Текст книги "Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья"

Но по-настоящему трагической оказалась история выхода в свет первых сочинений Мэри Шелли. Сначала в ноябре были напечатаны ее путевые заметки – под именем Перси Биши Шелли: все решили, что так будет лучше, – и не вызвали никакого интереса со стороны критики и читателей: продано было всего несколько экземпляров. Затем 1 января 1818 года в количестве 500 экземпляров, на самой плохой бумаге, впервые увидел свет “Франкенштейн” – без указания имени автора на титульном листе, что в принципе соответствовало тогдашней практике анонимных литературных дебютов, но с предисловием Шелли и посвящением Уильяму Годвину. И вот “Франкенштейн”, мало того что не принес автору ни фунта, вызвал целый шквал уничижительной и яростной критики. Влиятельнейшее “Quarterly Review” писало, что это “сплетение ужаса и отвратительного абсурда”. Другие говорили об аморальности автора, о том, что новое произведение отмечено “бесстыдством” и “развращающей силой”. В книге якобы нет ничего, кроме “больного и блуждающего воображения, преступающего общепринятые рамки”. Мэри чувствовала себя абсолютно несчастной. Если бы кто-нибудь тогда сказал ей, что она написала шедевр, который переживет и ее, и весь ее знаменитый круг, и даже литературу этого круга, она бы сочла это откровенным издевательством.

В январе 1818-го Мэри и Перси уехали из вдруг ставшего холодным и сырым Альбион-Хауса в Лондон. Там всю зиму и читали друг другу отклики на свои труды, один хуже другого. Там же ходили в оперу, на представления в “Друри-Лейн”, в Британский музей. 10 марта впервые в Англии давали Россини – казалось, весь Лондон съехался в “Ковент-Гарден” на премьеру “Севильского цирюльника”. Партию графа Альмавивы исполнял знаменитый испанский певец Мануэль Гарсиа, отец Марии Малибран и Полины Виардо. После спектакля Мэри устроила ужин, и когда Пикок, Хогг и Хант уже уехали, а Клер удалилась в свою спальню, Шелли спросил у жены:

– Ты ведь понимаешь, что это было прощание?

– Ты твердо решил? Клара еще такая маленькая. Куда мы поедем и главное – на что?

– Они уже отобрали у меня Чарльза и Ианту – ты что, ждешь, пока придут за Уильямом и Кларой? Они не хотят рецензировать мое “Восстание”, зато с удовольствием пишут, что я не христианин, что меня выгнали из Оксфорда и я довел до самоубийства Гарриет. Англия мертва и спит вечным сном. Я уже продал права аренды на Альбион-Хаус – деньги есть.

– Так Италия или побережье, где-нибудь подальше от столицы?

– Только Италия! Вот увидишь, мы будем там счастливы.

– А Клер с Аллегрой?

– Конечно, они поедут с нами. Ведь в Италии сейчас Байрон.

Перед самым отъездом Шелли написал один из лучших своих сонетов – “Озимандия”. И хотя речь там опять о бренности власти, о разрушенном памятнике “царя царей” Озимандии, в лирике ему не было равных:

 
      Навстречу путник мне из древней шел земли
      И молвил: средь песков – минувших дней руина —
      Стоят две каменных ноги от исполина,
      Лежит разбитый лик во прахе невдали.
      <…>
      Кругом нет ничего. Истлевший мавзолей
      Пустыней окружен. Гуляет ветр свободный
      И стелются пески, безбрежны и бесплодны.
 

(Пер. с англ. Н. Минского)

Этот “свободный ветр” через два дня после того памятного вечера привел их в Дувр, где они сели на корабль и оставили Англию. Судьба распорядилась так, что Перси Биши Шелли и двое его детей, Уильям и Клара, покинули ее навсегда.

6
“Я должна была умереть 7 июня”

Они ступили на итальянскую землю 30 марта. В Лондоне было еще прохладно и ветрено, а здесь уже всеми красками переливалась весна. Грустные, бледные и усталые англичане не могли насмотреться на цветущие деревья, словно покрытые сплошь белой пеной, ярко-зеленую траву с первоцветами, не могли надышаться теплым живительным воздухом, который придавал силы и наполнял душу радостью. Что говорить – Италия наверняка стояла первой в очереди из стран, когда Господь раздавал земные блага и красо́ты. Даже в дневнике Мэри, обычно заполненном одними лишь впечатлениями от прочитанных книг, появляются записи об удивительном итальянском хлебе, “самом вкусном и белом во всем мире”, и о прекрасных коровах “нежного сизого цвета”, у которых “глаза с поволокой”. В долгой дороге через Альпы читали Гомера, поэтому Мэри тут же добавляет, что теперь поняла его описание очей богини Геры, сестры и жены Зевса и повелительницы Олимпа, – “ox-eyes”, бычьи, коровьи. Оказывается, они могут быть необыкновенно красивы.

Маленькая Клара – в семье ее называли Малютка Ка (Little Ca) – порозовела, Уильям с восторгом носился между деревьев и кустарников, и полюбоваться на него специально выходили итальянцы, обожающие детей. Из Турина поехали в Милан, и там Мэри с Перси сбежали от Клер, нянек и детей на озеро Комо – искать виллу для Байрона. Он сам, правда, об этом еще не знал, весело проводя время в Венеции в пьяных и любовных оргиях. Комо поразило их своим неестественно зеленым цветом – будто в воду специально добавили краску – и буйством зелени по берегам. Казалось, что на лимонных и апельсиновых деревьях больше цветов, чем листьев, а их аромат опьянял не хуже опиума. Три дня, которые они провели там вдвоем, Мэри вспоминала потом как счастливейшие в жизни.

Виллу нашли, и превосходную, но вскоре получили письмо от Байрона: он вовсе не собирался ехать на Комо, требовал, чтобы все контакты с Клер осуществлялись только через Шелли, и… предлагал прислать маленькую Аллегру к нему в Венецию. Похоже, его сомнения насчет своего отцовства испарились, но видеть Клер он по-прежнему не хотел. Перед ней встал мучительный выбор: отдать пятнадцатимесячную дочь человеку, который ее саму и знать не желает, или отказаться и навсегда закрепить за Аллегрой звание незаконнорожденного ребенка. У нее состоялся разговор с сестрой.

– Я откажу ему, такое путешествие для Аллегры опасно! Кто там за ней присмотрит, кому она будет нужна?

– Подумай, Клер. Вспомни о бедной Фанни – отец заботился о ней, но все всегда знали и помнили, как она появилась на свет. Чем кончилось, ты знаешь. У тебя нет ни состояния, ни занятия в жизни – что ты можешь ей дать? А положение дочери лорда Байрона откроет перед Аллегрой все двери. И если ты будешь слушаться его, я уверена, он разрешит тебе видеться с дочерью, не может не разрешить. Не зверь же он, в самом деле?! И главное – я отпускаю с Аллегрой в Венецию Элизу, няню Уилла, – она будет ухаживать за ней и всегда сообщит нам, если что-то пойдет не так.

Вскоре Элизе суждено будет сыграть роковую роль в судьбе семьи, но сейчас ее снаряжают в путь в Венецию. Клер согласилась. Пройдет не так много времени, и Мэри станет отчаянно корить себя за эти слова, думая о том, что если бы ей кто-нибудь предложил отдать навсегда маленькую Клару, даже отцу, разве бы она позволила? Тогда какое право она имела уговаривать Клер? Не говоря уже о том, что зачарованные именем, богатством и талантом Байрона сестры забыли о том, что девочка, даже признанная отцом, все равно родилась вне брака.

Но пока что неразлучная троица с двумя уже детьми и оставшейся няней Милли, вывезенной из Марлоу, едет в Ливорно. Там со своим вторым мужем живет англичанка Мария Гисборн, умная прелестная женщина, подруга Мэри Уолстонкрафт, знавшая Мэри Шелли еще ребенком. Уильям Годвин, между прочим, делал ей предложение после смерти жены, но был отвергнут. Кто знает, если бы она его тогда приняла, может, Мэри и не убежала бы из дома? Явившись без предупреждения, гости живут в доме Гисборнов целый месяц, и Мария постепенно знакомит их с реалиями итальянской жизни. Рекомендует кухарку, швею, доктора, находит им слугу Паоло Фоджи и настоятельно не советует ехать во Флоренцию или Рим, где летом бушует лихорадка. В кои-то веки Шелли прислушался к умным советам и в итоге нашел с ее помощью прелестную трехэтажную виллу Бертини в городке Баньи-ди-Лукка, где они и поселяются.

Там термальные воды, которые якобы лечат всё на свете, подножье Апеннинских гор, сияющих вдали, быстрая речка с причудливыми мостиками, водопады и огромные деревья, заглядывающие во все окна старого дома. Мэри с благодарностью пишет Марии: “Когда я первый раз вошла в этот дом, то ощутила тишину и покой как возвращение к чему-то совершенно восхитительному, чего давно не было в моей жизни”.

Клер подвернула лодыжку, и они вдвоем с Шелли забираются высоко в горы, любуются на звезды и слушают голоса цикад. Шелли снова и снова говорит ей, что любит вовсе не ее отливающие червонным золотом волосы, не ее белоснежные плечи и красивый высокий лоб – он любит ее ум и талант, ее понимание сути вещей. Конечно, он говорил правду. Легко увлекающийся, возбудимый, Шелли остро реагировал на красоту, но никакая другая женщина не стала бы целыми днями читать его сочинения и давать бесценные советы. Не смогла бы разговаривать с ним на равных о самых сложных философских и литературных вопросах. К тому же у Мэри к интеллекту добавлялась еще и эффектная внешность, и умение организовать жизнь, напрочь отсутствующее у него самого… Словом, это опять было счастливое лето. В жару он уединялся возле водопада, где, обнаженный, читал Геродота, а потом вставал под ледяные струи и чувствовал, что заново родился. Они много переводили и писали, и даже язвительность и вечно недовольное лицо Клер не могли нарушить их идиллию.

Клер волновалась не зря: в середине августа пришло письмо от Элизы. Она сообщала, что жизнь с лордом Байроном ужасна: он требует, чтобы во всех своих поездках Аллегра и Элиза сопровождали его, а главное – он хочет сделать ее, Элизу, своей любовницей! В общем, если Клер небезразлична судьба дочери, она должна немедленно приехать в Венецию. Мэри знала склонность своей служанки все преувеличивать и не поверила ни одному ее слову. Между тем Клер настояла, и Шелли безропотно вызвался сопровождать ее в Венецию.

Опять Клер! Оставшись одна с двухлетним Уильямом и одиннадцатимесячной Кларой, Мэри грустно размышляла: вся их жизнь теперь подчиняется Клер. Сначала они зовут едва ли не на все лето в гости Хантов, чтобы скрыть происхождение Аллегры, теперь Шелли в самую жару едет с ней к Байрону. Почему он так зависит от нее – чувствует вину? Какую? Между тем он написал ей, что и она должна покинуть Баньи-ди-Лукка и приехать к ним. Ни сло́ва о самочувствии Аллегры и поведении Байрона – зато подробный маршрут, как добраться. Клара хандрила, приехавшая к Мэри Мария Гисборн отговаривала ее покидать обжитую и прохладную виллу Бертини. Она видела, что, возможно, у девочки начинается дизентерия, и предупредила об этом мать. Но Мэри отчаянно ревновала – снова Клер крадет у нее мужа – и 31 августа собралась в дорогу.

Компания между тем уже переместилась из Венеции в Эсту (Байрон не любил долго сидеть на одном месте), и, когда Мэри с детьми и Милли через четыре дня наконец прибыли туда, малышка почти все время спала и уже никого не узнавала. Тем не менее только 24 сентября рано утром сам Байрон предложил Шелли отвезти Клару к его доктору в Венецию. Опять жара, пыль, плохие дороги на перекладных и не слишком чистая вода. Мэри не спускала ребенка с рук, разговаривала с ним и отказывалась верить в очевидное. В Венеции, когда Шелли побежал за доктором, в холле отеля Клара перестала дышать. Девочка еще долго держалась – с момента первых симптомов болезни в Баньи-ди-Лукка прошел почти месяц.

Мэри ни с кем не могла и не хотела разговаривать. Она потеряла вторую дочку и задавала себе страшные вопросы. Если бы речь шла о его любимце Уильяме, настаивал бы Шелли на путешествии, погубившем Клару? Что мешало ей самой сразу же обратиться к врачу? Почему она не послушалась Марию, тем более что, как она и предполагала, обвинения Элизы не подтвердились? И главное – она думала о Гарриет. Это Бог наказывает Мэри и ее детей за нее. Она думала о том, каково Гарриет было разлучиться с Чарльзом и Иантой, бросив их, по сути, на произвол судьбы. Она восхищалась ее смелостью – взять и решить все проблемы разом, перестать испытывать это нестерпимое, кромешное горе. А кто ей его причинил? Она, Мэри, и Шелли – больше никто. И еще она думала о сочиненных ею страшных убийствах, совершенных монстром, порождением Франкенштейна, – вдруг он всего лишь орудие провидения? И это не что иное, как кара?

Шелли похоронил малютку Клару на Лидо – по низшему разряду, даже без таблички с указанием имени, – и они вернулись в Эсту на роскошную (других он не арендовал) виллу Байрона. Его светлость решила утешить Мэри – он предложил ей переписать для издателя две его новые поэмы.

* * *

…В декабре Перси, Мэри и Клер прибыли в Неаполь, где чувствующий свою вину Шелли снял один из красивейших домов в городе, на Ривьера ди Чиа, под окнами которого, как гласило предание, лежали развалины виллы Цицерона. Но ни нежная охра домов, ни слепящая лазурь Неаполитанского залива, ни терракотовая застывшая лава Везувия не интересовали Мэри. Этой зимой она отдалилась от мужа: много читала, изучала историю Италии, занималась с Уильямом и совершала прогулки в одиночестве. Вскоре в ее жизни произошло еще одно скандальное и таинственное событие – похоже, судьба твердо решила сделать ее героиней какого-то авантюрного романа.

27 февраля 1819 года в городской ратуше Неаполя Перси Биши Шелли зарегистрировал на свое имя ребенка, двухмесячную девочку, которую записали как Елена Аделаида. Матерью – и его законной женой! – была названа некая Мария Падурин, двадцати семи лет от роду. Даже при известном всем пренебрежении четы Шелли к подзаконным официальным актам, эта история до сих пор будоражит умы биографов поэта. Выдвигались и выдвигаются самые разные версии.

Первая – это тайный ребенок Шелли и Клер, и они потому и бежали спешно из Баньи-ди-Лукка, чтобы скрыть эту беременность от Мэри, а потом, после потери родной дочери, ей уже было все равно. Именно эту версию озвучит через несколько лет все та же служанка Элиза, чье письмо и стало формальным поводом для отъезда семьи и косвенной причиной смерти Клары.

Вторая – это ребенок самой Элизы (ей, как и мифической Марии Падурин, было тогда как раз двадцать семь лет). В одном из писем Мэри сообщала, что Элиза не служит у них с января 1819 года, потому что по их настоянию вышла замуж за их же слугу Паоло Фоджи. Все это очень странно, потому что ни к Элизе никто не питал особенно добрых чувств, ни тем более к Фоджи, которого уже неоднократно уличали в мошенничестве. И зачем тогда Шелли записывать ребенка на себя, если Элиза замужем и отец – Фоджи? Может быть, все просто старались замять чужой грех, а Фоджи щедро заплатили за молчание? И грех этот не кого иного, как все-таки Байрона?

Так или иначе, они покинули Неаполь сразу после таинственной регистрации. Девочку Елену Аделаиду отдали в хорошую семью, щедро заплатив, – впрочем, она прожила недолго и через полтора года умерла. Еще один улетевший навсегда маленький ангел. Не первый и не последний.

* * *

…Это был прекрасный майский день, который семья встретила уже в Риме. Мэри, Клер и еще одна дама неспешно прогуливались по парку виллы Боргезе, разбитому на месте бывших виноградников на холме Пинчо. В то время он был разделен на “городскую” зону, с мраморными статуями и фонтанами вокруг дворца в палладианском стиле, и “сельскую”, предназначенную для охоты и уединенных прогулок. Конечно, Мэри больше любила вторую его часть, на глазах приобретающую очертания английского пейзажного парка – только с экзотическими южными растениями, зелеными в течение всего года. Но сейчас, весной, и они радовались пробуждению и тянулись навстречу ласковому, еще не обжигающему солнцу.

Полноватая, уже немолодая дама, шедшая рядом с Мэри, была ирландской художницей Амелией Карран, давней хорошей знакомой Шелли: когда он в 1812 году отправился в Ирландию помогать протестующим против английского господства, Амелия сопровождала его и оберегала. Из той его затеи ничего не вышло, но дружба осталась. Она помнила и маленьких Мэри с Клер – Годвин приводил их в лондонский дом отца Амелии. Теперь Карран жила в Риме, где неподалеку от Испанской лестницы располагалась ее мастерская. Шелли решил заказать ей портреты всех членов семьи, включая маленького Уильяма. Он как раз сейчас прятался от своей няни Милли за огромной пальмой, и Амелия не могла сдержать улыбку при виде его раскрасневшегося личика с прилипшими ко лбу прядями светлых волос и высокой хрупкой фигуры, так напоминавшей изысканные пропорции стройной худощавой Мэри.

– Конечно, дорогая, я не могу отказать Перси и возьмусь за работу. Мне, кстати, уже приходилось рисовать его самого, но копия так мало походила на оригинал, что я ее уничтожила. Однако хочу дать вам совет: начинается лето, а значит – снова придет печально известная римская лихорадка. Вам лучше уехать из города на это время – куда-нибудь на север или на море. Уильям прелестен, но он такой хрупкий.

– По счастью, это единственный из моих детей, который никогда не болеет. Перси нравится в Риме – он задумал грандиозный труд, новую большую поэму. Да и переезды в Италии тяжелы, я без содрогания вспомнить не могу свой путь в Эсту. Может быть, мы попозже уедем, когда начнется настоящая жара, – а пока не начать ли вам с Уильяма? Мы-то все уже мало меняемся, а он сегодняшний совсем не похож на вчерашнего. Посмотрите на него – я хочу запомнить его именно таким…

В разговор вступила Клер:

– Дорогая Амелия, мы же специально перебираемся на виа Сестина над Испанской лестницей, чтобы быть поближе к вам. Меняется не один Уильям – мы с Мэри тоже стареем. Ну пожалуйста, не гоните нас из Рима!

Они остались. Остались и три портрета работы Амелии Карран – портрет самого Шелли, самый известный, который висит сегодня в Национальной галерее в Лондоне, Клер Клэрмонт – он тоже в Англии, в городском музее Ноттингема, и портрет трехлетнего Уильяма – вот он далеко, в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Кто там смотрит сегодня на красивого мальчика с розой в руках, с темными глазами и высоким лбом, так напоминающими его мать? Кто вспоминает его?

Совсем скоро у него заболел живот. Вызвали доктора – он успокоил родителей, посетовав на то, что ребенок просто чем-то отравился. Так как Уильям действительно почти никогда ни на что не жаловался, решили подождать. Но мальчику становилось все хуже: 2 июня Мэри вызывала врача три раза. Трое суток и Мэри, и Перси не отходили от его постели – все было бесполезно: 7 июня Уильям умер. “Что вы хотите: римская лихорадка”, – констатировал доктор.

На этот раз горем сражен был и Шелли. Он посвятил памяти сына несколько стихотворений.

 
                   Погибший мой Вильям, в котором
                   Какой-то светлый дух дышал,
                   И ликом нежным, как убором,
                   Свое сияние скрывал…
 

Или вот это:

 
                   След маленьких ног на песке,
                   Близ чужой и пустынной волны,
                   Свет раковин в детской руке,
                   Вы на миг были сердцу даны,
                   Взор невинных и любящих глаз
                   Был минутной усладой для нас.
 

(Пер. с англ. К. Бальмонта)

Мэри написала друзьям в Англию: “Я должна была умереть 7 июня”. Она потеряла всех своих детей.

7
Пиза. Люди из камня

Сначала ее поразило то, что все они, эти каменные люди, были инвалидами. У кого-то не хватало руки или даже двух рук, кто-то стоял без головы – один торс – или с отбитым носом. Шелли жили в Пизе уже почти год, и Мэри час-то с набережной Лунг Арно, где располагалась арендованная ими вилла, отправлялась к собору Санта-Мария-Ассунта и знаменитой Пизанской башне. Ее, как известно, строили двести лет, закончили в XIV веке, и с тех пор – по сей день – она все падает и никак не может упасть. В тот раз Мэри заглянула зачем-то в небольшую деревянную постройку возле баптистерия – где и увидела этих людей из камня. Ей показалось, что все они смотрят прямо на нее и о чем-то строго вопрошают.

– Синьора, что вас интересует? – спросил юноша в фартуке и с повязкой на голове, которые все равно не спасали его от каменной пыли – она была везде: на земле, на дощатых стенах, на его лице и черных волосах, которые казались от нее седыми.

– Эти скульптуры… Я не видела их прежде.

– Немудрено: они стояли на самом верху, во фронтонах баптистерия. Говорят, их создал сам Никколо Пизано еще в XIII веке. Дожди и ветер сделали свое дело: посмотрите на этих несчастных. Они просто калеки.

Как и я, подумала Мэри. Мы калеки, только эти изваяния подлежат восстановлению, а мое сердце – нет.

Юноше явно понравилась молодая иностранка:

– Не стесняйтесь, синьора, пройдите внутрь. Вот эта скульптура самая древняя – Cristo Pantocratore. Никто не знает, чья это работа, Никколо Пизано или его сына Джованни. Он, бедный, аж порыжел от времени, никто и не подумает, что когда-то это был белоснежный каррарский мрамор. Но здесь вовсе не только божественные фигуры. Смотрите – вот танцовщица, хоть и почти без головы, но руки поддерживают юбку так, будто она прямо сейчас пустится в пляс. Здорово сделано, правда? А это просто мужчина и женщина – они похожи на Адама и Еву, как вам кажется? И тоже сильно повреждены. Работы здесь невпроворот, на целый год.

Мэри почти не слышала его слов – она не могла оторвать глаз от этих лиц. Вседержитель, с кудрявой бородой и пустыми глазницами, хотя и осенял всех крестным знамением, смотрел на нее мрачно и сурово. Его изображение отличалось от канонического: у этого Христа были широкие, почти азиатские скулы и пышные, в мелкий завиток борода и шевелюра. Он больше походит на Диониса, Вакха – бога виноделия, веселья и вдохновения, подумала Мэри и тут же испугалась своих еретических мыслей. Нет, это мы постоянно путаем одно с другим и оправдываем божественным промыслом собственный эгоизм.

Она вдруг вспомнила всю свою жизнь с Шелли. Побег – тогда казалось, что к свободе ее ведет сам Бог, но так ли это было на самом деле? Что, если красивыми словами она просто прикрывала собственное стремление к удовольствиям? Да, они были сладостными. А вот теперь она уже давно избегает близости с мужем, она и помыслить об этом не может после смерти Уильяма. Что-то сломалось внутри нее. Они с Шелли отдалились друг от друга, и теперь это ее вовсе не так печалит, как прежде. Ей хотелось крикнуть этим каменным истуканам: “Чего еще вы хотите от меня? Зачем так глядите?”

Каменные люди молчали. На нее удивленно смот-рел юноша реставратор и предлагал странной синьоре – англичане все-таки точно чокнутые – присесть и выпить воды. Но Мэри его не замечала. Ее душили рыдания, и она поспешила выйти на воздух. Она почти бежала, она уходила от них, но изваяния смотрели ей вслед.

В своей исповеди самой себе Мэри была честна: после смерти Уильяма она еще ни разу не была близка с Шелли. Четвертый (и единственный выживший) ее ребенок Перси Флоренс родился 12 ноября 1819 года, то есть зачат был в феврале, приблизительно за три-четыре месяца до смерти бедного Уильяма. Все лето и осень она была в прострации, и беременность свою распознала поздно, когда не заметить округлившийся живот было уже невозможно. Шелли и Клер очень надеялись, что это счастливое обстоятельство вернет ее к жизни, – но нет. Даже после рождения маленького Перси, который появился на свет во Флоренции удивительно легко, схватки длились всего два часа, она писала в Англию Марианне Хант: “Я в ужасе содрогаюсь и теперь, я испытываю отвратительное, тошно-творное чувство («sickening feeling»), когда жизнь предлагает мне хотя бы намек на удовольствия – что я чувствую, я не могу описать”.

Это “sickening feeling” больше не оставит ее до конца жизни, оно будет то затухать на фоне других, не менее трагических обстоятельств, то возвращаться с новой силой. Тему плотских удовольствий она закроет для себя навсегда. В один из дней она найдет запись, сделанную Шелли, и свет померкнет для нее, хотя ничего нового она не узнает, все это было известно ей и прежде. Но теперь сама она изменилась. Шелли писал: “Любовь свободна: обещать одной женщине любить ее вечно – это такой же абсурд, как обещание исповедовать какую-либо одну веру: клятва, в обоих случаях, исключает нас из поиска истины”. Он всегда был предан этой истине и верен себе: и когда искал новых отношений с учительницей Элизабет Хитченер, а потом с Мэри Годвин – при Гарриет, и когда все они в Италии стали членами “клуба инцеста”, как судачили сплетники. По этому поводу яростно возмущался Байрон: Мэри и Клер не были сестрами, у них разные отцы и матери, так что инцест здесь совершенно ни при чем. Другие факты он почему-то не оспаривал.

Как это часто бывает в периоды неурядиц, и Мэри, и ее муж во Флоренции писали много и плодотворно. Шелли, возмущенный бойней в Манчестере, где в августе 1819 года правительственные войска разогнали многотысячный рабочий митинг и тяжело ранили несколько сотен его участников, пишет свою знаменитую политическую поэму “Маскарад анархии”. Она не была напечатана при его жизни, но удивительным образом оказалась востребованной в новом времени, опередив по популярности его же великолепную “Оду западному ветру”, написанную тогда же и блистательно переведенную Борисом Пастернаком (а с переводами на русский Шелли не слишком везло). Именно “Маскарад анархии” читали китайские студенты на площади Тяньаньмэнь в 1989-м и протестующие на площади Тахрир во время египетской революции 2011 года! Строка “вас много – их мало” стала лозунгом британских лейбористов. Узнай Шелли об этом, он был бы доволен.

Мэри пишет свой второй после “Франкенштейна” роман, “Матильда”. Здесь героиня рано теряет мать (тема сиротства, столь болезненная для автора, будет преследовать ее всю жизнь), а когда обретает отца, то с ужасом обнаруживает, что он питает к ней далеко не родственные чувства. Ничего автобиографического в этой коллизии, конечно, не было – но был бунт против мира мужчин, в котором все основано не на любви и милосердии, а на эгоизме и стремлении к удовлетворению собственных желаний. Обида на отца, который постоянно требовал от нее поддерживать хорошие отношения с мужем и не утомлять его своим горем по ушедшим детям (чтобы тот не лишил тестя денежного довольствия), читается здесь между строк. Увы, Уильяму Годвину вновь было суждено сыграть не самую благовидную роль: Мэри отправила свой новый роман для публикации в Англии именно ему, но он пришел в ярость от темы инцеста и даже отказался вернуть дочери рукопись. Впервые “Матильда” была напечатана аж в 1959 году, в то время как для своего времени это был новаторский готический роман, способный принести автору и известность, и деньги.

Клер по совету друзей жила теперь отдельно – сначала в Ливорно, потом во Флоренции, и Мэри спокойно могла появляться в обществе, не опасаясь косых взглядов по поводу их тройственного союза. Пиза поначалу ей не слишком нравилась: набережная реки Арно, заставленная древними обветшалыми палаццо, заметно уступала по красоте флорентийской, к тому же булыжник на ней укладывали каторжники, и звон их цепей целый день слушали немногочисленные туристы, присевшие выпить чая или кофе. Зато жизнь была дешева, и Мэри купила новую мебель и расставила в комнатах небольшие деревья и цветы в кадках. Она даже стала посещать магазины – выбирала, как и полагается англичанке, больше всего на свете боящейся выглядеть вульгарной, нежно-розовые, голубые и бежевые оттенки. В платьях по моде того времени – с завышенной талией и пышными рукавами с буфами – она была хороша. Тоненькая, как тростинка (невозможно было представить, что она уже родила четырех детей), с лебединой шеей и волосами, отливавшими медью. И да – появился мужчина, который снова был сражен ее красотой и интеллектом, как когда-то Шелли. Им оказался двадцатидевятилетний греческий князь Александр Маврокордатос, отбывающий в Италии ссылку за свои убеждения. А с ним вернулся и интерес к жизни.

Он стал давать ей уроки греческого, сначала раз в неделю, потом ежедневно. Александр во всех отношениях был полной противоположностью Шелли: небольшого роста, с крупной, прекрасной формы головой, смоляной шевелюрой и пышными усами и бакенбардами. Он был солдат, а не поэт, от него исходила сила, и всю свою жизнь он готов был положить на алтарь борьбы за независимость Греции. Впереди его ждали головокружительные приключения и славное место в истории родной страны, но пока влюбленного грека в апреле 1821 года увозит корабль – он должен присоединиться к восставшим соотечественникам под предводительством Ипсиланти. Перси не без иронии пишет друзьям, что Мэри безутешна.

Новая муза появляется и у него. Сначала это Тереза Вивиани, дочь правителя Пизы. Мачеха отправляет ее в монастырь – так полагалось юным итальянским аристократкам перед замужеством, – но чета Шелли приходит в ужас от такого заточения и опекает девушку. Никто почему-то не хочет признать, что дверь монастыря была следующей за дверью родового палаццо Терезы и она могла сколь угодно и бывать дома, и посещать званые вечера и концерты, и просто гулять с друзьями по набережной Арно. Перси немедленно переименовывает ее в Эмилию и посвящает ей поэму под мудреным названием “Эпипсихидион” (“О маленькой душе”). Он счастлив, он снова творит, в то время как “маленькая душа” сначала плетет интриги, стараясь рассорить его с женой, а потом азартно начинает готовиться к свадьбе: отец, обеспокоенный ее частыми встречами с английским поэтом, срочно находит жениха.

С Мэри по-прежнему не ладится. Перси пишет в очередной поэме:

 
We are not happy, sweet! our state
Is strange and full of doubt and fear…[7]7
  Мы несчастливы, дорогая! / У нас странная, полная тревог и страха жизнь… (англ.)


[Закрыть]
 

И как раз в это время в Пизу приезжает молодая английская пара – Эдвард и Джейн Уильямсы. Джейн ослепительно красива, но во всем остальном, как когда-то Маврокордатос по сравнению с Шелли, совершенно не похожа на Мэри. Формально их судьбы схожи: юная Джейн убежала от мужа с женатым в свою очередь Эдвардом, и теперь они вынуждены скитаться по миру, воспитывая двух незаконных детей. Впрочем, Джейн все это не мешает быть абсолютно счастливой. Она обожает собирать цветы, петь мадригалы своим высоким, волнующим голосом и играть с детьми. Маленький Перси влюбился в нее раньше отца. Да, она не умела поддержать умную беседу и не задумывалась о том, что волновало Мэри, – но обладала при этом, возможно, более ценным качеством: она никогда не предъявляла мужчинам претензий и была всем довольна. Муж ее боготворил, а Шелли, найдя Джейн поначалу скучной, стал проводить в ее обществе все больше и больше времени. Скоро он уже готов был часами слушать ее пение, в которое она включала индийские мотивы (там прошло ее детство), и Шелли подарил ей дорогую гитару, инкрустированную перламутром. Гитара эта прекрасно сохранилась, и сегодня ее можно увидеть в библиотеке Оксфорда. Джейн посвящено не одно стихотворение, но вот послание “С гитарой”: