Текст книги "Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы"

Уже через несколько месяцев после сурового сенатского указа Державина возвращают ко двору. Благожелатели поэта не жалеют усилий, а Павел, в свою очередь, готов проявить снисходительность к тем, кто находился в опале при его матери. Державин все время около императора, все время под рукой, осыпаемый знаками доверия. 1800 год. В июле Державин получает командорский Мальтийский крест – награда, которой Павел придавал совершенно исключительное значение. В августе – становится президентом восстановленной Коммерц-коллегии. В ноябре – чуть не каждый день приносит новости: 20-го Державин назначается заседать в Советах Смольнинского и Екатерининского института, 21-го переводится с должности президента Коммерц-коллегии на должность второго министра при Государственном казначействе, 22-го Павел утверждает его государственным казначеем, твердо уверовав в необычайные финансовые таланты поэта, 23-го Державину указывается присутствовать в императорском Совете, а 25-го еще и в I Департаменте Сената. Должностей становится так много, что исполнять их попросту невозможно, да император и не придает этому значения. Вихрь бумажных перемен, приказов ради приказов должен создать видимость бурной государственной жизни, к которой все более и более настороженно присматриваются современники. Державин слишком далек от того, чтобы проявить себя, но это не мешает Павлу завершить тот же ноябрь пожалованием поэту 6000 рублей „столовых“ ежегодно. Ни в гневе, ни в милости император границ не знал, к тому же, несмотря на смерть Е. Я. Державиной, сам Державин оставался для Павла любимым мужем его молочной сестры.

Интерес Державина к вновь появившемуся в Петербурге художнику не остается незамеченным близкими ему людьми, и среди них А. И. Васильевым, сотрудником той же канцелярии А. А. Вяземского. Там сложились отношения этих двух людей, отношения непростые, приведшие к дружбе и закончившиеся охлаждением и полным разрывом.

В чем-то жизнь Васильева напоминает служебные перипетии Державина. Сын рядового и стесненного в материальных средствах приказного времени Анны Иоанновны, он мог рассчитывать только на собственные силы и в еще большей степени – на свои дипломатические таланты и, в конце концов, знание придворной среды. В юности он не может не претендовать ни на что, кроме юнкерской школы при Сенате, которая открывает перед ним более чем скромную возможность занять должность сенатского протоколиста. Ему ничего не приносит служба генерал-прокурора А. И. Глебова, зато Васильев находит себя при преемнике А. И. Глебова – князе А. А. Вяземском. Слов нет, он умеет работать – этот незаметный канцелярист, о котором один из его будущих биографов напишет, что он достиг самых высоких государственных должностей только „своим здравым умом, усердием, бескорыстием и искусством в составлении бумаг“. Биограф не добавит, что Васильев обладал еще одним талантом – стать необходимым своему новому начальнику, приобрести полное доверие и его самого, а главное, княгини Вяземской, которая одна вершила делами мужа.

Вяземский безропотно исполняет все желания супруги и незаметно для себя так же безропотно начинает исполнять и желания Васильева. Удачливый Молчалин, он в 1770 году уже обер-секретарь Сената, занятый составлением сборника законов по финансовому управлению. В 1778 году Екатерине преподносятся уже сочиненные Васильевым „Свод законов по финансовой части“, „Государственная Окладная книга“ и „Наставления Казенным палатам“, и императрица, даже не знакомясь с их содержанием, должна обратить внимание на усиленно рекомендуемого ей чиновника. Впрочем, теперь уже не просто служащего Сената, но и достаточно близкого родственника Вяземского: решением семейного совета Васильев получает руку княжны Урусовой, старой девы, зато двоюродной сестры княгини. Безродный канцелярист оказывается приобщенным к самому древнему и родовитому российскому дворянству, а его служебные успехи связываются с необходимостью оправдать и смягчить заведомый мезальянс старой княжны.

Его хвалили все – сослуживцы, современники, работавший под его началом писатель И. М. Долгорукий и составлявший словарь выдающихся русских деятелей А. А. Бантыш-Каменский. Причина восторгов была одна и та же – скромность, доступность, отсутствие тщеславия, редкая работоспособность и усердие во всем, чего ни касался будущий граф. Васильев и в самом деле сохраняет дружеские отношения с сослуживцами, несмотря на явно изменившиеся обстоятельства его жизни. Теперь в случае болезни Вяземского, что случается год от года чаще, это он делает доклады императрице и получает от нее награждения в землях и душах. Он приглашает Державина быть крестным отцом своей первой дочери, Марии, будущей графини Орловой-Денисовой, берет на себя всяческие денежные поручения поэта, заботится о его долгах и выплатах банковских обязательств. Устраивать своих материальных дел Державин никогда не умел. Васильев не только это делает за него, но еще старается не задеть самолюбия поэта и его не слишком расчетливой жены.

„Не подосадуй на меня, – пишет Васильев Державину в апреле 1788 года, – что я так откровенно к тебе пишу; ежели б я тебя не любил, то конечно сего не сделал, а то тут истинная дружба и привязанность моя к тебе действует. Писала Катерина Яковлевна, чтоб заплатить деньги Дольсту за водку; я от него и потребовал счет, по которому пришлось заплатить 250 р.: то оные ему и отдал, и при сем счет его к вам препровождаю. Сказывал мне еще Венкер, что и ему вы должны по счету рублей 200; то уведомьте меня, заплатить ли ему и сколько именно. Срок вам в банке платить 25 мая; ежели ваших денег не будет, то я как-нибудь здесь перевернусь и взнесу и тогда вас уведомлю“. Васильев не отказывает Державину в услугах и после разразившейся над поэтом грозы. Это через него предпочитает Е. Я. Державина пересылать письма своей матери. „За сим прошу тебя, – обращается она к мужу, – переслать письмо к матушке, в нем нет ничего лишнего, подпиши его на имя Васильева, чтоб оно повернее“. Правда, и его самого постигает вскоре далеко не желательная служебная перемена.

Начиная с 1789 года Васильев полностью заменяет разбитого параличом Вяземского, но со смертью своего покровителя удаляется из Сената. Назначенный на должность генерал-прокурора Самойлов не захотел его видеть своим сотрудником. Васильев получает место директора Медицинской коллегии в 1792 году, а затем назначается сенатором, разделяя почетную, но откровенную опалу Державина. Именно в эти последние неблагоприятные для его самолюбия годы он обращается к услугам Боровиковского.

Державин был единственным человеком, обвинявшим Васильева в тайном, но неистребимом тщеславии, гордости и самовлюбленности. Современники объясняли резкость подобной оценки ссорой, разъединившей былых приятелей. Но если Державин выскажется позже, Боровиковский поддержит его точку зрения много раньше. О правоте поэта свидетельствовало прежде всего число заказов, которые выполняет для Васильева Боровиковский. В течение 1794–1800 годов художник создаст целую галерею васильевских портретов, прежде чем получит заказы на портреты членов этой семьи. Как во время последней своей ссылки бывший канцлер Российской империи А. П. Бестужев-Рюмин заказывает множество своих изображений, чтобы показать кому только возможно всю жестокость и несправедливость понесенного им от Елизаветы Петровны наказания, так и Васильев находит внутреннюю сатисфакцию в работах Боровиковского. Для художника же это становится поводом для углубленного раскрытия человеческой личности, своеобразного разгадывания человека.

Маленький овальный портрет на жести с полной авторской подписью и датой – 1794 год, ныне составляющий собственность Русского музея. Вариант-эскиз, как принято считать, того же портрета в тех же размерах (около 18 × 14 см), поступивший в Третьяковскую галерею из Оружейной палаты. Миниатюра на жести (около 8 × 8 см), поступившая в Русский музей из Эрмитажа. Значительно разнящийся от первых двух вариант одного из частных лондонских собраний… И каждый раз Боровиковский пользуется возможностью найти иное решение, как бы по-новому взглянуть на свою модель, не теряя увлеченного интереса к ней, вместо того чтобы просто повторять понравившееся заказчику изображение.

Для первого, подписанного, портрета Боровиковский берет тот же пейзажный фон, что в портретах Капниста и Державина, – пышные, беспорядочно разбросанные купы деревьев, старое корявое дерево с правой стороны, прорыв в голубоватую даль у правого плеча. Но если у обоих поэтов фон был той средой, в которой находились, размышляли, чувствовали Капнист и Державин, в портрете Васильева он становится собственно фоном, на котором выдвигается на первый план полуфигура модели. В чем-то он перекликается с изображенным человеком, и прежде всего с той внутренней неясностью, душевными колебаниями, которые находят отражение на немолодом и невыразительном лице. Васильев почти неуловим в своих человеческих качествах. Все в нем намечено еле-еле, как пробегающая по полю в солнечный день тень от мимолетного облака. В нем все скорее угадывается, чем раскрывается: оттенок мечтательности, ощущение подавленности, подвижные, одинаково готовые откликнуться усмешкой или гримасой недовольства, досады губы. И рядом также легко намеченные совсем иные черты: скованность чиновника, не умеющего расстаться с сознанием собственной подчиненности, но и власти, горделивая осанка канцеляриста, ставшего кавалером ордена, который был недавно введен Екатериной II за долгую и беспорочную службу. Орден Владимира не требовал ни подвигов, ни талантов, ни даже дипломатического царедворческого дара – просто усердия и преданности начальству на протяжении долгих-долгих лет. И недаром один из современников отзывался об А. И. Васильеве: „Не было в нем гения превосходства, но зато навык к делам и познание Отечества необыкновенные“. Другой вопрос, что следовало подразумевать под написанным с большой буквы Отечеством.

Но рядом портрет из Оружейной палаты – без подписи, даты, и остается непонятным, каким образом мог, тем более начинающий, портретист отдать заказчику недописанную работу. Скорее, можно предположить, что это была первая проба, подход к заказному портрету, настолько понравившийся Васильеву, что он решил забрать его себе. Он и в самом деле самый романтичный, самый взволнованный и приближающийся к представлениям сентиментализма о чувствующем человеке. Отсюда шире и свободнее написанный пейзаж, мягче и непринужденней осанка Васильева, который смотрится старше, чем в подписном портрете, – скромный немолодой человек, с отечными мешочками на обрюзгшем лице, с открытым взглядом еще живых, но тронутых грустью глаз. Безвольные мягкие губы. Крупный мясистый нос. И оттенок внутренней неуверенности, заставляющий сжаться плечи, чуть опуститься уголки губ.

И еще один А. И. Васильев – на бывшей миниатюре Эрмитажа. Простоватый. Некрасивый. Явно испытывающий уверенность в себе, почти самодовольство, о котором скажет со временем Державин. Разные аспекты одного и того же человека, и этому в немалой степени способствовали обстоятельства, в которых Боровиковский получает возможность работать над васильевскими портретами. Они написаны в тот недолгий период, когда сфера деятельности А. И. Васильева ограничивалась одной Медицинской коллегией – ограничение тем более ощутимое, что пришло на смену тому времени, когда первый помощник А. А. Вяземского управлял, по выражению современника, „гражданским телом всей Империи“.

Он и здесь старается проявить усердие, выдвинуться, быть замеченным императрицей. Васильев прежде всего приступает к строительству здания Медико-хирургической академии – известно, как импонировали Екатерине все строительные предприятия. Он приводит в порядок ботанические сады и, во всяком случае, много говорит и докладывает о них. С его именем связывается учреждение в губерниях врачебных управ и появление в обиходе студентов-медиков хороших учебных пособий. В своих административных действиях Васильев выступает почти как мечтатель и, конечно же, просвещенный человек.

Недолгая опала становится основой фантастических служебных успехов Васильева в последующие годы царствования Павла. Сразу после воцарения нового императора он назначается государственным казначеем. Впереди, как и всех любимцев Павла, его ждала отставка, но зато четыре года императорского фавора приносят ему почти все высшие государственные награды: ордена Анны, Александра Невского, Андрея Первозванного, почетное командорство ордена Иоанна Иерусалимского, баронское достоинство и 2 тысячи душ в Саратовской губернии. Происки другого фаворита, недавнего парикмахера Павла И. Кутайсова, лишают Васильева всех должностей, но не приобретенного состояния и полученного в 1797 году баронского титула.

И снова царская немилость постигла Васильева как нельзя более кстати. Лишившись всех должностей в 1800 году, он в 1801-м был восстановлен в них Александром I, который к тому же в день своей коронации возводит опального барона в графское достоинство. Отныне в Российской империи утверждается род графов Васильевых, основоположник которого, по словам И. М. Долгорукова, „пробился к верховной степени из кучи приказных служителей“. Мало того. В 1802 году А. И. Васильев назначается первым русским министром финансов. Было ли это доказательством особых его дарований в финансовой части? Мнения современников и даже историков резко расходятся. Для одних он отличался ограниченностью и рутинерством, для других – именно ему страна была обязана устойчивым курсом рубля на протяжении 1805–1807 годов, несмотря на исключительные расходы, связанные с войной с Францией. Можно определить результаты деятельности Васильева и иначе. Он действительно сумел упорядочить дело учета государственных доходов, но он же был повинен и в лавине заполонивших страну бумажных денег – ассигнаций. Именно их выпуском Васильев все время своего руководства финансами России покрывал те заимствуемые из казенных банков суммы, которые необходимы были для балансирования ежегодного дефицита. Впервые появившиеся в государственном обиходе в 1768 году при А. А. Вяземском, ассигнации постоянно увеличивались в денежном хозяйстве страны. При Васильеве сумма их возросла с 210 миллионов до 319 миллионов рублей.

Теперь Васильев обратится к Боровиковскому в расцвете своих успехов. После получения баронского титула он заказывает портрет старшей дочери, семнадцатилетней Екатерины, которой предстоял брак с князем „Каламбуром Николаевичем“, как его называли современники, Долгоруковым, комендантом Петропавловской крепости и членом Военной коллегии. Тонкий и остроумный наблюдатель, С. Н. Долгоруков сравнительно спокойно пережил смену императоров, и с образованием Голландского королевства во главе с братом Наполеона Людовиком Бонапартом был аккредитован сначала при новоявленном монархе, затем в Неаполе при Мюрате. Свой портрет он также закажет в 1802 году Боровиковскому в качестве парного к портрету жены. Впрочем, этот жест супружеской привязанности останется всего лишь жестом. Е. А. Долгорукая-Васильева унаследует от родителей не дипломатические способности и кажущуюся податливость отца, а независимый и властный характер матери. Ее супружеская жизнь продлится недолго. Несмотря на двух детей, княгиня сначала станет уезжать от супруга надолго в Москву, а затем порвет с ним всякие отношения, окончательно переселившись в старую столицу. Память же о С. Н. Долгоруком сохранит не потерявший до наших дней своего значения труд – „Хроника Российской императорской армии“, который включал историю каждого полка, с указанием формы, знамен и места расквартирования на 1799 год.

Перед самой опалой Васильев еще успеет заказать портреты жены, ставшей кавалерственной дамой, и свой собственный в новой для себя роли официального государственного деятеля – в мундире, с эполетами, всеми полученными от Павла орденскими знаками, у письменного стола, с пером, в готовой подписать очередной приказ руке. И Боровиковский ничего не оставит в этом полотне от былого романтического флера – деловая обстановка без отвлекающих внимание подробностей, энергичный поворот помолодевшей на добрый десяток лет фигуры, тронутые условно благожелательной улыбкой губы и холодно-испытующий взгляд привыкшего к безоговорочному повиновению человека, способного приказывать и тем более вовремя и без рассуждений повиноваться высшей власти. Сразу после возвращения Александром I Васильеву прежних должностей любящий отец закажет Боровиковскому портрет своей младшей дочери, крестницы Державина, которую удастся спустя четыре года выдать замуж за графа В. В. Орлова-Денисова.

А ниточка опять тянулась к Державину. Конечно, можно было предположить вмешательство Н. А. Львова – очередная модель Боровиковского, А. Н. Астафьев, служил в ведомстве А. А. Безбородко, пользовался казенной квартирой в Почтовом стане, но помимо чисто соседских отношений с художником, гораздо важнее его свойство с Державиным. Женитьба на М. Ф. Комаровской ввела его в круг прямых родственников М. Ю. Лермонтова по материнской линии, Арсеньевых. Судить о живописных качествах портрета А. Н. Астафьева трудно. Неоднократные поновления и записи на лице и одежде стерли особенности кисти Боровиковского. В подписи художника: „Писал Боровиковскiй 1794“ заново наведено первое слово. Тем не менее портрет интересен уже одним тем, что может считаться, по существу, первым из дошедших до наших дней мужских портретов в ставшем классическим для художника размере – около 70 на 55 сантиметров. Он решен по той композиционной схеме, которая станет излюбленной в творчестве Боровиковского – трехчетвертной поворот, срезанная чуть ниже пояса фигура, пейзажный фон. Особенности пейзажа зависели от модели, ее душевных особенностей, того состояния, которое хотел передать художник.

Если в портрете Державина Боровиковский не фиксирует внимания на возрастных чертах, по возможности смягчает их, то Астафьев предстает даже старше своих неполных пятидесяти лет – неповоротливый, обрюзгший человек с тяжелым недобрым взглядом. Он уже восемь лет был вдовцом, приняв на себя опеку над братом жены, Евграфом Федоровичем Комаровским. Пережив жену на 37 лет, А. Н. Астафьев остался верен ее памяти и был похоронен в 1823 году рядом с нею, на Волковом православном кладбище в Петербурге. Успехи А. Н. Астафьева по службе были достаточно заметными. Он достиг чина статского советника – обстоятельства, остававшиеся неизвестными и биографам Боровиковского, и сотрудникам Государственной Армянской картинной галереи в Ереване, где хранится портрет. Хотя именно они позволяют составить представление о среде, в которой оказывается художник, делая первые успехи в искусстве портрета.

Вслед за портретом самого А. Н. Астафьева Боровиковский пишет целую галерею портретов Арсеньевых: суворовского генерала Александра Дмитриевича, жены его брата, тоже суворовского генерала, Николая Дмитриевича, их дочерей – Прасковьи Николаевны Ахвердовой, друга А. С. Грибоедова и М. Ю. Лермонтова, Екатерины Николаевны Козловой, Дарьи Николаевны Хвостовой. Другая ветвь арсеньевской семьи шла от троюродной сестры Державина, Катерины Ивановны Арсеньевой-Дятловой, детей которой поэт называл своими племянниками. Среди них также оказываются заказчики Боровиковского – Варвара Ивановна Арсеньева, вышедшая замуж за И. Р. Кошелева. Кстати, муж Катерины Ивановны, состоявший опекуном Московского Воспитательного дома, подобно А. И. Васильеву, был постоянным исполнителем поручений Державина, касавшихся Москвы.

Да, и еще оставался помеченный тем же 1794 годом портрет Новосильцевой – Варвары Ермолаевны, урожденной Тишиной, как по сей день считает имеющий его в своем собрании Новгородский историко-архитектурный музей-заповедник, Екатерины Васильевны, урожденной Торсуковой – по утверждению автора одной из биографий художника, Т. В. Алексеевой. Основания для атрибуции или переатрибуции, но они требовали особого разговора.

О смысле искусствоведения не спорят. И тем не менее этот спор существует, становясь от десятилетия к десятилетию все более ожесточенным, неумолимо захватывающим каждого критика, тем более историка искусства. Мой вкус, мои представления, не соотносимые с законами развития искусства, право на некое любование, абстрагированное от твоего собственного времени и времени возникновения художественного произведения, порхающие над эпохами доверенные искусствоведам каноны красоты, реализма, выразительности или – единственное допустимое в науке право на познание, всегда во времени, в живых и неповторимых обстоятельствах, вне зависимости от субъективных моментов восприятия, пристрастий, симпатий, предпочтений. Мера знания, определяемая не увлекшей тебя концепцией – порядочностью, или иначе – профессиональной совестью, когда желаемое безоговорочно уступает действительному, какие бы великолепные, дорогие душе построения при этом ни рушились. И, само собой разумеется, система доказательств, выявление которой неизмеримо ценнее окончательного вывода, если он не возникает в результате сложнейшего переплетения логических построений, фактов, документальных подтверждений. В работе над наследием портретиста все это приобретает совершенно особое значение.

Имя Варвары Ермолаевны Новосильцевой-Тишиной появилось в каталоге музея не случайно. Правда, портрет как таковой не давал никаких оснований для определения изображенной на нем женщины: ни надписей на обороте холста, подрамнике, ни наклеек. Все ограничивалось полной подписью художника: „Писал Боровиковский 1794 года“. Только никто из исследователей не обратил внимания на ошибку в написании фамилии: Боровиковский неизменно писал ее через „i“, так что остается предполагать, что либо она была поновлена, либо относилась к позднейшему времени. Единственная сохранявшаяся на раме этикетка свидетельствовала о том, что портрет экспонировался на выставке журнала „Старые годы“ и составлял собственность редактора-издателя журнала П. П. Вейнера. Художественный критик С. Маковский, не анализируя специально холста, тем более изображенного на нем лица, ограничился определением портретов Новосильцевой и Скобеевой как „исключительных по технике и экспрессии“. Имя Новосильцевой было названо Вейнером, от которого полотно поступило в 1928 году в Русский музей, а в 1930-м – в Новгородский историко-архитектурный музей-заповедник. Расшифровка же инициалов появилась в канун Великой Отечественной войны по аналогии с атрибутированным таким образом известным портретом кисти Рокотова. Но вот достаточно ли обоснованной была эта последняя атрибуция.

На Таврической выставке 1905 года рокотовское полотно появилось под № 494 с указанием: „Женский портрет. Работы Ф. Рокотова. Собственность Юрия Александровича Новосильцева, в имении „Кочемирово“, Тамбовской губернии“. Если быть скрупулезно точным, никакой подписи на обороте не существовало – был ярлык на подрамнике с надписью: „Портрет писан рокатовим в Маскве 1780 Году Сентебря 23 дня а мне от рождение 20 лет шест месицев и 23 дня“. Слишком много ошибок для молодой женщины начала восьмидесятых годов XVIII века – столько не делала даже известная своим полным незнанием орфографии супруга А. В. Суворова, „Варюта“ Прозоровская. Но сомневаться в том, что писала ярлык та, кого изобразила кисть Рокотова, судя по содержанию текста, трудно. „Неизвестной“ останется рокотовская модель и на репродукции в журнале „Старые годы“ за апрель 1910 года, иллюстрировавшей статью о художнике Н. Врангеля. Составитель каталога рокотовской выставки 1923 года, И. Э. Грабарь, сочтет возможным расширить название для отличия от слишком многочисленных „неизвестных“ – „Неизвестная в белом платье с голубым бантом“. Выставка „У истоков русской живописи“ 1925 года вернулась к первоначальному названию просто неизвестной, попутно выяснив, что после „Кочемирова“ портрет находился в руках того же владельца в Москве и в 1917 году непосредственно перешел в собрание Третьяковской галереи. Расшифровка имени произошла много позже, в 1941 году, как открытие одного из искусствоведов.

В. М. Мещерина нашла в известном издании „Московского некрополя“ похороненную в московском Новоспасском монастыре майоршу Варвару Ермолаевну Новосильцеву, родившуюся 29 февраля 1860-го и умершую 15 сентября 1815 года. Точное совпадение возраста „майорши“ с возрастом, указанным на ярлыке портрета, а также происхождение портрета из имения Новосильцевых дали основание исследователю утверждать, что Рокотов написал именно ее. Подобный вывод мог бы быть абсолютным, если бы не многочисленные предположения и допуски, которые кладутся в основу рассуждений исследователя. Почему изображенная должна быть непременно Новосильцевой, раз портрет идет из новосильцевского имения? Многие поместья располагали обширными портретными собраниями, хотя бы та же Обуховка Капниста. К тому же в „Кочемирово“ перешла часть собрания Орловых. Младшая дочь В. Г. Орлова, которого писал в свое время Рокотов, вышла в 1799 году замуж за бригадира Д. А. Новосильцева. Супруги жили отдельно от тестя, но именно младшая дочь была во время кончины В. Г. Орлова в его доме на Большой Никитской и унаследовала многое из отцовского имущества, в том числе картины.

Не менее существенный вопрос – почему модель Рокотова должна была быть похоронена именно в Новоспасском монастыре и вообще в Москве. Но главное – можно ли считать выражение „майорша“ простым сокращением от генерал-майорши. Исследователю подобный допуск позволяет найти в том же монастыре могилу мужа неизвестной, поскольку „Московский некрополь“ упоминает о существовании под Покровским собором погребения именно генерал-майора В. А. Новосильцева. Варвара Ермолаевна умерла в 1815 году, тогда как Василий Александрович Новосильцев, располагавший домом у Никитских ворот, в приходе Федора Студита, уже в 1788 году был генерал-майором. Не говоря о том, что предполагаемое исследователем сокращение превратило супругу генерал-майора в жену офицера среднего состава – разница составляла целых четыре класса Табели о рангах, – нельзя говорить и об абсолютном совпадении дат. „20 лет шест месицов и 23 дны“, приведенные в надписи на ярлыке, не соответствуют дню рождения „майорши“ – разница составляет несколько дней. Поэтому применительно к рокотовскому портрету имя Варвары Ермолаевны Новосильцевой может считаться всего лишь предположением, возможно, скрывающим гораздо более важное для биографии художника имя и связи.

Конечно, можно было начинать с внешнего сходства. Рокотовская предполагаемая Новосильцева не имела ничего общего с моделью Боровиковского с портрета, датированного 1794 годом. Четырнадцать лет, отделяющие один портрет от другого, не могли не наложить своего отпечатка на любого человека, но время не в силах и полностью изменить человеческий характер: вместо надменно-насмешливой самоуверенности рокотовского решения – скромная простота героини Боровиковского. У них иная форма лба, разрез глаз, излом бровей и особенно складка губ. У рокотовской „Новосильцевой“ плотно сжатая их полоска скрывает выдвинутую вперед вместе с сильно обрисованным подбородком нижнюю челюсть. У немолодой женщины на портрете Боровиковского слегка вздернутая верхняя губа и мягкая безвольная нижняя, приоткрытая в выражении легкого недоумения, ожидания, неуверенности. Вряд ли она привыкла блистать на балах, скорее, в живой дружеской беседе, может быть, за фортепьяно, с нотами любимого романса. Все в ней не торжество над жизнью, скорее – размышление над ней, сочувствующее, грустноватое, тронутое усталостью зрелых лет. Отсюда сумрачные пятна зелени на фоне, полный набежавшими тенями старый парк, могучие корявые стволы, подчеркивающие хрупкость все еще свежего, освещенного ярким блеском глаз лица.

Так, может быть, это Екатерина Александровна Новосильцева, сестра Ардальона Торсукова, женатого на родной племяннице знаменитой наперсницы Екатерины II, М. С. Перекусихиной, как предполагает автор монографии? Но достаточно ли для подобного утверждения двух посылок? Первая – то, что в начале нашего века в Русский музей предлагался для приобретения подобный портрет, о котором его владелец утверждал, будто он ему достался по наследству „от деда шталмейстера Новосильцева“. Вторая – факт упоминания Е. А. Новосильцевой в письмах жены А. И. Васильева Державину, что они „еще короче прежнего стали“. Оба факта могут служить основанием всего лишь для предположения, но никак не атрибуции. Наименьшие сложности возникали и с портретами семьи Львовых.

Не достало бы, конечно, ни средств, ни терпения моего, если бы не был я подкрепляем такою женщиною, которая верует в резон, как во единого бога.

Н. А. Львов – Воронцову

Ею восхищались все. Ею невозможно было не восхищаться. Без памяти влюбленный Хемницер посвящает ей первое издание своих басен, и она тут же отвечает:

 
По языку и мыслям я узнала,
Кто басни новые и сказки сочинял:
Их истина располагала,
Природа рассказала,
Хемницер написал.
 

М. Н. Муравьев будет хвалить еще в 1777 году ее актерские способности – М. А. Дьякова была очаровательна в любительских спектаклях, не говоря о незаурядных музыкальных способностях, а Державин спустя четверть века напомнит об увлечениях юности, написав веселую комедию „Кутерьма от Кондратьев“, историю разыграют все члены семьи, жившие и гостившие в его „Званке“. Былая Машенька станет славной и суматошной Миловидовой: „Как бы мне не проступиться. Старик любит все попышнее, пожирнее и пошумнее, а сестра – поскромнее, попростее и почистосердечнее. Не угоди им: она нахохлится, а он тотчас наотрез брякнет: „Спасибо, милостивые государыни, поддоброхотали!“

Не сумевший остаться равнодушным к очарованию Марии Алексеевны светский любезник граф де Сегюр напишет на обороте ее портрета кисти Левицкого:

 
Как нежна ее улыбка, как прелестны ее уста,
Никто не сравнится с изяществом ее вида.
Так говорят, но что в ней любят больше всего —
Сердце, в сто крат более прекрасное, чем синева ее глаз.
В ней больше очарования,
Чем смогла передать кисть,
И в сердце больше добродетели,
Чем красоты в лице.
 

Капнист не отступится от правила называть ее Машенькой, хотя многое за годы родственных отношений, причастности к одной семье успеет измениться. Даже останавливаясь первое время у Львовых, он не скрывает, что предпочитает ее обществу, которого не ищет, общество ее старшей сестры, нежно любимой им „графини Катеньки“. С годами, навещая Львовых в их петербургской квартире, на даче у Александро-Невской лавры или в Черенчицах, забывает в письмах жене упомянуть о Марии Алексеевне, после двадцатилетнего знакомства может оговориться, что хочет повидать одного Львова: „Отправляюсь в Черенчицы, чтобы повидать Николая Александровича. Он там один, Машенька осталась в Петербурге. Он поедет с нею в новые польские губернии, в Курляндию и, может быть, в Вену и Берлин, чтобы расставить посты. Сие путешествие, надеюсь, будет Машеньке очень полезно“.