился в строчки, как в омут:

«Дорогой Стась!

Приглашаю тебя на день рождения нашего малыша (полгода – первый юбилей) в пять часов 4 июня.

Инга».

А ниже адрес и приписка, что звонить ей не нужно, поэтому номера телефона не сообщает. Так просто, и так в этой капризной приказной простоте это похоже на его Ингу, что он прямо-таки осел на ступеньки.

Дорогой Стась… нашего малыша… Нашего малыша – вот что главное. У них с Ингой малыш. Значит, та больная, угарная встреча закончилась их с Ингой малышом. Такого подарка он никак не ожидал, на такое счастье не мог и надеяться. Их с Ингой малыш, ребенок. От этого можно сойти с ума, от этого можно умереть, прямо вот так, на этих грязных ступеньках – от инфаркта, инсульта – от счастья.

Внизу опять просигналила дверь, но Станислав даже не шевельнулся: ему было совершенно наплевать, что его может кто-то увидеть из соседей в таком сумасшедшем виде, сидящим на лестнице. Ребенок… да, у них с Ингой ребенок – у него ребенок от женщины, которую он любил всю жизнь. От женщины, которая… из-за которой… Черт, черт, черт! Из-за которой он в конце концов женился. Да, у него есть жена. Галя. Как хорошо, что не она открыла почтовый ящик! Как ужасно, что она есть! И какой он дурак!.. И что же теперь делать? И…

Новая мысль его поразила. Он снова перечитал открытку, чтобы проверить свою догадку – а вернее, опровергнуть. Но она не опроверглась. «Нашего малыша» – могло означать совсем не то, что он подумал. У него есть жена, но ведь и у Инги может быть муж, и, значит, ребенок не его, а этого мужа. Потому и звонить нельзя, потому и номер телефона не был оставлен, потому и молчала она столько времени, потому и…

Он не пойдет! С какой стати ему идти на день рождения чужого ребенка?! И как жестоко было с ее стороны его приглашать! И почему, почему, почему она так поступила?

Потому что этот ребенок их. И все равно, есть муж или нет, – ребенок их с Ингой. Их малыш, только их. Сын, конечно.

Станислав сидел на ступеньках, снова и снова перечитывал это короткое приглашение и плакал. На работу он давно опоздал.

На работу он вообще не пошел. Примерно через час вернувшись домой, позвонил в свою фирму и выпросил три дня за свой счет. Почему три дня, он и сам не мог бы объяснить, ведь день рождения их сына был завтра.

Весь день он мечтал – сочинял их жизнь на троих: он, Инга и маленький Алешка (или, может быть, маленький Стась? – грезы его с каждым часом приобретали все более нескромную форму) поселились в загородном домике, небольшом, но уютном, с видом на лес – ребенку нужен свежий воздух и простор, и им с Ингой тоже нужен свежий воздух и много-много простора, чтобы не задохнуться от счастья. По вечерам они сидят на веранде или отправляются на прогулку – вместе, втроем, а потом сонного Стася он относит в кроватку (это будет только его обязанностью – укладывать ребенка спать), Инга заваривает чай и встречает его осторожной улыбкой: уснул? Он целует ее в плечо, пока только в плечо, осторожно, потому что их шаловливый малыш, возможно, только притворился спящим… И наступит зима, пушистая, белоснежная, как в сказке, и подросшего Стаську он впервые поставит на коньки, а еще через год научит играть в хоккей. А на Новый год они будут наряжать живую елку у дома…

Он так замечтался, что не заметил, что наступил вечер, и не услышал, как пришла жена, и даже в первую секунду ее не узнал: в его мечтах ей не было места.

– Ты дома? – заговорила она резким, неприятным голосом. – Почему так рано?

– Короткий день, – соврал Станислав – он не мог ей признаться, что на работе вообще не был.

– В честь чего это? – Галина посмотрела на него с подозрением.

– День рождения у шефа, – выхватил он из воздуха первую попавшуюся причину, не очень-то убедительную, и подумал: сколько еще будет вопросов, господи, сколько? И вскочил с дивана, встряхнулся, прогнал грезы: надо взять себя в руки, а то она все поймет. Улыбнулся, заискивая, поцеловал ее в плечо – осторожно: вдруг уже что-нибудь заподозрила?

– Голодный? – примирительно спросила она.

– Очень! – подыграл он ей. – Просто умираю от голода.

– Я купила котлеты, сейчас поджарю, и будем ужинать.

Зачем он женился? Все могло быть так прекрасно и просто, а он взял и женился. С отчаяния, словно застрелился.

Станислав снова сел на диван. Было слышно, как в ванной шумит вода – Галя моет руки. Ну что ж, как-нибудь он переживет этот вечер, а завтра… завтра встретится с Ингой и их сыном. А с женой он разведется. Найдет в себе силы и скажет:

«Прости, я тебя не люблю, у меня есть другая женщина, у меня есть ребенок». Она, конечно, устроит жуткий скандал, а потом заплачет, но он и это переживет. Сколько мужчин проходят через это – и ничего, вполне счастливы. Только бы хватило сил.

Не хватит! Он никогда от нее не уйдет. Инга потому и молчала так долго, что знала об этом. Да что там знала! Он сам ей сказал в ту угарную ночь: «Понимаешь, Галя не переживет мой уход, я не могу…»

А Инга нежно погладила его по щеке и ничего не ответила.

Врал он все! Галя прекрасно все переживет. Конечно, ей будет обидно и больно, но… Совсем не потому он не сможет развестись, совсем не потому. Он трус и слюнтяй – в этом все дело. Он никогда не решится. И никакого загородного домика с видом на лес у них с Ингой не будет, а с сыном он станет встречаться как вор, украдкой, отпрашиваясь с работы на пару часов, чтобы Галя ничего не заподозрила. А Галя все-таки заподозрит, выследит, узнает, разразится дикий скандал… и сама подаст на развод. Нет, нет, нет! Нельзя этого допустить! Не вынесет он развода. Потому что развод – это суд, это ужасный позор. У него будут спрашивать… у Гали будут спрашивать… Судья, надменный и черствый, и куча народу в зале…

Он не только не решится сказать Гале об Инге, он не решится завтра пойти на день рождения к сыну. Вот он какой трус и подлец. Замрет, затаится, сделает вид, что не получал никакой открытки.

– Слава, иди ужинать! – крикнула из кухни жена.

Станислав, словно это был приказ, а не приглашение, вскочил с дивана и побежал в кухню. Выбросить из головы всякие глупости и просто жить.

– Помидорчики? Здорово! – Он положил себе в тарелку салату, наигранно потер руки: – Обожаю помидоры.

– Астраханские, – важно и немного хвастливо сказала Галя. – Наверное, все же тепличные, но солнца перепало им побольше, я так думаю.

Он подцепил на вилку кусок помидора, медленно прожевал, будто дегустируя.

– Вкусно! Сладкие, не то что наши.

– Вот и я о том: южные есть южные. Положить тебе котлетку?

– Три.

– Ах ты обжора! – Она засмеялась, перегнулась через стол и легонько стукнула его по лбу.

Ужин прошел вполне безболезненно. А потом они смотрели телевизор – и тоже было ничего. Но наступила ночь.

Они спали на отдельных кроватях – наверное, только это и спасло его от убийства. Инга, загорелая (и когда успела, ведь весь месяц они сдавали экзамены?), в выпускном платье, сидела на скамейке в дальнем конце их школьного стадиона и тихонько наигрывала на гитаре «Пару гнедых», а он, полупьяный, снова и снова признавался ей в любви:

– Я, наверное, дурак, но я тебя люблю.

Да, именно эту фразу произнес он тогда, а она рассмеялась: не поверила или это действительно было смешно? – он и вдруг любит ее, Ингу, лучшую девушку на свете.

– Давно?

– Пять лет. Как только ты перешла в нашу школу.

– Пять лет? Надо же! – Инга недоверчиво покачала головой. – А я заметила только в этом году.

Заметила? Вот оно как! Значит, она все знала?

– А ты? – Он с надеждой на нее посмотрел: вдруг…

Но она опять покачала головой, теперь уже грустно:

– Мне было приятно, что ты меня любишь, хоть я и не знала, что это длится так долго. Но я…

– Да, что ты?

– Не знаю. – Инга чуть отстранилась, взяла аккорд из другой песни. – Я, наверное, нет. Но ты не переживай, Стась. Ничего хорошего во мне нет, а сегодня последний вечер, больше я не буду мозолить тебе глаза, и ты меня скоро забудешь.

– Никогда не забуду! – почти с ненавистью прокричал он. – Я люблю тебя, неужели не понимаешь?

– Понимаю. – Она поднялась, положила гитару на скамейку. – Но это все равно ничего не значит. Пойдем лучше к нашим. – И пошла, не очень быстро, но абсолютно без сожаления, не оборачиваясь, не прислушиваясь, идет он за ней или нет. Он не пошел, не догнал. Наверное, она думала, что он хоть гитару занесет, а он просто сбежал – дождался, когда ее совсем не станет видно, и сбежал с этого прощального школьного вечера.

А через три года он женился. Не потому, что забыл, не потому, что полюбил другую девушку, а от полного отчаяния, что никогда не сможет быть с Ингой.

Он царапал подушку, плакал и ненавидел, до головокружения ненавидел жену. Какое счастье, что повелось у них спать на отдельных кроватях. Зачем он женился? Инга уходила по дорожке школьного стадиона, он перекручивал пленку назад – и опять признавался ей в любви:

– Я, наверное, дурак, но я тебя люблю…

Они встретились случайно в городе, он давно был женат на Галине и не мечтал ни о каком другом счастье. Это произошло в прошлом апреле, в холодный, ветреный день, совсем не весенний. С крыш капало, с голых деревьев капало, от ветра слезились глаза. Он шел к остановке с работы, втянув голову в плечи, не глядя по сторонам, только вниз, себе под ноги, боясь наступить в лужу. Ему хотелось поскорее оказаться дома, в тепле. И вдруг лужа под ногами расцветилась ярко-розовым, и в тот же момент что-то довольно чувствительно стукнуло его по плечу.

– Стась?! Вот это да! Вот нечаянная встреча!

Он не поверил, подумал: ошибка; умер от счастья: Инга, господи; испугался: не увидел бы кто из знакомых. На все это ушло много времени – может быть, целая минута: он стоял и не решался поднять головы. А она говорила быстро и радостно:

– Дождь не дождь? Не могу понять. Я так рада тебя видеть!

И лужа мелькала розовым, и сердце невыносимо громко стучало, эхом отдаваясь в виски.

– Инга! – Он наконец решился, посмотрел на нее. Инга держала в руке ярко-розовый зонт и слегка его покручивала. Она совсем не изменилась. – Как поживаешь?

– Долго рассказывать. – Инга засмеялась, сложила зонтик и взяла его под руку. – Надо нашу встречу отметить. Зайдем куда-нибудь?

– Конечно!

Разве мог он не согласиться?

Надо было позвонить домой, предупредить жену, что задерживается. Надо было предупредить Ингу о наличии этой самой жены. Но он не сделал ни того ни другого, просто повел ее в бар при гостинице «Балтика» (они стояли фактически на крыльце). А потом… Он не мог восстановить последовательность событий, он вообще мало что помнил и уж совсем ничего не соображал. Ну да, было выпито много, ну да, он снова отчаянно влюбился в Ингу – а вернее, не снова, а заново. Но это всего не объясняло… не объясняло и не оправдывало… Как и когда они сняли номер? Утром, проснувшись, он попытался вспомнить. Утром, осознав, он чуть не сошел с ума от ужаса. Но вспомнить так и не смог. Мелькали только какие-то обрывки картин, черно-белые и размытые, как передают воспоминания в кино: вот он абсолютно голый и почему-то мокрый, рыдает, обнимая Ингины ноги, вот Инга, обернутая гостиничным полотенцем, протягивает ему бокал шампанского, вот стучат в дверь, Инга смеется, смеется: это прибыл наш праздничный ужин… Вероятно, все это происходило в обратной последовательности. О чем он ей говорил, о чем плакал? Что теперь делать? Как объяснить Гале, где он провел эту ночь?

Инга спала, доверчиво прижавшись к нему, – как он сможет теперь без нее жить? И как объяснит, что эта ночь – всего лишь только эта ночь и никакого продолжения не будет? Или лучше вообще ничего не объяснять, а тихонько уйти? Нет, это еще подлее и хуже. Но, с другой стороны, двух объяснений ему не вынести, не вынести!

Он должен рассказать все Гале и остаться с Ингой. Он никогда не сможет этого сделать. Скандал, слезы, развод. Как было бы хорошо умереть. Закрыть глаза и просто перестать жить.

Инга шевельнулась, вздохнула. Потихоньку уйти все равно уже не получится.

– Стась! – окликнула она его, совсем не удивленно и не стыдливо, никакого похмелья не чувствуя от грешно пьяной их ночи. – Принеси мне водички, сушит – жуть!

И вот как с ней теперь объясняться?

Он налил ей воды из гостиничного графина в казенный граненый стакан, подал и бросился в омут:

– Понимаешь, Галя не переживет мой уход, я не могу…

Она нежно погладила его по щеке и ничего не ответила, приняла стакан, выпила залпом воду.

А потом как ни в чем не бывало принялась одеваться – не рассерженно, не расстроенно, будто и не слышала или не поняла, о чем он сказал. Он тоже оделся. Из номера они вышли вместе… и больше ни разу не виделись.