Текст книги "Ртуть"

Лондонский мост

Как только будут получены численные определения для большей части понятий, род человеческий обретёт орудие нового типа, орудие, которое увеличит силу ума много больше, нежели оптические линзы помогают глазу, орудие, которое будет настолько же превосходить микроскопы и телескопы, насколько разум превосходит зрение.

Лейбниц, «Философские опыты»

1673

Почти посредине Лондонского моста, чуть ближе к Сити, чем к Саутуарку, дыркой от выбитого зуба зиял промежуток между зданиями, оставленный для того, чтобы пожар не мог перекинуться через реку. Если вы плыли по Темзе в лодке и видели все девятнадцать быков, удерживающих мост, и все двадцать каменных арок вместе с разводным мостом, вы различали это открытое пространство – «пятачок» – над самой широкой (тридцать четыре фута) аркой.

Приближаясь к мосту, вы всё яснее осознавали грозящую опасность, и ваш мозг сосредоточивался на вещах практических, посему вы замечали нечто куда более важное, а именно: расстояние между островками здесь тоже шире. Соответственно, течение под этой аркой меньше напоминало грохочущий водопад и больше – горную реку в паводок. Если лодка ещё слушалась руля, вы направляли её в этот пролёт. Если же вы были пассажиром этой гипотетической лодки и ценили свою жизнь, то просили лодочника вас высадить, перебирались через нагромождение более или менее древних свай и склизких камней, поднимались по лестнице, перебегали через проезжую часть (не забывая уворачиваться от несущихся экипажей), спускались по другой лестнице и спешили, прыгая и скользя, на дальний край островка, где вас дожидались лодочник и лодка, коли им посчастливилось уцелеть.

Это объясняло некоторую особенность части Лондонского моста, называемой «пятачком». Пассажиры, следующие в наёмных лодках на восток или на запад по Темзе, были в среднем значительнее и богаче пешеходов, идущих по мосту на север или на юг, а те, что, ценя свою жизнь, здоровье и состояние, преодолевали его через верх, – ещё богаче и значительнее. Соответственно, здания по обе стороны пятачка были самым лакомым куском для трактирщиков и торговцев модным товаром.

В то утро Даниель Уотерхауз часа два болтался в окрестностях пятачка, ожидая определённого человека в определённой лодке. Впрочем, лодка, которую он ждал, должна была подойти не по течению, а против, со стороны моря.

Он сидел в кофейне и забавлялся, глядя, как потные запыхавшиеся пассажиры возникают на лестнице, словно спонтанно самозародились в зловонной Темзе. Они забегали в ближайшую таверну пропустить пинту пива для храбрости, прежде чем пересечь двенадцатифутовую проезжую часть, на которой кого-нибудь давили несколько раз в неделю. Если им удавалось благополучно её миновать, они заскакивали в галантерейную лавочку – прикупить какую-нибудь мелочь для успокоения нервов – или в кофейню – проглотить на бегу чашечку кофею. Остальные торговцы на Лондонском мосту хирели из-за конкуренции с более модными магазинами, которые Стерлинг и ему подобные понастроили в других частях города, однако из-за постоянной угрозы перевернуться вместе с лодкой и утонуть жизнь на пятачке по-прежнему била ключом.

В те дни он был особенно оживлён, особенно когда корабли из-за Ла-Манша бросали якорь в лондонской гавани и пассажиры из Европы прибывали сюда на лодках.

Одна из таких лодок приближалась сейчас к мосту. Даниель допил кофе, расплатился и вышел. Толпа пешеходов запрудила улицы, создавая помехи гужевому транспорту. Все разом хотели спуститься на островок, так что образовали пробку не только на лестнице, но и на проезжей части. Видя, что это по большей части дельцы, а не бродяги, положившие глаз на его кошелёк, Даниель ввинтился в толпу и вместе с ней оказался на островке. Сперва он думал, что все эти хорошо одетые люди встречают каких-то конкретных пассажиров. Однако, когда лодка приблизилась на расстояние окрика, послышались не дружеские приветствия, а вопросы (на разных языках) о войне.

– Будучи, как и вы, протестантом, хоть и лютеранином, я надеюсь, что Англия и Голландия скоро замирятся и войне, о которой вы говорите, придёт конец.

Молодой немец, одетый на французский лад, стоял в лодке, однако при приближении к бурунам у моста одумался и сел.

– Надежды надеждами, а что вы видели, сударь? – выкрикнул кто-то из дельцов.

Несколько десятков человек толпились на островке, силясь подобраться как можно ближе к лодкам и при этом не рухнуть в губительную стремнину. Другие свесились с моста наподобие горгулий, третьи, в лодках, двигались наперерез, словно буканьеры в Карибском море. Никого не занимала всякая там лютеранская дипломатия. Ни один из встречающих даже не знал, кто таков этот молодой немец, – для них он был просто разговорчивый иностранец. В лодке сидели ещё несколько пассажиров, но все они не обращали внимания на крики лондонцев. Если вновь прибывшие и владели информацией, то намеревались донести её до Биржи, пересказать серебром и распространить по хтоническим каналам рынка.

– На каком корабле вы прибыли, сударь? – крикнул кто-то.

– На «Святой Екатерине», сударь.

– Откуда вышел ваш корабль, сударь?

– Из Кале.

– Вы беседовали с кем-нибудь из флотских офицеров?

– Немного.

– Слышно ли о взрывах пушек на английских кораблях?

– О, порой такое случается. Это бывает видно со всех кораблей, участвующих в сражении, поскольку взрывом разносит полкорпуса и люди взлетают на воздух, по крайней мере так мне говорили. Для всех моряков, своих и вражеских, это служит напоминанием о собственной смертности. Отсюда и разговоры. Однако полагаю, в нынешнюю войну такое происходит не чаще обычного.

– Были ли то пушки Комстока?

До молодого немца наконец дошло, что он, не успев вступить на английскую почву, уже наговорил лишнего.

– Сударь! Пушки графа Эпсомского считаются лучшими в мире.

Однако это никому было не интересно. Тема разговора сменилась.

– Откуда вы прибыли в Кале?

– Из Парижа.

– Видели ли вы войска на марше по пути через Францию?

– Несколько полков, усталые, направляющиеся на юг.

Джентльмены некоторое время гудели и вибрировали, усваивая услышанное. Один протолкался к лестнице, и его тут же окружила орава подпрыгивающих босоногих мальчишек. Джентльмен что-то быстро написал на бумажке и отдал её мальчишке, который прыгал выше других. Тот пробился через толпу товарищей, через три ступеньки взлетел по лестнице, перепрыгнул через телегу, отпихнул торговку рыбой и припустил по мосту. Отсюда до берега было сто с чем-то ярдов и ещё примерно шестьсот до Биржи – таким темпом примерно минуты три. Расспросы тем временем продолжались:

– Видели ли вы военные корабли в Ла-Манше, майн герр? Английские, французские, голландские?

– Там был… – Здесь ему не хватило английского. Он беспомощно развёл руками.

– Туман!

– Туман, – повторил немец.

– Вы слышали выстрелы?

– Редкие. Скорее всего, это были сигналы. Шифрованные сведения распространялись через туман, столь непроницаемый для света и столь прозрачный для звука…

И тут иностранца понесло. Он принялся вслух размышлять на смеси французского и латыни, как можно передавать шифрованные данные при помощи взрывов. Система основывалась на идеях из Уилкинсова «Криптономикона» и предполагала столь значительный расход пороха, что наверняка пришлась бы по душе Джону Комстоку. Другими словами, молодой немец отождествил себя (по крайней мере, для Даниеля Уотерхауза) с доктором Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Наблюдатели утратили интерес и обратили расспросы к другой лодке.

Лейбниц сошёл на английский берег. За ним следовали два других немца, постарше, не такие словоохотливые и (предположил Даниель) более значительные. За ними в свою очередь следовал старший слуга, возглавляющий целую колонну носильщиков с сундуками. Однако свой деревянный ящичек Лейбниц никому не доверил. Даниель шагнул вперёд, но какой-то шустрый малый оттёр его плечом, вручил одному из старших господ запечатанный конверт и быстро зашептал на нижненемецком.

Даниель раздражённо выпрямился. Так случилось, что при этом взгляд его упал на Сити и остановился на набережной ниже моста – груде чёрных камней, оставшихся после Пожара. Этот участок могли бы восстановить годы назад, но не восстановили, сочтя другие более важными. Несколько человек занимались там высокоинтеллектуальной работой – провешивали линии и делали зарисовки. Один из них – удивительно! – оказался Робертом Гуком, которого Даниель тихонько оставил в Грешем-колледже час назад. Менее удивительно, что Гук (при своей зоркости) узнал Даниеля на островке посреди реки, где тот встречал явно заграничную делегацию, а потому помрачнел и нахмурился.

Лейбниц и его спутники что-то обсуждали на верхненемецком. Шустрый малый взглянул на Даниеля. Это был один из посыльных (и по совместительству – лазутчиков) голландского посла. Немцы составили некий план, по которому им, видимо, предстояло разойтись. Даниель шагнул вперёд и представился.

Другие немцы, представляясь в ответ, называли свои фамилии, однако значение имели их родословные: один доводился племянником архиепископу Майнцскому, другой был сыном премьер-министра барона фон Бойнебурга. Другими словами, очень важные люди в Майнце, соответственно, довольно значительные в Священной Римской империи, которая сохраняла относительный нейтралитет во франко-англо-голландской сваре. Судя по всему, они прибыли в качестве посредников в мирных переговорах.

Лейбниц знал, кто такой Даниель, и спросил:

– Уилкинс ещё жив?

– Да…

– Благодарение Богу!

– Но очень болен. Если вы намерены его посетить, я бы посоветовал сделать это прямо сейчас. Охотно вас провожу, доктор Лейбниц… окажите честь, позвольте мне понести ящичек.

– Вы очень любезны, – отвечал Лейбниц, – однако я понесу его сам.

– Коли внутри золото или драгоценности, советую держать его крепко.

– Улицы Лондона небезопасны?

– Скажем так: мировые судьи заняты по большей части диссентерами и голландцами, и наши воришки не преминули этим воспользоваться.

– Содержимое ящичка много ценнее золота, – сказал Лейбниц, вступая на лестницу, – однако его невозможно украсть.

Он ничуть не походил на монстра.

По словам Ольденбурга, французы из Академии Монмора, которая была для Франции примерно тем же, что Лондонское Королевское общество – для Англии, в последнее время называли Лейбница латинским словом monstro. И это люди, лично знавшие Ферма и Декарта!.. Поскольку в таких кругах преувеличения считались недопустимой вульгарностью, члены Королевского общества ударились в этимологические изыскания: следует ли понимать, что Лейбниц – урод? Неестественный гибрид человека с кем-то ещё? Божественное предзнаменование?

– Он живёт в той стороне, не так ли?

– Епископ вынужден был переехать из-за болезни – он в доме своей падчерицы на Чансери-Лейн.

– Тогда нам всё равно в ту сторону, затем налево.

– Вы бывали в Лондоне, доктор Лейбниц?

– Я изучал его по картинам.

– Боюсь, после Пожара они превратились в антикварный курьёз – вроде карт Атлантиды.

– Всё же рассматривать виды пусть даже и воображаемого города в определённом смысле полезно, – сказал Лейбниц. – В конкретный момент времени художник видит город только с одной точки и потому перемещается: пишет сперва с холма на одной его стороне, затем с башни на другой и с перекрёстка в центре, всё на одном холсте. Значит, глядя на полотно, мы в некой малой степени постигаем, как Господь видит Вселенную, ибо Он зрит её со всех точек зрения одновременно. Населив мир столькими мыслящими созданиями, каждое из которых смотрит с собственной точки зрения, Он даёт нам понять, что значит быть вездесущим.

Даниель решил промолчать, чтобы слова Лейбница повисли в воздухе, как звуки органа в лютеранской церкви. Тем временем они добрались до северной оконечности моста, где грохот водяных колёс под каменным сводом шлюза так и так заглушил бы разговор. Только начав подъём по Фиш-стрит, Даниель спросил:

– Я видел, что вы уже вступили в сношения с голландским послом. Можно ли заключить, что вы здесь с миссией не чисто натурфилософского свойства?

– Вопрос разумный – в определённой степени, – проворчал Лейбниц. – Мы ведь ровесники, вы и я?

Он быстро оглядел Даниеля. Глаза у него были как стеклянные бусинки или как буравчики, в зависимости от того, какого рода монстром его считать.

– Мне двадцать шесть.

– Мне тоже. Значит, мы оба родились в тысяча шестьсот сорок шестом. В тот год шведы захватили Прагу и вторглись в Баварию. Инквизиция жгла евреев в Мексике. Полагаю, подобные ужасы творились и в Англии?

– Кромвель разбил королевскую армию под Ньюарком… король бежал… Джон Комсток был ранен…

– Мы говорим лишь о королях и дворянах. Вообразите страдания простых крестьян и бродяг, которые не менее драгоценны в очах Господа. А вы спрашиваете, прибыл я с дипломатическими или с философскими целями, как будто эти два понятия можно разделить.

– Знаю, вопрос был бестактен и груб, однако моя обязанность – поддерживать разговор. Вы сказали, что цель всех натурфилософов – восстанавливать мир и гармонию среди людей. С этим я спорить не могу.

Лейбниц смягчился:

– Наша цель – не дать голландской войне перекинуться на всю Европу. Пусть вас не оскорбляет моя прямота: архиепископ и барон – члены Королевского общества, и я тоже. Они алхимики; я – нет, если не считать политики. Они надеются, что через натурфилософию я смогу войти в сношение с важными людьми, к которым нелегко было бы подобраться по дипломатическим каналам.

– Десять лет назад я, может быть, оскорбился бы, – сказал Даниель. – Однако теперь меня уже ничем не удивишь.

– Однако в стремлении увидеть епископа Честерского я руководствуюсь самыми чистыми из всех возможных мотивов.

– Он это почувствует и обрадуется, – заверил Даниель. – Последние несколько лет жизни Уилкинс целиком принёс в жертву политике – он пытается разрушить здание теократии, предупредить её возрождение в случае, если на английский престол взойдёт папист…

– Или уже взошёл, – вставил Лейбниц.

Лёгкость, с какой Лейбниц предположил, будто Карл II – тайный католик, подсказала Даниелю, что на Континенте это ни для кого не секрет. Он почувствовал себя жалким и наивным провинциалом. В каких бы преступлениях и обманах ни подозревал он короля, ему и в голову не приходило, что тот дерзко лжёт всей стране о своей вере.

У Даниеля было много времени, чтобы скрыть досаду, пока они шагали через центр города, превращённый в одну нескончаемую стройку, что, впрочем, не мешало деловой жизни златокузнечных лавок и Биржи. Булыжники свистели между Даниелем и Лейбницем, как пушечные ядра, лопаты абордажными саблями рассекали воздух над их головой, тачки с золотом, серебром, кирпичами и глиной, словно повозки с боеприпасами, сновали по временным настилам из досок и утоптанной грязи.

Быть может, приметив озабоченность на лице Даниеля, Лейбниц, небрежно взмахнув рукой, заметил:

– Совсем как на рю Вивьен в Париже. Я часто хожу туда читать рукописи в Bibliotèque du Roi[42]42
  Королевская библиотека (фр.).


[Закрыть].

– Я слышал, туда отправляют экземпляр каждой отпечатанной во Франции книги.

– Да.

– Однако она основана в год нашего Пожара, так что, полагаю, ещё очень мала – ведь ей всего несколько лет от роду.

– Эти годы были весьма плодотворны для математики; кроме того, в ней хранятся некоторые неопубликованные рукописи Декарта и Паскаля.

– Но не классические труды?

– Мне посчастливилось возрастать – или взращивать себя – в отцовской библиотеке, где все эти труды были.

– Ваш отец имел склонность к математике?

– Трудно сказать. Как путешественник, узнающий город по картинам, написанным с разных точек, я знаю отца лишь по книгам, которые он читал.

– Теперь я понял ваше сравнение, доктор. Bibliotèque du Roi для вас – ближайшее на сегодняшний день приближение к тому, как Господь видит мир.

– И всё же более обширная библиотека дала бы лучшее приближение.

– При всём уважении, доктор, чем эта улица похожа на рю Вивьен? У нас в Англии нет подобной библиотеки.

– Bibliotèque du Roi – всего лишь здание, дом, который Кольбер приобрёл на рю Вивьен, вероятно, в качестве вложения в недвижимость, ибо на этой улице расположены златокузнечные лавки. Каждые десять дней, с десяти утра до полудня, все парижские торговцы отправляют свои деньги на рю Вивьен для пересчёта. Я сижу в доме Кольбера, силясь постичь Декарта или работая над математическими доказательствами, которые поручил мне мой наставник Гюйгенс, и гляжу на улицу, по которой бредут носильщики, сгибаясь под тяжестью золота и серебра. Теперь вы начинаете понимать мою загадку?

– Какую?

– Этот ящичек! Я сказал, что лежащее в нём ценнее золота, и всё же его невозможно украсть. Куда нам сейчас поворачивать?

Они достигли урагана, в котором сталкивались улицы Треднидл, Корнхилл, Полтри и Ломбард. Мальчишки-посыльные стремглав неслись через перекрёсток, словно стрелы из арбалета или (подозревал Даниель) словно прозрачные намёки, которые ему никак не удавалось взять в толк.

Добрая сотня лондонских епископов, лордов, проповедников и джентльменов-философов охотно приютили бы у себя болящего Уилкинса, однако он осел в доме своей падчерицы на Чансери-Лейн, неподалёку от того места, где жили Уотерхаузы. Вход в дом и улица были запружены толпою придворных – не лощёных царедворцев высшего уровня, но побитых и потрёпанных, чересчур старых или чересчур неказистых, короче, тех, на ком по-настоящему держалась государственная машина*[43]43
  Хороший пример такого придворного – Пепис; однако его здесь не было.


[Закрыть]. Они теснились вокруг кареты, украшенной гербом графа Пенистонского. Дом был старый (пожар остановился в нескольких ярдах от него), разлапый, крытый соломой, фахверковый, прямиком из «Кентерберийских рассказов» – самый неподходящий фон для роскошного экипажа и тонюсеньких рапир.

– Видите, несмотря на чистоту своих мотивов, вы уже увязли в политике, – сказал Даниель. – Хозяйка этого дома – племянница Кромвеля.

– Кромвеля?!

– Того самого, чья голова смотрит на Вестминстер с пики. Далее, эта великолепная карета принадлежит Нотту Болструду, графу Пенистонскому; его отец основал секту гавкеров, как правило, объединяемую с другими под уничижительной кличкою «пуритане». Впрочем, гавкеры всегда выделялись своей радикальностью: например, они считают, что правительство и церковь не должны иметь между собой ничего общего и что всех рабов в мире надо освободить.

– Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?

– Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский – государственный секретарь его величества.

– Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.

– Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.

– Разумеется, нет! – с лёгким негодованием отвечал Лейбниц. – Их бы давно истребили.

– Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.

– Но это же фарс! – пробормотал Лейбниц. – Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.

– Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже – только один.

Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.

– Не понимаю.

– Я хочу сказать, что мы любим фарсы.

– А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?

– Вероятно, он навещает Уилкинса.

Лейбниц в задумчивости остановился.

– Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.

– Конечно, можете – со мной, – объявил Даниель.

– Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.

– А мне мой – позволяет, – сказал Даниель. – Одно из первых моих воспоминаний – как он кувалдой крушит церковный орга́н. Мой приход напомнит ему о приятном.

Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.

– Почему он совершил такой вандализм?

– Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать – возраст юношеской горячности.

– Ваши родные были последователями Кромвеля?

– Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца – да упокоит Господь их души.

Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.

Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако бо́льшая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд – сорока двух лет – стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.

– Брат Даниель!

– Милорд.

– Вы сгодитесь не хуже любого другого, и даже лучше многих.

– Для чего, сэр?

– Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.

Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак – на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.

Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:

– Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. – И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.

– Покажите мне её, доктор Лейбниц, – сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.

Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.

Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было – только несколько колёсиков с цифрами.

– Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, – сказал Лейбниц, – однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.

– Покажите, как она работает, доктор.

– Должен признаться, она ещё не закончена. – Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. – Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна.

– Неважно, – сказал Уилкинс. – В ней используются десятичные числа?

– Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.

– Мне можете не рассказывать, – проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».

Наконец Лейбниц деликатно кашлянул:

– Есть и механические причины. Для десятичных чисел нужно слишком много сцеплений между шестернями. Трение и проскальзывание всё портят.

– Гук! Гук бы её построил, – сказал Уилкинс. – Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?

– Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Bibliotèque du Roi…

– Надеясь возбудить его зависть?

– Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?

– Сэр Элиас Ашмол создаёт порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. – Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. – Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.

– Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.

– У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!

Лейбниц закрыл ящичек. Епископ Честерский проследил взглядом, как опустилась крышка счётной машины, и его веки почти смежились в тот же самый миг. Однако он с усилием их разлепил. Лейбниц посторонился, и Даниель занял его место.

– Милорд?

Это всё, что он смог выдавить. Дрейк был его родителем, Уилкинс – владыкой почти во всех смыслах этого слова: его лордом, епископом, наставником и духовным отцом.

– Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.

– Милорд? Что осуществить?

Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.

Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков за Чансери-Лейн, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.

– Вы сказали, что хотели бы продолжить труды Уилкинса. Какие именно? Полёт на Луну или?..

– Философский язык, – произнёс Лейбниц, словно другого ответа и быть не может.

Он знал, что Даниель участвовал в проекте, и воспринял вопрос как знак, что тот не очень этим гордится (что было верно). Теперь у Даниеля закралось подозрение: может быть, философский язык обладает какими-то достоинствами, которые он по тупости не разглядел?

– Что ещё с ним делать? – спросил Даниель. – Вы хотите предложить какие-то усовершенствования? Дополнения? Перевести работу на немецкий?.. Вы качаете головой, доктор. Так что же?

– Я учился на законника. Не пугайтесь так, мистер Уотерхауз, в Германии это вполне уважаемая профессия для образованного человека. Помните, что у нас нет Королевского общества. Получив степень доктора юриспруденции, я поступил на службу к архиепископу Майнцскому, и тот поручил мне привести в порядок законодательство. Это настоящая Вавилонская башня – смешение римского, германского и местного права. Я решил, что нет смысла подлатывать его на скорую руку; надо свести всё к неким основным концепциям и начать с первопринципов.

– Я понимаю, как философский язык поможет разобрать всё до основания, – проговорил Даниель, – но, чтобы отстроить здание заново, вам потребуется нечто иное…

– Логика, – сказал Лейбниц.

– У высших приматов, составляющих Королевское общество, логика не в чести.

– Потому что они ассоциируют её со схоластами, мучившими их в университете, – терпеливо произнёс Лейбниц. – Я о другом! Под логикой я разумею Евклидову логику.

– Начать с неких аксиом и объединить их по определённым правилам…

– Да… и выстроить систему законов, столь же доказуемую и непротиворечивую, как теория конических сечений.

– Однако вы недавно перебрались в Париж, если я не ошибаюсь?

Лейбниц кивнул:

– Часть того же проекта. По очевидным причинам мне следовало усовершенствоваться в математике, а где это делать, как не в Париже? – Он нахмурился. – Вообще-то, была и другая причина: архиепископ отправил меня с некоторыми предложениями к Людовику XIV.

– Так вы не в первый раз соединяете натурфилософию с дипломатией?

– И, боюсь, не в последний.

– Что же за предложения вы изложили королю?

– Вообще-то, я добрался только до Кольбера. А предложение было такое: чем воевать с соседями, Франция могла бы предпринять поход на Египет и основать там империю, грозя туркам с левого фланга – из Африки, что заставило бы тех оттянуть войска с правого фланга…

– Христианского мира.

– Да. – Лейбниц вздохнул.

– Мысль… э… дерзкая, – проговорил Даниель, тоже становясь дипломатом.

– К тому времени, как я прибыл в Париж и добился аудиенции у Кольбера, Людовик уже вторгся в пределы Голландии и Германии.

– А замысел был хорош.

– Быть может, его воскресит какой-нибудь грядущий французский монарх, – сказал Лейбниц. – Для голландцев последствия были ужасны, для меня – благотворны. Я мог, не отцеживая более дипломатических комаров, отправиться в дом Кольбера на рю Вивьен, чтобы потягаться с философскими исполинами.

– Я уже отчаялся с ними тягаться, – вздохнул Даниель, – и теперь лишь плетусь у них в хвосте.

Они прошли весь Стрэнд и сели в кофейне, выходящей окнами на юг. Даниель развернул арифметическую машину к свету и осмотрел колёсики.

– Простите, доктор, это исключительно для разговора или?..

– Пожалуй, вам стоит вернуться и спросить Уилкинса.

– Упрёк принят.

Они пригубили кофе.

– Епископ Честерский был в определённой степени прав, говоря, что её мог бы построить Гук, – сказал Даниель. – Несколько лет назад он беззаветно служил Королевскому обществу и тогда построил бы. Теперь он беззаветно служит Лондону, и почти все его часы собирают ремесленники, за исключением тех, что предназначаются королю, герцогу Йоркскому и другим высокопоставленным лицам.

– Если бы я объяснил мистеру Гуку важность этой машины, уверен, он бы за неё взялся.

– Вы не знаете Гука, – возразил Даниель. – Из-за того, что вы немец и у вас обширные связи за границей, Гук решит, что вы принадлежите к клике Грубендоля, которая в его воображении столь непомерно велика, что французское вторжение в Египет было бы малейшей из её задач.

– Грубендоль? – переспросил Лейбниц и, раньше чем Даниель успел объяснить, продолжал: – А, ясно, анаграмма фамилии Ольденбург.

Даниель стиснул зубы, вспомнив, сколько времени потребовалось ему, чтобы разрешить эту головоломку.

– Гук убеждён, что Ольденбург крадёт его изобретения – пересылает за границу в шифрованных письмах. Что хуже, он видел, как вы сошли с лодки и получили письмо от небезызвестного голландца. Он захочет знать, в какие континентальные интриги вы замешаны.

– Я не скрываю, что мой покровитель – архиепископ Майнцский, – запротестовал Лейбниц.

– Мне казалось, вы назвали себя лютеранином.

– Я и есть лютеранин. Одна из целей архиепископа – примирить две церкви.

– Здесь бы мы сказали: более чем две, – напомнил Даниель.

– Гук религиозен?

– Если вы спрашиваете: «ходит ли он в церковь», то ответ – нет, – после неуверенной паузы признал Даниель. – Однако если вы хотите узнать, верит ли он в Бога, то я бы ответил – «да»: микроскоп и телескоп – его церковные витражи, анималькули в капле собственной спермы и тени Сатурнова кольца – небесные виде́ния.