Текст книги "Взлет и падение ДОДО"

Ничто так не обостряет романтическое чувство, как возможность вечной разлуки.

Однако я задавила это чувство. Девятнадцатого июля, провожая Тристана на ДЭЛО, я лишь дружески похлопала его по плечу. (Упомянутое плечо обтягивала только футболка; в ходе последних усовершенствований ОДЕК снабдили обогревательной системой, а все зимние комбинезоны отвезли в благотворительный магазин.) Я стиснула упомянутое плечо, но сдержала слова, рвущиеся из моей груди. Я чмокнула Тристана в щеку и взглядом проводила его, когда он через шлюз входил в дезинфекционную камеру. Лекарства для обеззараживания желудка он принял заранее, теперь вымылся под антибактериальным душем и вышел в зеленых хирургических штанах и халате, таких безобразных, что мой сердечный жар немного остыл. Я помахала ему через стекло, словно старшему брату, уезжающему в летний лагерь. Тристан кивнул, вошел в ОДЕК, где уже ждала Эржебет, и закрыл за собой дверцу. Ода-сэнсэй за пультом снял защитный колпачок и повернул рубильник. Взвыла приглушенная сирена. Мы ждали.

Казалось, прошли годы.

Наконец Эржебет открыла дверцу. Ода-сэнсэй выключил ОДЕК. Я рванула к камере. Как только он дал мне знак, что можно входить, я шагнула внутрь.

На полу лежали хирургические штаны и халат Тристана, а также две белые керамические пломбы, о которых я прежде не знала. Смешно признаваться, но мне стало горько от мысли, что я о них не ведала. Пропасть моего невежества в том, что касается его зубов, наполнила меня безотчетным горем.

Эржебет потянула меня за рукав. Я оторвала взгляд от Тристановых артефактов и посмотрела на нее.

Она протянула руку и ласково разгладила морщинку между моих бровей. Я и не подозревала, что хмурюсь.

– Если он не вернется, ты легко найдешь себе любовника получше, – проговорила она в утешение.

Я покраснела так, что слезы чуть не брызнули из глаз, и ответила с досадой:

– Он мне не любовник!

Эржебет лукаво улыбнулась.

– Пока не любовник, – возразила она.

От Грайне к Грейс О’Мэлли

Понедельник, середина страды, 1601 год

Милостивая государыня!

Удачи и во всем благого поспешения желает Вам Грайне. Пишу к Вашей милости, дабы сообщить преудивительнейшую новость. Я только что имела встречу с джентльменом по имени Тристан Лионс. Он достоин пополнить когорту Ваших верных вассалов, и думаю, при должном побуждении сие должно устроиться. Я по крайности прилагаю к тому усилия.

Я обретаюсь в веселом доме подле пивоварни. Знаю, Ваша милость меня не одобряет, но воистину это лучший способ прятаться на виду, а порой и весьма приятный. Я услужала некому придворному джентльмену Бесс (или, можно сказать, он мне в поте лица услужал). Рыцарь этот, весьма грузного сложения и невеликого ума, убежден, что не выбалтывает никаких тайн, однако читать его так же легко, как вывески на Хай-стрит, посему свидания наши служат ко взаимной пользе. Именно он обмолвился ненароком о графе Эссексе несколько месяцев назад, благодаря чему человек Вашей милости удачно прибрал к рукам часть столового серебра, оставленного без всякого надзора при взятии его светлости под стражу.

Итак, мы предавались нашему занятию, и я, глянув через плечо неумного моего кавалера, приметила в уголку мерцание. Я поняла, что творится магия, но творю ее не я, а никого в каморке не было. Только успела я подумать, что другая ведьма что-то мне посылает, как в том уголку возник отменно рослый и пригожий молодец в костюме Адама. Взгляд у него был ошарашенный, точно у новорожденного дитяти, и он в тот же миг рухнул на колени, стиснувши голову руками. Затем он застонал, громче, нежели мой неумный кавалер, и мой неумный кавалер услышал его, разом прекратил свои усилия и обернулся.

Никому не пожелаю объяснять мужчине в пылу страсти, откуда рядом взялся другой голый малый, особливо ежели тот другой изрядно превосходит его статями. Новый голый малый был высок ростом, широк в плечах и отменного здоровья – красивее даже молодцов в наших краях. Я тотчас смекнула, что он из Европы, а то, может, из Золотого века – Ваша милость знает, как эти глупые язычники любят дурачиться, – но в любом случае не здешний, а, значит, ему, как водится, надобна будет одежа и звонкая монета.

Так что я быстро сказала лежащему на мне джентльмену:

– Вот, смотрите, я нашла вам подглядчика, коего вы у меня намедни домогались, но за такое удовольствие придется раскошелиться, так что кончайте уже и выкладывайте серебро.

Он от изумления утратил дар речи, и я выгадала еще чуточку времени, дабы собраться с мыслями.

Мне требовалось понять, зачем новый молодец здесь, принимая в рассуждение, что он точно не ирландец. Лицом он походил на сакса, но что это могло означать нынче, когда викингов уже нет? Друг он или враг? Ко мне ли он направлялся или попал сюда оплошно? Выглядел он знакомым, но я знала наверняка, что отродясь его не видела – и уж вам-то, государыня моя, нужды нет растолковывать, что происходящее здесь и сейчас определенно повторялось в других Нитях. Кто-то затеял неведомую мне игру. Какой-то недоумок тщился чего-то достичь, отправляя бедного красавчика в иное место и время. Он по-прежнему пребывал в замешательстве, и спросить его я покамест не могла.

Тем временем неумный мой кавалер собрал свои скудные мыслишки и принялся отнекиваться, что-де вовсе не просил о подглядчике.

– Ой, бросьте, я вас насквозь вижу, – ответила я. – Вы только об этом и мечтали. Так что кончайте и деньги на бочку.

У него, впрочем, уже пропало желание, что меня ничуть не опечалило. Весьма неохотно потянулся он к своему поясу, лежащему у кровати, вытащил несколько монет и в сердцах бросил мне. Молодец на полу тем временем немного опамятовался, оглядел мою каморку, и глаза у него полезли на лоб.

– Все хорошо, любезный, – говорю я, – ты успешно играешь свою роль.

– Ты ведь Грайне? – спрашивает он и притом имя мое произносит почти верно, будто упражнялся. Да только это весьма некстати, ибо никому в «Тиршите» я так не сказываюсь.

– Нет, – говорю я, а сама ободряюще подмигиваю и скашиваю взгляд на неумного моего кавалера.

Тут-то все и идет наперекосяк. Новый молодец страдает досадным недостатком, свойственным его нации: он принимает на веру то, что ему говорят. На меня он не смотрит, почитая нескромным глазеть на обнаженную даму, так что подмигивания не замечает. «Приношу извинения», – произносит он со всем политесом, встает и быстро направляется к двери.

Неумный же мой кавалер, чем долее о происходящем размышляет, тем менее оно ему нравится. Ему незазорно пялиться на обнаженную даму, которую он купил, так что он видит и подмигивание, и косой взгляд, отчего приходит в еще большее неудовольствие. Он приподнимается с меня и смотрит на нового молодца аккурат когда тот опрометчиво встает между ним и его перевязью, оставленной на крюке у двери. На перевязи, натурально, кинжал и шпага. Новый молодец по-прежнему озирается, как всякий, кого впервые куда-нибудь перенесли; все для него тут внове, и ему невдомек, что неразумно вставать между рыцарем и сказанного рыцаря оружием, особливо если рыцарь голый и его только что грубо прервали в самый разгар славной етьбы. Кавалер мой проворно спрыгивает на пол, изворачивается и со всей мочи бьет нового молодца сзади под ребра. Стой тот лицом, все преимущества в бою были бы у него, а так молодец зашатался и, покуда он восстанавливал равновесие, кавалер мой метнулся к двери и выхватил из ножен кинжал: как вы понимаете, от шпаги в такой каморке проку мало.

До сих пор гость мой пребывал как бы в забытьи, но при виде обнаженной стали мигом пробудился; движения его сделались стремительными и точными, будто он отражает кинжальные удары несколько раз на дню. Вместо того чтобы попятиться, как сделал бы на его месте обычный человек, он шагнул к рыцарю вплотную, как раз когда тот занес клинок. Дальше все происходило так быстро, что я ничего разглядеть не успела. В мгновение ока кинжал отлетает на пол, а сакс заламывает рыцарю руку каким-то бойцовским захватом. Рыцарь силится вывернуться, но гость давит чуть сильнее, и в плече у рыцаря что-то угрожающе хрустит. «Сдаюсь», – говорит тот. Тут новый молодец его отпустил, но не прежде, чем ногой оттолкнул кинжал подальше, я же его тотчас с полу схватила и прижала к груди, дабы не случилось каких глупостей. Нечасто в «Тиршите» моим очам представало зрелище столь отрадное. Новый молодец был страсть как хорош собой, кавалер мой страсть как несносен, а я давно не ходила на медвежью потеху или хоть на пиесу. Наблюдать, как голые мужчины дерутся, лучше и того и другого. Меня даже разобрала тоска по родным краям.

– Смиренно молю простить меня за это недоразумение, – молвит сакс. Выговор у него незнакомый, а зубы – отменно белые и ровные. – И за мое неучтивое вторжение.

Слово «неучтивое» он произнес так, будто оно ему непривычно. Я заключила, что у него на родине учтивость не в ходу, но он желает следовать здешним обыкновениям, и это меня к нему расположило – по крайней мере настолько, что я не прочь была и дальше лицезреть его голым.

Так что я взяла кошель неумного моего кавалера, отсчитала себе увеличенную плату, бросила ему одежду и подмигнула.

– Облачайтесь за дверью, – добавила я.

Без него мне было гораздо приятнее смотреть на голого сакса.

– Грайне, – молвил он. – Но вы себя этим именем не называете. Я понял.

– Вы нездешний, – заметила я.

– Что меня выдает? – спросил он.

Я люблю, когда шутят с серьезным лицом, так что рассмеялась.

– Итак, признавайся, кто ты и что тебя сюда привело? Кто тебя перенес?

– Засси Кречен, – ответил он.

– Впервые слышу. Странное имя. Корнуольское, что ли? Из протестантов будет или из католиков?

– Это не имя. Это значит, что я не могу тебе сказать. Мне приказано не говорить.

– Вот как? На что же тогда рассчитывают твои господа? Как только я получу удовлетворительные ответы на все вопросы, какие сочту нужным задать, я дам тебе деньги, что ушедший джентльмен оставил сверх оговоренного, и одежду, ибо и то и другое тебе надобно. У нас есть рубахи и подштанники для любезных гостей, поскольку тут их вещи часто крадут. Но покуда не ответишь на вопросы, помощи не жди. Господа твои большие глупцы, коли полагают, будто может быть иначе.

Очевидно, моего гостя прежде никогда не переносили; лицо у него сделалось, как у медведя в клети. Мне даже стало его жаль, однако неразумно было бы ему помогать, доколе не узнаю больше. Я, объясняя, для чего живу в Лондоне, выдаю себя за ирландскую протестантку, однако ирландскую протестантку тяжело разыгрывать, не впадая в пуританскую крайность, что тоже опасно. Я должна постоянно быть начеку, и мне следовало дознаться, на чьей он стороне.

Он же начинает лепетать какую-то несусветную чушь:

– Я здесь по чисто экономическому поводу. Исключительно финансовая операция без какой-либо политической или религиозной подоплеки.

– О чьих деньгах речь – о католических или о протестантских? – спрашиваю я.

– Это не важно, – отвечает он. – Там, откуда я, не важно.

– Откуда же ты, во имя всего святого? Можно и мне туда? Ибо, именем матушки Господа нашего клянусь, сумей я разыскать место, где у денег нет религии, а у религии нет денег, я бы почитала себя счастливицей.

Он садится на кровать подле меня, поворачивается так, чтобы фасад его был мне не виден (хоть я постаралась извернуться и заглянуть), и говорит, я-де расскажу все, что можно, то бишь все, что не «засекречено». И вот что он рассказал. Я изложу вкратце, но беседа наша заняла изрядное время.

Он из будущего, из краев, где когда-то возникнет англоязычное государство, но не английское владение! Так что их клятый язык восторжествует, а они сами – нет. Выяснилось, что бо́льшую часть Ирландии эти паскудники тоже утратят. Не ведаю, как скоро сие случится, может, через десять лет, может, через сто. Я старалась выпытать у него подробности, особливо касаемо до наследия Вашей милости, но он ответил, что ничего-де не скажет, покуда я не дам ему одеться, чего я отнюдь не желала. Презабавно было наблюдать, как он смущается своей наготой.

– Сдается мне, в будущем ты к такому не привычен, – поддразнила я. – Хотя уж что-что, а веселые дома точно с годами, чай, не изменятся.

– Я никогда прежде не был в веселом доме, – ответил он.

Разумеется, я ему не поверила, но это было не важно, так что я продолжила расспросы, любопытствуя больше узнать про будущее, где первые красавцы мира говорят по-английски, но на самом деле не англичане. Немалое время потратили мы на обсуждение, легче ли ему будет говорить одетым. Всего-то и удалось мне вытянуть, что земли в Новом Свете, где англичане ныне намерены обосноваться, отложатся от Англии и станут отдельной державой, каковая держава сохранит английский язык, но будет чрезвычайно благоволить Ирландии. Более же всего сие относится до краев, откуда прибыл мой гость, провинции со странным названием «Мяса чуть есть» (шутка, не иначе). По всему выходит, ирландцев там великое множество, но все они говорят по-английски.

– Кому же они служат? – спросила я, а он ответил, что-де самим себе.

– В Новом Свете у них появились свои заботы, которые не оставили места для старых обид. Постепенно, конечно. Это заняло некоторое время.

Помимо того всего-то и сумела я выпытать, что он отправился в прошлое именно ко мне, просить моей помощи. Каюсь, мне это польстило.

– Откуда ты про меня узнал? – спросила я.

– Засекречено, – быстро ответил он, но тут же скривился и поправился: – Не могу рассказать. Но я знал, что именно тебя мне надо просить о помощи.

– Ладно, хорошо. А что я за это получу? Денег у тебя нет, а того, что я любопытствую знать про будущее, ты не говоришь. Так зачем ты мне? Разве что потешиться с тобой, поскольку мужчина ты и впрямь видный. Я чай, дети у тебя все красавцы.

– Можем мы продолжить этот разговор, когда я оденусь? – спрашивает он чуть настойчивее прежнего, ибо речь моя оказала желаемое действие, так что пониже живота у него набухает и твердеет.

– Боженьки, вот уж нет! – восклицаю я. – Часто ли мне выпадает радость сидеть рядом с чистым пригожим молодцом, который меня не домогается? Прямо даже хочется самой себя предложить.

– Я здесь не за тем, – отвечает он и чрезвычайно неуклюже закидывает ногу на ногу.

– Тогда говори, зачем ты здесь.

– Я должен убедить человека по имени сэр Эдвард Грейлок вложить деньги в Ост-Индскую компанию.

– О да, я слыхала про сэра Эдварда. У нас есть общие знакомые, коли ты понимаешь, о чем я.

– Так ты знаешь, где его найти?

– Возможно, – говорю я, ничуть не сомневаясь, что сумею подсказать место, куда он частенько наведывается. Ваша милость, возможно, помнит прошлогоднюю историйку с немецким банкиром и здешним шелкоторговцем? Сэр Эдвард с материнской стороны доводится немцу внучатым племянником, и я видела его на похоронах, но он там надрался до положения риз, так что, если и увидит меня, не вспомнит. Я же, зная, что это семейство протестантских банкиров, внимательно слежу за всеми его отпрысками. Как известно Вашей милости, я взяла на себя труд завязать дружбу со служанками в таверне подле дворца Уайтхолл, так что про тамошних завсегдатаев знаю не меньше, чем они сами. Среди прочего я прознала, что сэр Эдвард Грейлок обыкновенно обедает в «Колоколе» на Кинг-стрит, сразу у пристани. Моему саксу я этого, разумеется, не сказала, ибо прежде хотела больше у него вызнать.

– Значит ли это, что вы ищете сэра Эдварда разорить и Ост-Индскую компанию ждет крах? – спросила я. – Или что вы желаете ему богатства и компания будет процветать? Отвечай, коли хочешь от меня помощи.

– На самом деле ни то, ни то. Мне просто нужно, чтобы он не вложил деньги в другую компанию. Я пытаюсь кое-чего не допустить.

– Так что ты желаешь краха другому предприятию.

Он кивнул.

– А то другое предприятие, католическое оно или протестантское? – спросила я.

– Это правда к делу не относится.

– Коли ты знаешь, что будет с Ост-Индской компанией, скажи мне, ибо это может быть полезно одной моей знакомой, а тебе надобно как-то заслужить мою помощь.

– Я не могу тебе сказать, что будет с Ост-Индской компанией.

– Засекрет, да?

– Да. Засекречено.

– Добро же! Счастливо оставаться, – весело сказала я, поднялась с тюфяка и направилась к маленькому занавешенному выходу.

– Куда ты? – вопрошает он, немного бледнея.

– Оставляю тебя с твоими засекретами, – ответила я. – А я займусь своими засекретами, пока ты не согласишься на честный обмен.

И я покинула каморку, прошла узким коридорчиком, спустилась по лестнице в таверну, посетила нужник и вернулась в таверну глянуть, не ждет ли меня кто. Однако была та часть дня, когда немногочисленные посетители заходят только за выпивкой.

Так что продержав сакса одного столько времени, за сколько можно пройти полмили, я вернулась в каморку. Как я и ожидала, сговорчивости у него прибавилось.

Он сообщил, что Ост-Индская компания – хорошее помещение средств для тех, кто может потерпеть: она не сразу войдет в силу, но просуществует долго и вложенные деньги со временем вернутся с лихвой. Так что, Ваша милость, дайте мне знать, коли пожелаете купить в ней пай, а я извещу Вашего человека. Что хорошо для Фуггера, сгодится и для простого хера.

И поскольку я хотела показать ему, что умею быть благодарной, и поскольку ни к чему, пока он голый, дело, увы, не шло, я вытащила рубашку и подштанники из-под тюфяка, где они все это время лежали, и бросила ему.

– Я помогу тебе найти сэра Эдварда, но прежде нам надо найти тебе верхнее платье. Счастье твое, что ты обратился именно ко мне, ибо никто лучше меня не знает, где добыть камзол на такого рослого молодца.

Облачившись в то, что я дала, он малость успокоился и представился честь по чести: его-де зовут Тристан Лионс. Имя его, как внешность и выговор, ничего не сказали мне о том, откуда он родом. (Француз, может быть? Коли так, вернее всего католик, но и тогда едва ли друг. Французы – коварные союзники).

Я решила отвести его в «Глобус», по той причине, что у Дика Бербеджа целый чулан костюмов, украденных у Нэда Аллена. Нэд в свои дни каких только ролей не играл, так что я надеялась подобрать Тристану платье, наиболее для его затеи сподручное.

От «Тиршита» до «Глобуса» дорога недальняя, по большей части вдоль реки, и я никогда не находила ее примечательной, но вы бы подумали, что я предложила Тристану глотнуть нечистот. Он только что не блевал всю дорогу, хоть я вела его по широкой улице, где насыпан гравий, а помои аккуратно текут в канаве у обочины, не то что в иных местах, где их выплескивают прямо из окон. Говен, которые пришлось обходить, попалось лишь одно или два, не считая конского навоза, он же чувств нисколько не оскорбляет и даже напомнил мне о доме запахом хлева.

Тристан Лионс, конечно, был в одном исподнем, но в этой части города такое не в диковинку, и он, даром что очень крупный малый, особых взглядов не привлекал. Народ стекался к воротам «Глобуса». Изнутри раздавались звуки труб, потом я узнала голос Хэла Конделла, декламирующий под музыку, а значит, там началась какая-то дурацкая пиеска. Внимание Тристана обратилось к воротам, как будто он любопытствовал войти.

– Нам не туда, – сказала я.

– Эта фраза, – удивленно промолвил он. – Даже я ее знаю. «Две равно уважаемых семьи». Там ставят «Ромео и Джульетту». Изначальную «Ромео и Джульетту».

– Нет, изначальная была с Сондером Куком в роли Джульетты. А с тех пор, как Сондер отрастил бороду, там и смотреть не на что. Да и вообще дрянная пиеска, оплаченные двором клеветнические нападки на ирландцев.

Я схватила его за руку и потянула через поток людей, вливающийся в театр. Нам надо было за сцену, где актерская уборная.

– Что в ней антиирландского? – спросил Тристан.

– Главный негодяй – католический монах. Интриган, который снабжает людей ядами. Из-за него-то пиеса – трагедия, а не комедия. И всем известно, что «католик» – иносказание для ирландца.

– Испанцы же тоже вроде католики? И французы?

– Монаха зовут Лоренцо, – продолжала я, таща его за собой. – Так что он, очевидно, назван в честь святого Лавреша. Который принял мученическую смерть, выпив яд собственного изготовления. Вся пиеса – просто замаскированное оскорбление ирландцам, она показывает, какие мы якобы безнравственные. Мерзкий вздор. Ты ничего не потеряешь. Особенно теперь, когда Сондер отрастил бороду.

– Я не хотел на нее идти, просто никогда прежде не слышал, что Шекспир ненавидел ирландцев, – ответил Тристан, только в такой толчее ему приходилось не говорить, а кричать.

– Что людям твоего времени до взглядов Вилля Шекспира? Но да, ненавидит. Я, как и все, могу привести ворох примеров. Хуже всего было в том году, в одной из его пиес про английских королей, где вусмерть пьяный ирландец бегает по сцене и вопит, что все ирландцы-де негодяи, ублюдки и мошенники. А прежде у него была пиеса про другого английского короля, где тот собирается завоевывать Ирландию и говорит, что ирландцы-де гнездятся там, словно змеи. Змеи. А коли змеи, значит, яд. Он одержим Ирландией и ядом. Пытается убедить народ, что-де кто-то из наших хочет отравить королеву.

– А это правда? – спросил Тристан.

– Нет, конечно! Не стоит овчинка выделки. Она так и так того гляди помрет, и в свои лета уж точно не сумеет произвести на свет наследника. Скоро начнется смута без всякой нашей помощи.

– Справедливо.

– Нет, не справедливо. По справедливости она бы померла много лет назад. Всегда те, кого ненавидишь, живут долго, а те, кого любишь, умирают молодыми. – И поскольку это касалось до вопроса, близкого моему сердцу, я, разумеется, продолжила: – Как мой Кит Марло.

– Кто такой Кит Марло?

Я остановилась среди толчеи как вкопанная.

– Кристофер Марло? Ты хочешь сказать, что не слыхал про Кристофера Марло?

– Кристофер Марло. Конечно, я про него слышал. – Тристан на мгновение задумался. – Он был писатель и шпион, но в мой короткий инструктаж не входил, поскольку умер задолго до моего прибытия сюда.

– Короткий? Ничего короткого в нем не было, кроме его жизни. Он всего лишь величайший драматург в истории и написал величайшую пиесу всех времен. – И поскольку в красивых глазах моего спутника ни искорки понимания не вспыхнуло, мне пришлось подсказать: – Я про «Тамерлана».

Он пожал плечами:

– Не знаю такой.

Я не поверила, что и не преминула выразить цветистой бранью.

– Знаменитей «Гамлета»? – спросил он.

Я сообразила, что он меня поддразнивает, и чуть не покатилась от хохота.

– Издеваешься, Тристан Лионс? «Гамлет» – вздорная скукотища, где малый стоит и сетует, какой-де он никчемный даже для себя самого, потом один жалкий поединок, и конец. Все, что там есть хорошего, украдено из «Дидоны» Кита.

Тристан вновь пожал плечами:

– Я вообще-то не театрал.

– В театры не ходишь, к девкам тоже… да как же ты развлекаешься, скажи на милость?

Однако ответить он не успел, ибо мы уже подошли к задам «Глобуса». Меня в уборной знали, так что я схватила Тристана за руку и мы вошли.

В уборной недолго тронуться рассудком, а сейчас там еще и обряжались к большой сцене маскарада, так что все, не занятые в основных ролях, надевали богатые платья, плащи и маски – ежели продать это скопом, можно было бы на выручку содержать половину флота Вашей милости в течение трех месяцев. Бутафор (никак не запомню его имени) с помощниками бегали и раздавали маски, свечи, кубки, рапиры и платки. Было слышно, как музыканты на галерее наигрывают тихонько, а Дик Бербедж на подмостках ревет, изображая похотливого юнца, что в целом так и есть, за исключением юности.

– Я к Дики, – говорю бутафору.

Он смотрит недовольно (иным я его никогда не видела) и отвечает:

– Приходи, как закончится представление.

Потом замечает Тристана и впивается в него глазами. Я понимаю: бутафор думает, во что такого детину одеть, Тристан ведь в одном исподнем – недолго решить, будто ему нужен костюм (что в каком-то смысле верно).

– Он со мной, – говорю. – Мне надо спросить у Дики ему платье.

Бутафор хмурит брови, прислушивается к тому, что на подмостках, и шепчет:

– Почти закончил. А в третьей сцене его нет.

Мы с Тристаном, чтобы не путаться под ногами, встаем к стене. Воняет тут преотвратнейше – от одежды мальчиков-актеров разит, будто они прямиком из борделя, и не в хорошем смысле. Впрочем, довольно скоро из-за занавеса, прямо с подмостков, входит Дик, наряженный юнцом, хоть он и староват для таких, как Ромео.

Дик видит меня в толчее и дарит улыбкой, которая могла бы озарить небеса. Он меня любит, да и для чего бы ему меня не любить? «Грейси!» – кричит он, ибо так здесь произносят мое имя (и Вашего величества тоже – в Англии говорят «Грейс О’Мэлли»). Бутафор недовольно шипит на Дика, но Дик, как всегда, и в ус не дует.

– Где это ты раздобыла молодца крупнее меня? – спрашивает Дик и протискивается через толпу статистов, а те и не посторонятся даже, будто он один из них, а не богатейший и прославленнейший актер во вселенной.

Он подходит, осматривает Тристана Лионса с ног до головы. Тристан Лионс молчит, только смотрит прямо на Дика.

– Ты лицедей, милчеловек? – спрашивает Дик Тристана и с размаху бьет его по плечу. Тут же выражение у него становится такое, будто он думал ударить по мешку с шерстью, а ударил по каменной глыбе.

– Нет, – отвечает Тристан. – Солдат.

Дик уважительно отступает на шаг.

– Кто ж твой военачальник, любезный?

– Засекрет, – отвечаю я.

Дик смотрит еще уважительнее.

– Коли ты друг Грейси, то ты и мой друг, – говорит он, не представляясь (ибо думает, что в этом нет нужды, все его и так знают). – И я помогу тебе в том, что тебе надобно.

– Ему надобно платье, – говорю я. – Без всяких затей, учти. Просто чтобы сойти за своего подле Уайтхолла, он хочет потолковать с некими малыми. У тебя вроде есть костюмы Неда Аллена…

– Есть, – отвечает Дик и вновь поворачивается к Тристану: – Почту за честь услужить, сэр. Мне сейчас опять на сцену, так что надо поторопиться, но идемте.

Он жестом приглашает нас в каморку у внутренней стены – ему, как главному пайщику, положена отдельная уборная. Там на крюках одежда, шитая как на Тристана: костюмы Эдварда Аллена, самого высокого актера нашей эпохи, премьера конкурирующей труппы «Слуги лорда-адмирала». Аллен до того высок, что никто не может носить одежду с его плеча, даже Бербедж, который украл ее шутки ради, когда Нед несколько лет назад уходил со сцены.

– Наряди его джентльменом, или рыцарем, или купцом, – советую я, пока Дик смотрит то на крюки, то на Тристана.

– Хорошо, у меня есть одна мысль, – говорит Дик и отодвигает сперва галлигаскины, потом круглые, набитые шерстью, французские шоссы.

Тристан заметно успокаивается, что ему не придется рядиться этаким петухом.

Наконец Дик вытаскивает более длинные венецианские кюлоты с завязками под коленом – синие камчатные, с прорезями, в которые виден алый атлас. К ним он достает черные шелковые чулки и синий бархатный дублет, а потом еще и суконный колет с гульфиком, но тут я говорю, куда, мол, в такую жару. «А нет ли у тебя простого джеркина?» – спрашиваю я, и, разумеется, он вынимает джеркин, красный бархатный, с пуговицами из оправленной в золото слоновой кости и плечиками наподобие обрезанных ангельских крыльев.

– У него гульфика нет, – говорит Дик. – Извини, приятель.

За джеркином последовала шляпа, плоеный воротник и башмаки кордовской кожи – куда лучше тех деревянных, что я раздобыла Тристану в «Тиршите».

– Одевайся сам, мне надо быть на сцене через пятнадцать строк, – промолвил Дик, вытащил ворох нарядов из каморки и закрыл дверь.

Я поблагодарила его и пообещала вскорости все вернуть. Он поцеловал меня в щеку, простился с Тристаном и выбежал на сцену, стеная, будто от неутоленной страсти. За ним последовали несколько молодцов в масках и с фонарями и еще один, наяривавший на дудке так, что хоть уши затыкай.

Тристан все это время молча примечал все вокруг. Дорого бы я дала, чтобы узнать, каково там в его времени, которое он сравнивает с нашим. Я помогла ему одеться. Кругом царила все та же приглушенная суета: вот-вот должна была начаться сцена маскарада. Тристан оказался чуть ниже ростом и чуть шире в плечах, чем Нед Аллен, но в целом наряд пришелся ему впору.

– Кто был тот человек? – спросил он, когда мы вышли из «Глобуса».

– Гамлет, помимо многих прочих, – ответила я. – И Ромео.

Он принял это без особого восхищения, что немного подняло его в моих глазах. Вдобавок им трудно было не залюбоваться: мускулы так и выпирают под туго зашнурованным джеркином. Да и зубы у Неда Аллена вовсе не такие красивые. Так что наше маленькое приключение было мне весьма по душе.

Я сказала, что мы-де идем к Уайтхоллу. Тристан вроде бы слышал это название не впервые. Тут мы выходим к Темзе, он видит длинный Лондонский мост со множеством великолепных зданий и головы предателей, догнивающие на Больших каменных воротах, и глаза у него распахиваются, как у мартышки в клетке, из чего я заключаю, что в его краях мало-мальски приличной архитектуры нет. Мне не терпится показать ему Савойский дворец и все остальное – он свалится в Темзу от изумления! Я беру его за локоть и указываю на запад.

– Нам туда, – говорю я.

Он идет с таким лицом, какое было у меня, когда я впервые вошла в собор Святого Павла. Отлив, лодки с трудом преодолевают течение, и я решаю дойти до поворота реки, чтобы переправиться там.

Идти вдоль Темзы очень приятно: дышится тут куда легче, чем в Саутуарке с его сточными канавами. Однако у Тристана лицо по-прежнему такое, будто он страдает от несварения желудка. Верно он из какой-нибудь деревушки в Новом Свете, коли городской воздух столь ему непривычен. А притом на барки, лодки и корабли он засматривается так, что я думаю, уж не из моряков ли он. Ему они все как диво – что королевская барка со стеклянными окнами, что навозные баржи, – и он задает вопросы, на которые я отвечаю, как могу. Я пытаюсь завязать разговор о нем самом, но он не спешит рассказывать о себе и о своем деле. Я покуда не настаиваю – все будет в свое время. Приучу его полностью мне доверяться и зависеть от меня во всем, а когда ему отчаянно понадобится моя помощь, потребую откровенности. Я такое проделывала уже не раз.

Мы идем через Пэрис-Гарденс. Слышно рычание медведей, лай собак, возгласы зрителей. Мне всегда смешно, что королева ездит сюда смотреть медвежью травлю, но ни разу не заглянула в «Глобус», сколько бы Вилль Шекспир не лизал ей зад, возводя напраслину на ирландцев.

Меньше чем на середине пути, там, где на нашей стороне начинается Нэрроу-Уолл, на другом берегу нам открылись все дворцы епископов и знати: Солсбери-Хаус, Судебные Инны, Арундел-Хаус и прочая. Я показываю их Тристану (разумеется, я все их знаю по разным делам в интересах вашей милости), но тот не таращится на них, как на Лондонский мост.