Текст книги "Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья"

 
Ярко блещут Стожары,
Несказанная в небе сияет луна.
Звонко пенье гитары,
Но лишь с голосом Джейн оживает струна.
 

(Пер. с англ. А. Спаль)

Теперь она – Миранда, а он – Ариэль, бог воздуха, из шекспировской “Бури”. Джейн, скорее всего, не читала Шекспира и не знает, что события в этой пьесе начинаются со страшного кораблекрушения и только вмешательство волшебника Просперо спасает ситуацию. Деревья, из которых будет построена яхта Шелли “Ариэль”, уже срублены – осталось найти волшебника Просперо.

Но вместо него в Пизу прибывает Байрон. Так, как он умеет, – с целым зверинцем, множеством слуг и невообразимым шумом. Лорд занимает лучшее здание на набережной – палаццо Ланфранчи. Оно и сегодня впечатляет своим торжественным белокаменным фасадом и огромными широкими лестницами. Вот только располагается в нем теперь городской архив, и эхо гуляет по пустым коридорам и залам с немногочисленными (почему-то) шкафами с бумагами. За монументальными письменными столами сотрудники пьют кофе и думать не думают о том, что здесь происходило два века назад, тем более что табличка с именем Байрона совсем крошечная и располагается на здании почти что под крышей, ее не заметишь, если просто идти вдоль Арно. Байрон просит Мэри быть его копиисткой – она с радостью соглашается, потому что искренне восхищается его поэзией. Шелли ревнует.

Меж тем зима 1821–1822 года проходит в Пизе скорее весело. 7 февраля Мэри ночь напролет танцует на балу у англичанки миссис Боклерк. Нет, не с мужем – Шелли не танцевал и не посещал подобные мероприятия – с Эдвардом Трелони, другом Уильямсов. Этот мужественный уроженец Корнуолла в тринадцать лет убежал из дома и поступил во флот, и теперь он завораживает компанию своими морскими рассказами, подражая байроновскому “Корсару”. После того бала Мэри пишет в своем дневнике что-то легкомысленное, совершенно ей несвойственное, – о том, как быстро может меняться настроение, как будто незримый ветер разгоняет тучи в душе. Теперь они неразлучны: она и Трелони, Шелли и Джейн. Один званый вечер сменяет другой, и везде Мэри вдвоем с бравым корнуолльцем. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но после пасхального карнавала, который в Пизе прошел особенно весело – Джейн нарядилась индианкой, а Мэри турчанкой! – она понимает, что опять беременна. И это снова повергает ее в глубочайшую депрессию. Теперь уже все: и Перси, и Уильямсы, и даже приехавшая в Пизу Клер – знают, что именно так она переживает подобное состояние, осуждают ее и откровенно жалеют Шелли.

Клер опять умоляет Байрона вернуть ей дочь или хотя бы дать возможность увидеть ее – он непреклонен. Ей снятся плохие сны, но пока что она вместе с Уильямсами отправляется в залив Специи искать для всей компании дом на лето. Мэри, Шелли и маленький Перси остаются в Пизе. В это самое время в их палаццо появляется возлюбленная Байрона Тереза Гвиччоли и сообщает, что пятилетняя Аллегра умерла от тифа в монастыре Баньякавалло. Это произошло 23 апреля, а уже 26-го Мэри, Клер и маленький Перси срочно покидают Пизу и отправляются в залив Специи, в рыбацкую деревушку Сан-Теренцо. Сам Шелли и Уильямсы остаются паковать вещи. Таков был план Шелли: не говорить пока Клер о смерти дочери. Он боялся бури и мести – ведь Байрон находился совсем рядом, в доме через реку. Кто знает, что бы выкинула убитая горем темпераментная Клер? Мужская солидарность оказалась сильнее всех прочих чувств, и лето в Сан-Теренцо началось со лжи. Их последнее лето. И как только Мэри, сама потерявшая уже трех детей, согласилась на такое?

J

8
Сан-Теренцо. Все кончено

Волны Лигурийского моря и сегодня лениво омывают этот берег, напоминая о потерянном рае или аде – для кого как. Впрочем, иногда они приходят в ярость и тогда со страшным грохотом разбиваются об огромные каменные валуны, превращаясь в заливающую все на своем пути белую пену. В эти дни владельцы небольших отелей на побережье наглухо закрывают двери и окна и рекомендуют постояльцам осторожнее ходить по красивой каменной набережной, соединяющей ныне два курортных местечка – Сан-Теренцо и Леричи. На пляжах – не без труда отвоеванных у моря песчаных полосках – ветер срывает тенты и опрокидывает шезлонги, и радуются этому буйству стихии, кажется, одни только чайки, которые бесстрашно носятся над волнами высотой с двухэтажный дом. Они знают, что совсем скоро выглянет солнце, буря уйдет и море затихнет, начнет виновато лизать прибрежный песок в лагунах и мгновенно высыхающие оголившиеся черные камни. Городки, которые будто крадутся здесь к воде с высоты по тропам, щедро расцвеченным вербеной и полынью, на глазах оживают и возвращаются к своему нормальному – сонно-праздничному – состоянию.

Два века назад здесь все выглядело иначе. Рыбацкая деревушка была так бедна, что дети круглый год ходили босиком и всегда были голодны, а попасть из Сан-Теренцо в Леричи можно было только по морю: кто бы стал очищать берег от огромных камней и прокладывать пеший путь? Через горы, заросшие растительностью, как джунгли, тоже было не пробраться. В убогих хижинах повсюду сушились весла, сети и паруса, рядом стояли лодки, которые надо было постоянно чинить. По счастью, дешевого местного вина было в избытке, и тихими ясными ночами местное население развлекалось тем, что группы молодых людей, взявшись за руки, приближались к самой морской кромке, а потом с дикими воплями убегали от наступающей волны. Взрослые, разогретые алкоголем, подбадривали молодежь – их разговоры и пение не смолкали до самого утра. Когда Мэри впервые стала свидетелем подобного шумного гуляния, она едва не сошла с ума.

– Это и есть тот покой и уединение, которые мы мечтали обрести на лето? – спросила она мужа.

– Здесь первозданная природа и естественные люди, я абсолютно счастлив, – был ей ответ.

Джейн не стала жаловаться и ужасаться, а принялась вместе с Клер обживать дом, виллу Маньи, – самое большое строение в Сан-Теренцо, единственное в своем роде. Удивительно, но оно почти в неизменном виде сохранилось по сию пору: пять белых арок, смотрящих в море, два этажа – и невысокие горы позади.

Как это часто бывает, никто из прибывших в Сан-Теренцо тем летом не чувствовал, что совсем скоро произойдут события, которые перевернут их жизнь, и все – кроме Шелли, конечно, – были поглощены бытовыми проблемами. Мэри возненавидела этот дом сразу. На первом этаже, пустом, требующем ремонта и продуваемом всеми ветрами, жить было невозможно: когда море волновалось, сюда доходили волны, поэтому там хранились только рыболовные снасти и весла.

Оставались три небольшие спальни вокруг гостиной на втором этаже. Разместиться там предстояло пятерым взрослым, трем маленьким детям, повару, слугам и няне. В итоге Мэри заняла спальню с южной стороны, Шелли – с северной (дальше, как можно дальше хотела она быть от него в это последнее лето, чего потом не могла простить себе до конца жизни). Уильямсы расположились в оставшейся отдельной комнате, а Клер поставили кровать прямо в общей гостиной: жизнь на проходной, такой отныне была ее судьба. Детей и слуг разместили кое-как позади дома, там был небольшой садик, огороженный с одной стороны виллой, а с другой – горой, заросшей лесом, и летние пристройки, где, по крайней мере, не дуло, а ночи в Лигурии в мае теплые. Много позже Генри Джеймс назовет этот дом “бледнолицей трагической виллой”, но в то время его обитатели беспрестанно ссорились и были поглощены совсем неромантическими обстоятельствами.

В воздухе висел топор: никто так и не решался сообщить Клер о смерти дочери. Прошло уже больше недели со времени приезда, и наконец 2 мая Мэри и Шелли позвали Уильямсов, чтобы обсудить, что же все-таки делать. Помог случай: недоумевающая, куда все исчезли, Клер подслушала этот разговор. Белая как смерть она вошла в комнату, где происходило собрание, и произнесла: “Не мучайтесь, мне все известно”. И медленным шагом, как сомнамбула, двинулась в сторону моря. Конечно, все побежали за ней – но Клер снова абсолютно тихим и спокойным голосом попросила: “Я не собираюсь топиться. Дайте мне побыть одной”. Следующие два часа она то ходила по кромке воды взад и вперед, то сидела на берегу, отвернувшись, чтобы никто не видел ее лица. Четыре пары глаз с тревогой наблюдали за ней – но нет, не было ни истерики, ни желания мчаться в Ливорно, дабы отомстить нерадивому отцу, напротив, еще долгое время потом Клер вообще не произносила его имени. Теперь она даже больше, чем Байрона, винила в смерти Аллегры Шелли и Мэри. Самые близкие для нее люди знали, как она страдает, им она рассказала свой зловещий сон, в котором Аллегра просила мать о помощи, Шелли она умоляла позволить ей поехать с ним в Баньякавалло и забрать ребенка – все напрасно. Она презирала их и не желала никого видеть. Обстановка на вилле Маньи стала еще более невыносимой.

Скоро своего нерожденного ребенка потеряла и Мэри: 16 июня она проснулась в луже крови. Джейн и Клер кинулись на помощь, они меняли простыни и смачивали лоб Мэри бренди, уксусом, одеколоном и бог знает чем еще, но Мэри слабела, теряла сознание и уходила на глазах. Конечно, послали за доктором – но когда он еще доберется из Ливорно через Леричи в СанТеренцо? О чем думала компания с тремя маленькими детьми и беременной женщиной, поселившись в такой глухомани, остается загадкой. Как ни странно, положение спас Шелли: он, не чуждый медицинским познаниям – из-за своего интереса к науке, а еще больше благодаря постоянным консультациям с врачами по поводу собственного здоровья, – распорядился достать лед. Не сразу, но его раздобыли, и Шелли обложил кубами льда всю нижнюю часть туловища жены. Джейн и Клер в ужасе умоляли дождаться врача – но кровотечение было остановлено, а приехавший наконец доктор оказался искуснее врача, лечившего ее мать, Мэри Уолстонкрафт: он не занес никакой инфекции, и Мэри была спасена.

Весь остаток июня она радовалась тому, что выжила. С особенной нежностью смотрела на крепкого Перси Флоренса, уплетающего все, что ему предлагали, за обе щеки. Прятала глаза, чувствуя свою вину перед Клер, – и старалась угостить ее чем-нибудь вкусным, заинтересовать новой книжкой, даже предложила Клер спать в ее, Мэри, комнате. Они подолгу гуляли вдоль моря, ни слова не говоря ни о Байроне, ни об Аллегре, как будто их никогда и не было. Лето стояло очень жаркое, и Мэри тревожилась: такая же жара унесла жизнь Уильяма, их Мышонка. “Больше я не хочу детей, – думала она, – потому что просто не переживу еще одну потерю”. Она научилась без раздражения слушать индийские серенады Джейн, так восхищавшие Шелли. “У нее и правда волшебный голос, что толку ревновать. Ведь он принадлежит всем: и этим чайкам, и волнам, и итальянцам, собирающимся возле дома, чтобы послушать ее пение. И она так добра к Перси Флоренсу, готова играть с ним часами, на что сама я никогда не была способна”.

Мэри опасливо-снисходительно отнеслась к новой игрушке своего мужа: в Ливорно для них с Уильямсом наконец построили парусную яхту. Она была красива, повторяла очертания некогда пленившей Шелли королевской, велика и неустойчива. У нее были две высокие мачты и множество кливеров, гораздо больше, чем обычно бывает на судах такого класса. Знающие люди сошлись на том, что управлять ею нелегко, особенно в плохую погоду, потому что она слишком легка для такого количества парусов. Понадобилось бы немало свинца, чтобы придать ей устойчивость, но и с таким грузом она вряд ли стала бы послушнее.[8]8
  Кливер – косой треугольный парус.


[Закрыть]

– Уильямс – опытный моряк, да и я плаваю на судах с детства! – восклицал Шелли в ответ на критику своего детища, умолчав о том, что сам он плавать как раз и не умеет, а в Англии курсировал на лодках с веслами по Темзе и другим, еще более спокойным рекам. Он решил назвать судно “Ариэль” – из любви к Шекспиру и Джейн. Когда оно наконец прибыло в Сан-Теренцо, выяснилось, что к берегу подойти громоздкая яхта не может: пришлось соорудить крохотный ялик, этакую ореховую скорлупку, чтобы загружаться на судно с моря. Но главное – это был не “Ариэль”! Шелли с возмущением увидел надпись на парусе – “Дон Жуан”. Такой вот привет от Байрона, которого в тот момент Шелли просто ненавидел! Они с Уильямсом принялись яростно оттирать чужие слова с помощью горячей воды, щетки и скипидара, но ничто не помогало. Пришлось вырезать надпись, потом заштопать парус и нанести новое название. На все это они потратили гораздо больше времени, чем на получение навыков управления новым судном.

За строительство парусника отвечали Трелони и капитан Дениэл Робертс. Интересно, что именно они, пытаясь оправдаться, и выдвинули потом несколько собственных версий крушения – от стремления Шелли к суициду до нападения на “Ариэль” некой пиратской фелюги. Англичанам нет равных в дотошности по отношению к своему прошлому, поэтому все эти версии, хотя и не сразу, были признаны несостоятельными. Несовершенство судна, плохая погода и неумелые действия экипажа – вот что погубило “Ариэль”. Недаром тот же Трелони настоятельно советовал Уильямсу найти хорошего моряка, знающего этот залив, а по поводу Шелли высказался прямо: “От него не будет никакого толка, пока вы не острижете ему волосы, не швырнете в море все греческие трагедии и не погрузите его руки по локоть в бочку со смолой”.[9]9
  Шелли читал Софокла, стоя за штурвалом.


[Закрыть]

После прибытия в Сан-Теренцо “Ариэля” Шелли, казалось, просто переселился на море. Он целыми днями с книжкой в руке качался на волнах в ялике и однажды даже затащил туда – к ужасу Уильямса – Джейн с двумя ее детьми. Он так увлекся, что стал грести в открытое море, и только хитростью и спокойствием Джейн удалось заставить его вернуться. По ночам компания собиралась на “Ариэле” глядеть на звезды и луну, и однажды, положив голову на колени мужа, Мэри вспомнила их бегство, шторм в Ла-Манше и то, как она так же сидела тогда, абсолютно счастливая и бесстрашная. За эти десять лет я постарела на тридцать, подумала она. А Шелли? Она восхищалась его творчеством точно так же, как и раньше. Может, даже больше. Она не встречала человека честнее и благороднее в помыслах и мечтах. Но почему он всегда вредит себе и тем, кого любит? Как так получается? Как разорвать этот порочный круг?

Мэри думала еще о том, что поэты – особые люди. Она слишком долго прожила с Перси Биши, чтобы не знать о том, что он постоянно – еще со времен учебы – принимал опиум, или лауданум, как тогда его называли. Именно им отравилась бедная Фанни. А Шелли? Он использовал его для вдохновения? Чтобы забыть хоть на мгновение тяготы жизни? Она не знала ответа. Как не понимала и природу его мании преследования – она тоже началась давно: после изгнания из Оксфорда он все время боялся, что отец запрет его в сумасшедшем доме, потом кредиторы, потом эпизоды, скорее всего вымышленные, нападения на него вооруженных грабителей. Лунатизм – а кто из поэтов ему не подвержен, вспомним Ахматову! Видение на вилле Диодати женщин с глазами вместо сосков. А неделю спустя после ее выкидыша в Сан-Теренцо Мэри проснулась ночью от страшного крика, вскочила на ноги и увидела бледного как полотно Шелли с широко открытыми, ничего не видевшими перед собой глазами. Он в абсолютно бессознательном состоянии входил в ее комнату. Она в ужасе побежала к Уильямсам – тем удалось привести Шелли в чувство, и он, сконфуженный устроенным переполохом, рассказал, что отчетливо видел – как будто наяву, а не во сне – страшную картину. Эдвард и Джейн, все в крови, надвигались на него, и Эдвард проговорил: “Вставай, Шелли, море затопило дом, и все сейчас уйдет под воду”. Он выглянул в окно и увидел, что вода стремительно прибывает, после чего выбежал в холл и ворвался в комнату Мэри. “В тот момент я мог задушить тебя”, – сказал он ей. В доме больше никто не спал. Каждый из обитателей виллы Маньи молча вспомнил еще один эпизод, случившийся на другой день после того, как Клер узнала о смерти дочери. Шелли и Уильямс прогуливались вдоль моря и любовались лунной дорожкой, как вдруг Перси побледнел и закричал: “Смотри, смотри!” Конечно, Эдвард ничего не увидел, но Шелли уверял, что перед ним среди волн всплыло дитя со сцепленными руками и пронзительным взглядом. Потом Уильямс говорил, что все они, конечно, ощущали незримое присутствие несчастной Аллегры, но только гениальный поэт мог материализовать это видение.

Подобные горестные знаки сопровождали Шелли всю жизнь, но на этот раз они явно не были случайными. Приближалось 1 июля, когда мужчины должны были плыть на “Ариэле” в Ливорно – встречать прибывшего туда с семьей Ли Ханта для организации (на деньги Байрона, конечно) нового литературного журнала. И как же Мэри не хотелось, чтобы они уезжали. Дальнейшие события воссозданы дотошными биографами Шелли по часам, но попробуем взглянуть на них глазами Мэри, которая прожила тогда самые страшные дни своей жизни. К счастью, это было последнее испытание, связанное с ее замужеством.

Итак, Шелли и Уильямс отплыли на “Ариэле” в Ливорно. Оставшись одна, Мэри почувствовала угрызения совести за то, что была так холодна с мужем, и с нарочным послала ему вдогонку теплое примирительное письмо. Он ответил сразу: не волнуйся, нас не будет всего лишь неделю, не позднее 8 июля мы возвратимся в Сан-Теренцо. Там были важные слова “ever dearest Mary”: “всегда самая дорогая Мэри” – теперь уже всегда, что бы ни случилось.

Она не придала этому значения. Потому что, по правде говоря, наступила самая спокойная и счастливая неделя для обитателей виллы Маньи. Погода стояла прекрасная. Слуги неожиданно перестали ссориться друг с другом. Джейн с удовольствием занималась детьми. Клер помогала повару готовить – она изобретала какие-то немыслимые экзотические блюда, пытаясь отвлечься от горестных мыслей, ходила по округе, собирала травы, потом долго толкла их в ступке вместе с оливковым маслом и добавляла в каши и спагетти. Дети отказывались это есть, но взрослым нравилось настолько, что они выпили всё вино, – Шелли должен был пополнить его запасы в Ливорно. Но главное – Мэри задумала новую книгу! Рано утром, пока все еще спали, она уходила к морю и долго гуляла, нащупывая сюжет среди фантастических картин, видевшихся ей так отчетливо, как будто они происходили наяву. И какой же контраст эти картины являли по сравнению со спокойным голубым морем и встающим из-за гор солнцем, окрашивающим воду в упоительные цвета! Мэри видела страшную эпидемию, мор, поразивший родную Англию, и бегство оттуда в надежде спастись горстки людей. Потом – кораблекрушение в разъяренном океане. Один, оставался один человек, который и должен был рассказать эту горестную повесть. Еще более страшную и печальную, чем история Франкенштейна. Но почему так радостно думать о том, что вот сейчас она вернется в дом и возьмет в руки перо и бумагу?

Через неделю, 8 июля, Джейн получила письмо от мужа (шло оно три дня): Уильямс сообщал, что очень скучает и, если даже Шелли захочет задержаться в Ливорно, он сам наймет фелюгу и приедет один. В этот же день к вечеру разразилась гроза, все почернело, и море разбушевалось настолько, что почти полностью залило первый этаж виллы Маньи. Женщины были уверены, что именно непогода задержала их мужей в Ливорно. Однако прошло еще три дня, а на горизонте, куда теперь неотступно вглядывались Мэри и Джейн, кроме рыбацких лодок, не появлялось ничего. Одна из них и привезла письма от Ли Ханта и Байрона, адресованные… Шелли. Вскрыв их дрожащими руками, Мэри прочитала следующее: “Сообщите, как вы добрались, потому что после вашего отъезда 8 июля на море было неспокойно”. Джейн разрыдалась:

– Все кончено, Мэри, все кончено!

– Не смей так говорить! Буря могла занести их куда угодно. Они живы. Надо ждать.

С этого момента они будто поменялись ролями: склонная к дурным предчувствиям и депрессиям Мэри окаменела, а Джейн беспрестанно плакала и заламывала руки. Она кинулась к морю и потребовала немедленно везти ее в Ливорно, но снова поднялся сильный ветер, и владельцы фелюг отказывались плыть так далеко. Мэри тем не менее удалось договориться с одним из них – она отдала ему всю имеющуюся в ее распоряжении наличность. Не помня себя и не замечая шторма, они добрались до Леричи и там наняли карету, чтобы ехать в Пизу – туда, как выяснилось из его письма, вернулся Байрон. После он вспоминал, что Мэри, появившаяся на пороге его дома в Пизе в полночь, была так бледна, что походила на привидение, но ее мужество потрясло его. Женщины отказались переночевать у Байрона – он нанял им экипаж до Ливорно, к Трелони. Ночь была такой темной, что возница несколько раз едва не вывалил своих пассажирок прямо с обрыва, но они даже не заметили этого. Им казалось, что лошади тащатся как неживые.

У Трелони была по крайней мере одна хорошая для них новость: никто не сообщал о каком-либо кораблекрушении во время бури. Надежда еще оставалась: “Ариэль” могло отнести к Корсике или еще куда-нибудь. Женщины только выпили воды и вместе с Трелони двинулись в обратный путь в Сан-Теренцо. Он пролегал через Виареджо – удачно расположенный на берегу поселок, где горы отступали и широкая песчаная полоса пляжа тянулась на несколько километров. Там-то они и узнали, что на берег выбросило шлюпку и бутылку воды. По описаниям шлюпка очень походила на ялик с “Ариэля”, и Мэри первый раз ощутила, что то, о чем она не могла и не хотела думать, может оказаться правдой. В Виареджо они перебирались через полноводную реку Магру: она впадала здесь в море, смешивая свои зеленые воды с сине-черными морскими – красивейшее зрелище по сию пору! – и Мэри пронзило предчувствие. Увидев море, она сказала себе: “Это его могила”.

Трелони доставил их в Сан-Теренцо и уехал. Мэри и Джейн спасал только немалый запас лауданаума, хранившийся в комнате Шелли. Все разрешилось 19 июля, когда Трелони с мертвенно бледным лицом вновь появился на пороге виллы Маньи. Он сообщил, что на побережье между Массой и Виареджо обнаружены три тела – предположительно Шелли, Уильямса и восемнадцатилетнего матроса Чарльза Вивиана, которого они взяли с собой как помощника. За десять дней тела оказались изуродованы до неузнаваемости: Уильямса удалось опознать по его ботинкам, а Шелли – по нанковым брюкам, которые он носил постоянно, и… томику стихов Китса в кармане куртки. Поэта-романтика навсегда забрала самая романтическая стихия в мире – море.

А Мэри?.. Она вдруг увидела всю свою жизнь со стороны, как чужую, и остро ощутила, что все их путешествия, обретения и потери, ссоры и примирения, радости и страдания – покинули ее и стали прошлым. Они улетели в небо, как облако. Теперь в них было уже невозможно отделить правду от вымысла. С этого момента и до своего последнего вздоха она станет творить легенду о Шелли – великом поэте и прекрасном человеке без недостатков.