Текст книги "Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине"

Наша Василиса Прекрасная

В начале нашего пребывания в Петрограде мы жили на широкую ногу, но затем пришлось отказаться от гувернантки-француженки, и за мной и Наташей присматривали бабушка и горничная.

Однажды на прогулке Василиса встретила знакомого человека и остановилась поговорить с ним. Она взяла нас за руки, и мы были вынуждены неподвижно стоять перед человеком, которого я расценила как простого «мужика».

Вернувшись домой, я пошла к маме жаловаться, что устала долго стоять на одном месте из-за Василисы, которая разговаривала с мужчиной. Я смутно понимала, что неправильно было говорить с этим человеком в то время, когда она занималась с детьми. Мама немедленно позвала Василису и сделала ей строгий выговор. Я присутствовала при этом, но Василиса ни разу не взглянула на меня. Она стояла, опустив глаза, и плакала. Мама закончила словами: «Теперь иди», и Василиса вышла, пряча лицо в передник. Вскоре она вернулась, одетая для выхода на улицу, и с поклоном сказала маме: «Простите меня ради Христа, я не буду больше так делать. Не вспоминайте обо мне плохо. Я всегда буду благодарна Вам за Вашу доброту». Из слов «теперь иди» она поняла, что мама окончательно прогоняет ее, тогда как велели только вернуться к своей работе.

Василиса на меня зла не держала и не упрекнула ни словом. Всегда спокойная, улыбчивая и добрая, она заботилась о нас с одинаково хорошим настроением. Я со своей стороны не могла себе простить, что наябедничала и заставила ее плакать. После этого случая я всеми средствами пыталась показать ей, как сильно люблю ее, держала дверь открытой, когда она несла поднос, и заранее шла в свою комнату, когда знала, что она придет туда наводить порядок.

Однажды ночью у меня было расстройство желудка, и меня вырвало. Комната Василисы была довольно далеко от моей, тем не менее она услышала и пришла успокоить меня и перестелить постель. Затем она стала готовить мне теплое питье, и я слышала, как она затопила плиту. Все это заняло немного времени, и, когда она поила меня, стоя на коленях перед кроватью, сказала: «Спите спокойно, моя маленькая хозяюшка, мне уже некогда ложиться, скоро надо растапливать печки». Я видела, какая она сонная, и, думая о том, что она будет работать, когда все в доме еще спят, обняла ее, говоря: «Василиса, ты самая хорошая, ты самая красивая в нашем доме». На что она ответила: «Да благословит Вас Бог, хозяюшка, я только прислуга».

Василиса была высокая, широкоплечая, держалась очень прямо и передвигалась бесшумно, без лишних жестов, словно скользя по паркету. Мама сказала однажды, что у Василисы походка королевы.

Когда мы с ней оставались дома одни, к нам в комнату приходила повариха. Она была лучшей подругой Василисы и поэтому была вхожа к нам. Она была вдовой, молодой и веселой, и между собой мы называли ее «Веселая вдова». Замечательно было оставаться с ними дома. Они весело болтали, предаваясь воспоминаниям, иногда вместе пели популярные песни, которые я старалась запомнить наизусть. У «Веселой вдовы» был чистый вибрирующий голос, я говорила ей, что она поет лучше, чем в Оперном театре, и это всегда смешило ее. Я очень любила эти спокойные и счастливые моменты, и, когда звонил входной колокольчик, время, проведенное с ними, всегда казалось мне слишком коротким.

Я спросила Василису про ее детство и узнала ее печальную историю. Она была старшей в большой семье. Отец ее был рабочим. В дни зарплаты он часто возвращался домой пьяным, готовым к ссорам и потехам. Его забавляло, что Василиса боялась его, смотрела на него испуганными глазами. Он хватал ее за нос двумя пальцами и дергал его, как колокольчик, приговаривая: «Динь, динь, динь». Нос распухал и краснел. Когда отец возвращался, мать прятала Василису под кроватью, но однажды он поймал ее и свернул ей нос, потекла кровь, нос так и остался немного на сторону. Мама сказала ей: «Тебе нужно уходить из дома, бедная моя девочка, отец в конце концов искалечит тебя, и никто не захочет на тебе жениться. Кто возьмет девушку с кривым носом?» И она отдала Василису в прислуги, едва ей исполнилось двенадцать лет.

Я спросила:

– Почему мама не защищала тебя?

– Она ничего не могла сделать. Он был моим отцом. Отец – это хозяин, он имел право делать со мной все, что ему заблагорассудится.

– Василиса, ты ненавидела своего отца?

– Упаси Вас Господь, хозяюшка, как это можно, ненавидеть своего отца? Это большой грех. На самом деле отец не был злым, это вино ударяло ему в голову.

– Почему ему позволяли пить?

– Возвращаясь с завода, он покупал водку в винной лавке, выпивал на улице и приходил домой уже пьяным.

Весь день я размышляла о том, что она рассказала мне, а ночью мне приснились кошмары. Громадные и злые мужчины били девочек, таскали их за волосы и выкручивали им носы. На следующий день я спросила Василису, почему ее мама не развелась.

– Как это – развелась? Сочетаются браком в церкви перед Богом, и после этого люди больше не принадлежат себе. Только могила может разлучить мужа и жену.

Когда стало необходимо еще больше сократить наши расходы, Василису и «Веселую вдову» уволили и на их место взяли одну прислугу.

Уход Василисы принес мне много горя. Ее доброжелательное терпение, ее простое благочестие дало мне представление о подлинной реальности веры в Бога, которой, я чувствовала, не хватало в обществе, которому принадлежала моя семья. Василиса была искренней. Она жила по-настоящему. С детской прямолинейностью я делила людей на две группы: на тех, кто действительно жил, и тех, кто просто делал вид, что живет.

Василиса была подлинной, как алмаз и настоящий бриллиант, как цветок, и реальный цветок, а не бумажный. Она первая подготовила меня к радостному принятию позднее восторженных идей молодежи моего времени, молодежи, которая хотела идти в народ, слиться с ним, служить ему, призывая к великодушию и жертвенности.

На фоне моего детства и юности развивалось движение современной мысли, политической и социальной, и благодаря тому, что у меня было время на размышления, я глубоко ощущала, что это имеет отношение ко мне.

Наша религия, наш патриотизм

Мои мама и бабушка были лютеранками, но на лютеранское богослужение ходили редко – они находили его атмосферу слишком холодной и строгой. Зато они любили маленькую часовню православного монастыря недалеко от дома. Эта небольшая часовня вся светилась от горящих перед иконами свечей. Там всегда были люди, которые молились, одни стояли на коленях, другие кланялись, некоторые плакали. Казалось, что все бедствующие в окрестностях стекались к часовне с чудотворным образом Богородицы с Младенцем.

За столиком у входа всегда стояла молодая монахиня, которая продавала свечи, брошюры и маленькие иконы. Строгий монашеский апостольник обрамлял ее круглое, немного детское лицо; когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки, но глаза ее всегда оставались серьезными. Между собой мы называли ее «маленькая монашка с ямочками».

Иногда мы обменивались с ней несколькими словами. Мама хотела знать, почему она сделалась монахиней. Она ответила, что еще ребенком тяжело болела и мать дала обет отдать ее в монастырь, если она поправится. Таким образом, в четырнадцать лет ее привели в монастырь, где она и осталась. «Разве Вы не были вольны уйти однажды, став взрослой, – спросила ее мама, – разве Вы не хотите узнать жизнь за пределами монастыря?» «С Божьей помощью я смирилась, все возможно через молитву», – сказала монахиня. Она была такой милой и доброжелательной, что мне хотелось обнять ее и сказать ей что-нибудь приятное.

Мне казалось, что мамины вопросы докучали ей, что это было тайной, на раскрытии которой не следовало настаивать, но тем не менее она любезно ответила, сказав, что милосердие Божие беспредельно и пути Его неисповедимы.

Летом мы несколько месяцев не заходили в часовню, а когда вернулись, маленькой монашки с ямочками там больше не было. На ее месте сидела другая монахиня, старше и строже. Он сказала нам, что маленькая монахиня с ямочками заболела и умерла.

Ее смерть не опечалила меня. Я думала, что, может быть, она была счастлива умереть. Была таинственная гармония между всей ее ангельской личностью, горящими свечами перед иконами, тишиной часовни и тем фактом, что она умерла молодой.

На спинке моей кровати, в изголовье, висела крохотная икона. Это была икона Спасителя, держащего в левой руке открытую книгу и благословляющего правой рукой. Она была частично скрыта искусно выполненным серебряным окладом, а с обратной стороны обтянута красным бархатом. Сколько я себя помнила, я всегда видела эту маленькую иконку в изголовье моей кровати.

В этом году на Пасху среди подарков я нашла икону побольше моей. На ней также был благословляющий Спаситель, но оклад ее был из обычного блестящего металла, и на лице Господа не было такого же выражения. Мне объяснили, что мама с бабушкой купили ее для Наташи, но заметили, что она больше, чем моя. Тогда ее отдали мне, как старшей, а мою отдали Наташе. Действительно, в Наташиных подарках была моя чудесная маленькая икона. Когда ее повесили в изголовье у Наташи, для меня это было поистине горем. В тот момент я думала, что мама и бабушка отдали ее Наташе, потому что она была красивее; теперь я уверена, что все проще: они не могли себе представить, насколько я любила свою икону и как горевала, лишившись ее.

Вечером, стоя на коленях на кровати, отныне я молилась перед новой иконой со смутным чувством вины: она не нравилась мне, и я думала, что не любить икону – это грех.

Ксения и я были крещены в Православной Церкви, как и мой отец. Бабушка и Наташа были лютеранами, папа – католиком. Поскольку в моей семье были три конфессии, в конечном счете можно сказать, что не было никакой, и я росла вне какой-либо религиозной традиции. Тем не менее на меня наложила отпечаток теплая обстановка среды, заполненной русскими обычаями и атмосферой литургических праздников.

Православные обязательно справляли Пасху, поэтому во время Великого поста нас водили к причастию. Таинство покаяния не дается до восьми лет. Дети младше этого возраста причащаются без исповеди, причащают даже новорожденных. Подходя к причастию, надо внутренне повторять молитву, которую читали священник и диакон вместе перед своим причастием и которая начинается словами: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешные спасти, от них же первая есмь аз…» Причащают двумя видами: маленькой ложечкой священник кладет в рот причастникам кусочек хлеба, смоченный в вине. Дьякон, стоящий рядом со священником, перед этим сказал: «Назовите Ваше имя». Тогда я сказала: «Нина», и священник, причащая меня, добавил: «Причащается раба Божия Нина во оставление грехов ее и в жизнь вечную». Быть названной по имени для меня было настолько бесконечно хорошо, как если бы мне дали подарок, только лично мне предназначенный. Меня переполняла радость быть рабой Божией. Вернувшись домой, я с восторгом повторяла: «Раба Божия Нина…»

Дословно священник сказал: «во оставление грехов ее», но я поняла «во оставление грехов», как если бы я причащалась для прощения грехов всего мира. В восточной литургии часто упоминается присутствие ангелов, и я так истолковала слова священника: «В присутствии ангелов раба Божия Нина причащается во оставление грехов мира».

Странное дело: слова, которые я понимала неправильно, по-своему, были именно теми, которые больше всего трогали меня. Например, в молитве «Отче наш…» вместо «да святится имя Твое» я понимала «да светится имя Твое». Я видела в своем воображении мягкий и теплый свет Имени, прогоняющий холод и мрак.

Ксении и мне очень нравилось пение в нашей приходской церкви. Но папа решил, что пришло время формировать наш музыкальный вкус, и заставлял нас слушать пение высшего класса. В воскресенье нас взяли на мессу в музыкальную Консерваторию.

Церковь Консерватории больше походила на зал, чем на церковь, в ней пели не в традиционном стиле, а как в опере. По дороге домой папа спросил меня, понравилось ли мне пение, и я ответила, что оно не было красивым. «Как ты можешь так говорить? Хоры были великолепны, и солист пел как соловей». Я просто считала, что не надо петь молитвы как соловей, но я не знала почему. К моему изумлению, Ксения ответила, что пение было очень красивым.

«Воробушек, – добавил папа, – у тебя еще нет настоящего чувства музыки, ты не понимаешь, что действительно прекрасно. Если бы ты только могла перестать упорствовать и согласилась, что тебе есть чему поучиться!»

Дома я спросила Ксению:

– Зачем ты сказала папе, что тебе понравилось пение? Ты прекрасно знаешь, что это неправда.

– Он был доволен, что показал нам Консерваторию и посвятил нам все утро. Он хотел доставить тебе удовольствие, а ты сказала: «Нет, мне это не понравилось». Это невежливо. Что плохого в такой маленькой неправде?

– Это очень гадкая ложь.

– А ложь во благо – что это такое, по-твоему?

Итак, Ксения полагала, что нужно быть милосердным по отношению к папе. Мне казалось, что я должна быть милосердной только к тем, кто слабее и несчастнее меня. Я слишком заботилась о своем достоинстве, чтобы идти на уступки. Не лучше было бы мне научиться милосердию из вежливости, вместо того чтобы противоречить всем домашним?

Нам объяснили, что Россия – самая большая и самая сильная страна в мире. Достаточно взглянуть на карту полушарий, чтобы увидеть, какое огромное место она там занимает: ото льдов Белого моря на севере до побережий Черного моря, от туманного Балтийского моря до Тихого океана. Это шестая часть всей обитаемой земли.

Мы гордились, что мы русские. Мы были убеждены, что из всех людей русский народ самый одаренный, что его язык самый красивый в мире. Нам нравилось сравнивать Россию с героем нашего фольклора, с исполином, богатырем Ильей Муромцем. Парализованный от рождения, он жил, чтобы пробудиться в возрасте сорока лет и обрести сверхчеловеческую силу, «силу, которая не от мира сего». Мы были убеждены, что русский народ, подобно этому богатырю, когда проснется, будет способен на необычайные подвиги.

За полвека Россия сделала гигантские шаги в сторону сокращения своего долгого отставания от Запада благодаря росту численности населения: если в 1878 году было 96 миллионов жителей, то накануне войны 1914 года в этой огромной стране насчитывалось около 175 миллионов человек.

Стремительно развивалась сеть железных дорог, и по мере ее расширения ежегодно росло число шахт и заводов. Последние реформы облегчали приобретение крестьянами земли, которую они обрабатывали, поэтому неуклонно возрастало сельское хозяйство и Россия становилась житницей Европы. Во всех регионах были построены хранилища для зерна, которые по закону запрещалось использовать до следующего урожая с тем, чтобы иметь запас в любой неожиданной ситуации.

Императорская семья символизировала для нас величие и мощь России. У нас в комнате была фотография царя, царицы, их четырех дочерей и маленького царевича, мальчика, который страдал от гемофилии.

Говорили, что четыре великие княжны, очень изящные, были исключительно скромными. Они были чуть старше нас, и у каждой из нас была своя любимица. У моей кузины Алисы это была Ольга, старшая; мечтательная, с выдающимися дарованиями, она писала стихи и хорошо играла на фортепиано. Татьяна, как и я, была второй дочерью, так что я чувствовала больше расположения к ней. О ней говорили, что она практичнее своей старшей сестры, обходительнее и благоразумнее. Иногда я смотрела на ее открытое лицо и думала, что ее родным повезло, что они живут вместе с ней. Любимицей Ксении была Мария, самая веселая из четырех сестер; она была проста в обращении, любила песни и крылатые выражения. Что касается Наташи, она предпочитала Анастасию, младшую, импульсивную и озорную.

Великая княжна Татьяна – воплощение моей мечты, моего идеала. Она обладала всеми качествами, которые недоставало мне и которые мне так хотелось иметь. Она была красива, спокойна, уверена в себе. Я часто искала и не находила правильную форму поведения, а Татьяна была естественна и совершенна.

Дома о нас с Наташей говорили «две маленькие»: «нужно погулять с маленькими», «маленькие, ложитесь спать». Я повиновалась, но была в ярости, что на меня смотрят как на маленькую.

Я думала о том, как в императорской семье говорили: «Татьяна, ты старше Анастасии и можешь пойти спать позже», но Татьяна, всегда добрая и предупредительная, отвечала: «Я могу ложиться спать одновременно с ней, если это доставит ей удовольствие». У Татьяны спрашивали: «Ты хочешь присматривать за младшей сестрой на прогулке?» – и Татьяна заботилась о сестре, которая любила ее и была о ней высокого мнения.

Воображая отношения Татьяны с ее семьей, я всего-навсего мысленно воспроизводила те связи, которые хотела бы иметь в своей.

В 1913 году с большой помпой праздновали трехсотлетие царствования династии Романовых. На улицах Петрограда повсюду виднелись портреты императорской семьи на фоне скрещенных флагов и имперской эмблемы – золотого двуглавого орла со скипетром и державой. Во всех храмах отслужили благодарственные молебны, прошли войсковые парады, приемы, были выпущены специальные почтовые марки… Орудийные выстрелы салюта прозвучали на главной военно-морской базе в Кронштадте. Вечером на берегах Невы вспыхнули тысячи тысяч огней фейерверка.

По этому случаю нас повели на патриотическую оперу «Жизнь за царя», в которой говорилось, как старый крестьянин жертвует собой, чтобы сорвать заговор поляков против молодого царя Михаила Романова.

Я видела некоторые оперы и предпочитала среди них русские, такие как «Садко», «Снежная королева», «Князь Игорь» и «Борис Годунов».

Тема последнего произведения – восшествие на престол и смерть; в шестнадцатом веке Борис Годунов, согласно легенде, убил законного наследника, молодого царевича Димитрия, и до конца жизни царя мучили ужасные угрызения совести.

Дома нам объяснили: долгое время считалось, что это Борис убил маленького Димитрия, но позже было доказано, что заговор был организован другим претендентом на трон.

На следующий день после спектакля возник спор между мною, Ксенией и моей кузиной Алисой.

– Как можно продолжать показывать эту оперу, если известно, что это не правда? Это клевета.

– Но опера написана, это прекрасное произведение, нельзя ее просто уничтожить для твоего удовольствия.

– Тогда перед началом нужно говорить: «Дамы и господа, того, что мы покажем вам, никогда не было, это вымысел».

– Это смешно. Борис Годунов умер три века назад, какая ему разница, поверят или нет, что он убил маленького царевича?

– Очень большая разница. Я не хотела бы, чтобы кто-нибудь сказал, даже через сто тысяч лет, что я убила невинного ребенка.

– Замолчи, это очень хорошая опера.

– Нет, это клевета.

– То есть ты хочешь сказать, что мне нравится клевета и что я дура?

– Да, совершенно верно. Никто не имеет права показывать эту оперу.

– Мама, Нина говорит, что я глупая, потому что я люблю оперу «Борис Годунов»!

– Девочки, не спорьте из-за пустяков!

– Папа, Нина хочет, чтобы запретили «Бориса Годунова».

– Почему?

– Потому что это клевета, это не он убил царевича. Это несправедливо!

– Воробушек, ты не закончишь ни одного дела, если посвятишь себя устранению несправедливостей. Ты слишком категорична. Откуда у тебя эта тенденция все преувеличивать? Во всем есть золотая середина.

Я хотела ответить, что золотая середина – это всегда низость, но знала, что меня упрекнут в упрямстве. Я устала сражаться за реабилитацию Бориса Годунова, продолжая думать, что не защищать далее его память от клеветы было малодушием.

Из-за своей тенденции все преувеличивать я реагировала на злые насмешки, потому что обычно насмехаются на счет кого-то другого. Я переносила издевательства над собой, но, когда издевались над другими в моем присутствии, я действительно страдала от этого. Я не понимала бесчувственности и беззаботной веселости моей матери, ее непринужденности, доходившей порой до бестактности. Будучи серьезным, замкнутым и впечатлительным ребенком, я судила без снисходительности.

Однажды нам довелось смотреть театральную постановку, которая представляла собой пародию на новоиспеченных богачей. Одним из главных персонажей была внезапно разбогатевшая женщина, вынужденная адаптироваться к жизни в новых для нее социальных условиях. Во время приема в ее чрезмерно роскошном доме, одетая в эффектное платье, делающее смешными ее пышные формы, она допускала большие оплошности, говоря, например, гостям: «Добро пожаловать в мой скромный дворец». Когда подавали угощение, она приглашала на пятичасовой чай, тогда как речь шла о кофе, который пьют с печеньем в четыре часа. Ложки она предлагала брать из ящичка, подобно тому, как угощают конфетами из коробки. На сцене все это приводило в ужас ее семью, а зал взрывался смехом. Мне было жалко бедную женщину, я думала, что жестоко высмеивать ее за то, что она старается выполнить свой долг.

«Решительно, эта бедная девочка ненормальная, – сказала мама, – она не понимает, что это смешно». Говорят ли ненормальному человеку, что он ненормальный? «Воробушек, – добавил папа, – как можно до такой степени не иметь чувства юмора?»

Я смутно чувствовала, что они на стороне сильных и ловких людей, которые всегда знают, что нужно делать, а я была в одиночестве, я была солидарна со всеми неловкими и смешными людьми.