Текст книги "Дневник матери"

– У нас с мужем, как в русской народной сказке, три дочери. Так вот, если первые две дочери – серебряные, то третья дочь пусть будет золотой!

Все засмеялись и проводили меня аплодисментами. Я не обмолвилась, назвав старших дочерей «серебряными»: ведь Лида тоже закончила школу с серебряной медалью. Теперь остаётся только пожелать, чтобы сбылось моё пророчество в отношении Оли.

Домой мы возвращаемся в приподнятом настроении. Таня, сияющая, идёт между мною и отцом. В руках у неё огромный букет белой сирени, в который она то и дело погружает разгорячённое лицо.

– Ух, хорошо! – со счастливой улыбкой говорит она. И это «хорошо» относится и к запаху сирени, который кружит голову, и к тому, что экзамены позади и впереди открыта широкая дорога в будущее; относится, может быть, и к Володе Добрушину, вручившему этот букет.

Таню и дома не оставляет это взволнованное состояние счастья. В белом платье, надетом ею для выпускного ве чера, она ходит по комнате и строит планы на будущее. Сообщив о том, что её подруга Катя едет в Московский университет на биологический факультет, она вдруг говорит задорно:

– А почему бы и мне не поехать в МГУ? Разве плохо быть геоботаником? Те же экспедиции, та же полевая исследовательская работа… Уж если ты, мама, не разрешаешь мне быть геологом, то против геоботаники, надеюсь, не будешь возражать?

– Да, геоботаником неплохо быть, – говорю я. – По крайней мере полгода будешь сидеть на месте, разбирать свои гербарии…

– Ура! Решено. Еду в Московский университет! – Таня звонко чмокает меня в щеку.

Иван Николаевич хмурится. Ему определённо не нравится ни легкомыслие Тани, ни моё потворство этому легкомыслию.

– Сомневаюсь, чтобы тебя приняли в Московский университет, – говорит он. – Пустая затея…

– А почему же Катя едет?

– Потому что у Кати золотая медаль, а у тебя серебряная! – резко, точно вымещая свою досаду, говорит Иван Николаевич и добавляет уже мягче. – Надо реальней смотреть на вещи… А тебе удивляюсь, твоей наивности…

Последнее относится уже ко мне.

Поникнув, Таня медленно выходит из комнаты. Мне до боли жаль становится её, и я обрушиваюсь на мужа с упрёками:

– Зачем ты обидел девочку?! Не было никакой медали, говорили: «Хоть бы серебряную получила!» Получила серебряную: «Почему не золотая?!» Совсем как в сказке о золотой рыбке. Таня могла вообще не получить никакой медали. Вспомни, как она училась в седьмом клас со! И сколько упорства, настойчивости, усилий приложила она, чтобы наверстать упущенное! Она счастлива была, а ты отравил ей радость!

Иван Николаевич молчит пристыженный. Он сознаёт, что на сей раз я права, не стоило обижать девочку. Не сам ли он ещё недавно говорил: «Никто в доме не занимается столько, сколько Таня. Как ни проснёшься ночью, она все над книгой!».

Недаром в аттестате Тани лишь одна «четвёрка», да и получена-то была эта «четвёрка» в седьмом классе, по всем же остальным предметам стоят круглые «пятёрки». С таким аттестатом не стыдно поехать и в Москву…

– Да я ничего не имею против Москвы, – оправдываясь, говорит Иван Николаевич. – Я только не уверен, что её примут в МГУ. Не надо забывать, что это Московский университет! Университет, где учились Герцен, Огарёв, Белинский…

– Ну и что же из этого? Кроме Герцена, Белинского, Огарёва, там учились тысячи обыкновенных юношей и девушек, учатся и сейчас. Конечно, это ко многому обязывает… Иди, успокой Таню. Плачет, наверное….

Иван Николаевич уходит к Тане, а когда через несколько минут и я вхожу в комнату девочек, я застаю такую картину: Таня лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Иван Николаевич сидит возле неё на краешке кровати. Он смущённо улыбается, в руках у него справочник для поступающих в вуз.

– Таня! А может быть, в химико-технологический институт? – мягко спрашивает он. – Здесь даже два института указаны: тонкой и цветной металлургии…

Таня в знак протеста мотает головой. Её лёгкие, пушистые волосы растрепались, лицо раскраснелось от слёз, но она больше не плачет, а только время от времени глубоко вздыхает. Иван Николаевич продолжает перечис лять вузы, но ни один из них не привлекает Таню. Её решение поступить в Московский университет непреклонно. Решаем отправить документы в Москву, на географический факультет университета.

Если Таня понятна мне в своём упорстве, то Иван Николаевич, признаться, удивил меня. Вот уж не думала я, что будет он держать в руках справочник и гадать с Таней, какой вуз ей выбрать! А давно ли он сам возмущался ею? Такая непоследовательность не в характере Ивана Николаевича. Но, видно, он очень любит Таню, беспокоится о её будущем, потому-то так безоговорочно и сдал свои позиции.

Вообще я заметила, что легче всего рассуждать отвлечённо. Но когда дело коснётся твоего собственного ребёнка, вся логика летит вверх тормашками. Не потому ли оказываются зачастую неприемлемыми общие рецепты воспитания, когда дело идёт о каждом отдельном случае? Вот я смотрю в окно. Вижу толпы людей больших и маленьких. Взрослых и детей. И каждый из них воспитывался или воспитывается по-своему. Взрослые когда-то были детьми, у теперешних детей будут дети. Сколько человек на земном шаре, столько же обстоятельств, характеров, судеб…

* * *

Документы Тани отправлены в Москву, и мы какое-то время чувствуем себя именинниками – груз сомнений сброшен! Но меня нет-нет да и засосёт червячок сомнения: правильно ли поступила Таня, избрав географический факультет? Уж очень скоропалительным был этот её выбор!

На память приходят слова Пришвина из его письма к Горькому, где он пишет, что добрая половина людей несчастна потому, что вынуждена ради заработка заниматься одним делом, а для души – другим. И очень редко бывает, когда оба эти дела совпадают, – тогда рождается художник.

У нашей знакомой сын – адвокат. Это его специальность, его «кусок хлеба». Душа же его принадлежит радиотехнике. Целые ночи напролёт сидит он, разбираясь в чертежах и схемах, монтируя приёмники. И мать, видя, каким счастьем светится лицо сына, когда он с паяльником в одной руке и деталью в другой пытается припаять эту деталь куда надо, терзается сомнениями, правильно ли выбрал сын свой жизненный путь. Не сделала ли она сама ошибки, посоветовав ему избрать юридический институт, так как сюда было больше шансов попасть после десятилетки?

– Впору все начинать сначала, – с горечью говорит она, – поступать в технический… Но ведь ему уже за тридцать, у него семья…

И Лида меня беспокоит. Правда, с анатомией она справилась и остальные экзамены сдала успешно. Но как быть с ней дальше? Переводить ли её на литературный факультет или подождать? Иван Николаевич за то, чтобы подождать.

– Посмотрим, что будет после летней практики, – говорит он.

На практику он направил Лиду в экспедицию противочумников. И Лида, сдав экзамены досрочно, укатила в Бухару, в город сказок из «Тысячи и одной ночи».

Она написала оттуда восторженное письмо. Ей все нравится: и город-музей, каким теперь выглядит Бухара с её медресе и минаретами, и узкие кривые улочки, и дома с плоскими крышами и глухими внешними стенами. А главное – ей нравится работа.

«Если бы вы знали, сколько у нас работы, интересной работы! Я целые дни сижу над микроскопом, определяю клещей, снимаю их с грызунов, отловленных зоологами. Живём мы далеко за городом, в палатках среди барханов, пищу готовим на костре, а воду нам доставляют на верблюдах. Начальник экспедиции прочитал нам, студентам, лекцию о Данииле Кирилловиче Заболотном, которому первому удалось обнаружить природный очаг чумы, поймать первого чумного тарбагана. Какой это был замечательный человек Заболотный! Это он избавил человечество от эпидемий чумы, и вся его жизнь, щедро, без остатка отданная людям, – подвиг!»

«Подвиг» – думаю я, прочитав письмо Лиды. Не потому ли она так тяготилась определением клопа-черепашки, что не видела в этом ничего героического? Может быть, её живой, увлекающейся натуре необходимо было именно это ощущение «подвига», что осветило бы утомительную и однообразную работу, которой она была занята?

Иван Николаевич же, чуждый всякой аффектации, как огня боящийся «высоких слов», не сумел затронуть в дочери эту струнку. Он просто поставил перед ней банку с клопами и сказал: «Определяй!» Но это совсем не значило, что сам он не ставил перед собой «высокой» цели: оградить хлеборобов от стихийного бедствия – нашествия вредителей сельского хозяйства.

* * *

Опять мы обедаем без Вали. Иван Николаевич зол и обещает «приструнить молодца». Я тоже нахожу, что пора это сделать.

После обеда Иван Николаевич уезжает читать лекцию на «Красном Октябре», а я спускаюсь во двор в надежде найти Валю.

Во дворе тихо. Никого из ребят нет. Захожу в подъезды, стучусь в квартиры к одному, другому приятелю Вали. Нет дома… Необъяснимая тревога охватывает меня. Где может быть Валя?

Выхожу на улицу и, пройдя квартала два, снова возвращаюсь во двор, и тут вдруг точно из-под земли вырастают передо мной двое мальчишек. Вид у них какой-то взъерошенный.

– Марья Васильевна! Ваш Валька попал под трамвай, и его увезла скорая помощь!

– Что?! – тонким голосом вскрикиваю я и, пошатнувшись, хватаю мальчугана за плечо. Перепуганный, он пытается успокоить меня.

– Да вы не волнуйтесь! Ему не отрезало ногу, а только палец отдавило…

Что за чепуха! Как это трамвай может отдавить палец?! Оттолкнув мальчишку, я бегу домой. На лестнице меня встречает Юра. Он бледен. Губы его дрожат.

– Мама! Ты уже знаешь? Он обнимает меня за плечи, и мы выходим на улицу.

Только тут спохватываемся, что не знаем, куда идти. Ведь мы не спросили у ребят, в какую больницу отвезла Валю скорая помощь. Мне приходит мысль спросить о Вале у стрелочницы, что переводит трамвайные пути на углу улицы.

– Скажите, вы не знаете, куда, в какую больницу отвезли мальчика? Попал под трамвай…

– Это с час тому назад, что ли?

– Да, наверное…

– В Первую Советскую, гражданочка. Так это ваш сынок? Да! Каково-то сейчас материнскому сердцу…

Юра хмурит брови и, нетерпеливо подхватив меня под руку, тащит к трамвайной остановке.

В хирургическом отделении больницы нам сообщают, что «больной на операции».

– А ботинки его можно видеть?

Сестра удивлённо и, кажется, с осуждением смотрит на меня.

– Вся одежда больного уже сдана на хранение! Юра энергично дёргает меня сзади за платье и шепчет:

– Мама! Иди сюда!

– Ну зачем ты спрашиваешь о каких-то ботинках! – с укором говорит он, когда мы отходим от окошечка и садимся на диван. – Ещё подумают, что ты боишься, как бы они не потерялись…

– Что за глупости! Просто я хотела по ботинку знать, что у Вали с ногой.

Пока идёт операция, минуты кажутся вечностью. Я не могу усидеть на месте и мечусь по приёмной из угла в угол. Юра, наоборот, сидит отвернувшись к стене и, казалось, внимательно изучает плакат «Оказание первой хирургической помощи». Лицо его напряжённо.

Наконец в дверях показывается операционная сестра. Она говорит:

– Не волнуйтесь, всё сошло хорошо… Вашему сыну ампутировали лишь пальцы на левой ноге… Что же вы! – вскрикивает она и, подхватив меня, ведёт к дивану. – Он ещё счастливо отделался! Ведь могло быть гораздо хуже…

Она сидит возле меня, считает пульс и утешает:

– Хороший у вас мальчик! Первые слова его были, когда он очнулся: «Передайте маме, чтобы она не плакала. Мне совсем не больно…»

– Можно мне его видеть?

– Да. Доктор разрешил на несколько минут.

На меня надевают халат и по длинному коридору ведут в палату. Я иду, и сердце, кажется, вот-вот разорвётся. Каким-то я застану Валю? А что, если… Нет, страшно и подумать.

В палате я не сразу нахожу койку Вали.

– Мама! – окликает он меня. Я поворачиваюсь на голос и, кажется, только один большой шаг делаю к нему. Целую Валю в стриженую колючую голову. Каким маленьким, похудевшим, почерневшим кажется он мне!

– Что же ты наделал, Валя?!

Упрёк и боль в моём голосе выжимают из глаз Вали слезы. Боясь, что кто-нибудь из больных заметит их, он жестом просит меня загородить его.

– Валя! Ну как же ты?..

Валя молчит, он боится расплакаться. Я тихонько поглаживаю его руку.

– Что ж, мать, спрашивай, не спрашивай, а того, что случилось, не вернёшь! – говорит за моей спиной старик с соседней койки.

Но я даже не оборачиваюсь на этот скрипучий голос и не отрываясь гляжу на осунувшееся лицо Вали.

Пять минут проходят быстро. Пора уходить. За мной появляется сестра.

– Мама! Подожди ещё немножко! – умоляюще шепчет Валя, но сестра непреклонна. Я встаю, прощаюсь с Валей, и до самой двери меня провожают его грустные глаза.

В приёмной Юра берет меня под руку, и мы выходим из больницы.

Дома ждут нас с нетерпением. Настроение у всех подавленное. Иван Николаевич звонил хирургу, и тот посвятил его в некоторые подробности операции:

– Да, вашему сыну ампутировали пальцы, вернее, по две фаланги на трёх пальцах. Есть основание опасаться, что раздроблена стопа. Завтра рентген покажет. Будем надеяться, что вашему сыну повезло…

У девочек заплаканные глаза. Иван Николаевич, взволнованный, ходит из угла в угол по кабинету. Я, закутавшись в шаль, – меня знобит, – ложусь на диван. Голова у меня точно стянута обручем, скулы ломит, хочется плакать…

* * *

Прошла неделя, как Валя в больнице. Я ежедневно навещаю его. По вечерам у Вали поднимается температура, и я волнуюсь: а вдруг какое-нибудь осложнение?

Вот и сегодня, войдя в палату, я первым долгом в тревоге оглядываю Валю, но он встречает меня улыбкой, и я успокаиваюсь.

– Ну как, Валя, не очень болит нога?

– Нет, мама, совсем не болит! Я уже могу двигать ею. Смотри…

– Осторожнее, Валя! Сдвинешь бинты!

Теперь мы с сыном уже более спокойно можем говорить о случившемся. Произошло несчастье из-за того, что Валя прыгал в трамвай на ходу. Он ухватился за поручни, но рука сорвалась, ноги соскользнули с подножки, и Валю потащило по земле. Острая боль в ноге заставила его вскрикнуть, он отпустил и вторую руку и мешком свалился наземь.

Когда трамвай прошёл, Валя сделал попытку встать и не смог. Приятели оттащили его в сторону, собралась толпа, и Валю отвезли в больницу.

Пока с сыном не случилось несчастья, я как-то не задумывалась над тем, что тысячи детей на улицах города ежедневна подвергаются опасности. Но посещение больницы открыло мне глаза.

Особенно потряс меня и Ивана Николаевича недавний случай. Рядом с Валей положили мальчика лет пяти. У него были ампутированы обе ноги чуть повыше колена. Не понимая трагизма случившегося, мальчишка целые дни щебечет без умолку, болтая в воздухе забинтованными культями. Рассказывает, что бабка послала его купить хлеба в ларьке рядом с домом, а Витька ему сказал: «Давай покатаемся на трамвае!»

Возле малыша день и ночь сидит мать, почерневшая от горя.

После того как Иван Николаевич увидел этого мальчишку, он перестал навещать Валю.

– Не могу я, Маша, смотреть на этого ребёнка! Ну что его ждёт? Будет всю жизнь прикован к тележке…

Да, одного такого прикованного я вижу на рынке. Молодой красивый парень в тельняшке. Он держит на паль це зелёно-розового попугайчика, и тот вытягивает «судьбу», если заплатишь гривенник.

Теперь у меня при виде этого парня щемит сердце: ведь и Валя мог стать таким же.

Юра всю историю с Валей освещает с неожиданной стороны.

– Ну, теперь все! Лётчиком Вальке уже не быть! – говорит он, когда мы все сидим за вечерним чаем.

– Гм… лётчиком! – нахмурясь отзывается отец. – Я боюсь, что вообще для армии он вряд ли будет годен!

От этих слов у меня холодеет внутри… Иван Николаевич взглядывает на меня и говорит мягче:

– Ничего, Маша. Была бы голова на плечах, а люди везде нужны!

«Люди везде нужны», – мысленно повторяю я, долго ворочаясь без сна. Конечно, это так. Но какой мальчишка не мечтает, подобно Валерию Чкалову, «облететь вокруг шарика»!? Собирался это сделать и Валя. Он даже учиться стал лучше.

Кто знает, не воспримет ли он случившееся трагически? И не скажется ли это на его характере и поведении? Он может стать озлобленным и угрюмым. Ведь мальчики обычно остро переживают свою неполноценность, они хотят быть, «как все». Придёт время, сверстников Вали призовут в армию. А что будет делать он?

– Мама, знаешь что, ты не думай об этом. И Вальке ничего не говори! – сказал мне Юра, когда утром я поделилась с ним своими мыслями. – До армии ещё далеко. А потом – не такое уж у Вальки «ранение», чтобы его совсем забраковали. Подумаешь, трёх пальцев на ноге нет! Уж в радиосвязи-то он может пригодиться!

Доводы Юры меня несколько успокаивают, и я начинаю не столь мрачно смотреть на Валино будущее.

Валю сегодня выписывают из больницы. После завтрака мы с Юрой отправляемся за ним. Но в палатах идёт обход врачей, и мы ждём довольно долго. Когда Валя появляется в приёмной, мы с Юрой вскакиваем, бросаемся к нему и подхватываем его под руки.

– Не надо, я сам! – говорит Валя, отстраняет нас и, слегка прихрамывая, спешит к выходу.

Только когда за нами захлопывается дверь, Валя, здороваясь, целует меня. Там, в передней, на глазах у всех, он ни за что не смог бы этого сделать.

По аллее больничного парка мы идём к трамвайной остановке. Валя посередине, а я и Юра с боков, слегка поддерживая его.

Жарко. Солнце печёт нещадно. И дождя не было уже две недели. Сухой порывистый ветер кружит мусор возле киоска с фруктовой водой. Трамвая нет и нет. Мы с нетерпением поглядываем в ту сторону, откуда он должен подойти. Я беспокоюсь за Валю, не натрудил бы он себе ногу.

– Валя, ты, может быть, сядешь? Вот тут скамейка…

– Нет, мама.

Над головой слышится гул самолёта. Серебристая птица парит в небе, выгоревшем от зноя. Подняв лицо вверх, Валя провожает её взором.

Мы с Юрой переглядываемся. Я поспешно спрашиваю:

– Валя, а ты ничего не оставил в палате?

* * *

Наконец-то из Москвы приходит желанный ответ: Таня зачислена студенткой на географический факультет МГУ. Радости нашей нет предела. А о самой Тане и говорить нечего.

– Мама! Это такое счастье, такое счастье, что и поверить трудно! Я – студентка Московского государственного университета.

Таня прислушивается к тому, как звучат эти слова, произнесённые раздельно, и, зажмурившись от счастья, мотает головой.

– Ох, и заниматься же буду я! – говорит она. – Вот увидишь, мама, как я буду заниматься!

Я не сомневаюсь в Тане, она не посрамит чести быть студенткой Московского университета, но меня беспокоит: как-то Лида отнесётся к тому, что Таня будет учиться в Москве? Ведь и она мечтала о Москве после окончания школы.

А Лида вот-вот должна приехать домой, мы со дня на день ждём от неё телеграммы о приезде…

* * *

В нашей семье установилась традиция – день возвращения домой каждого члена семьи превращать в праздник, будь то Иван Николаевич, вернувшийся из экспедиции, или малыши, приехавшие из пионерлагеря.

Сегодня мы ждём Лиду, и дел у нас по горло. Утром мы все встаём рано. Я иду на рынок, а затем готовлю обед повкуснее. Дети заняты генеральной уборкой: моют окна, двери, полы, вешают на окна чистые шторы и в столовой обычную скатерть заменяют парадной. Она сверкает белизной, на ней ещё не разгладились складочки на сгибах. И букет цветов, который Юра не поленился сбегать купить, на ней кажется особенно ярким.

За час до прибытия поезда всей семьёй отправляемся на вокзал. Поезд несколько опаздывает, в ожидании его прогуливаемся по перрону. При мысли о Лиде мне стано вится грустно. Я думаю о том, как счастливо складывается судьба Тани и как неудачно она сложилась у Лиды…

Чтобы скрыть своё настроение от детей и Ивана Николаевича, я ухожу в самый дальний конец перрона. Но Валя уже почувствовал что-то неладное. Он догоняет меня, заглядывает мне в лицо и говорит, взяв за руку:

– Ну что ты, мама! Ведь придёт поезд…

Я невольно улыбаюсь, обнимаю Валю, и мы вместе с ним возвращаемся к остальным.

Поезд действительно приходит. Лида стоит на подножке вагона смуглая, почти чёрная от загара. На щеках её полыхает румянец, она счастливо улыбается, спрыгивает с подножки, обнимает всех по очереди, начиная с меня, и говорит:

– Я просто поверить себе не могу, что я снова с вами со всеми! Я минуты считала, а тут ещё поезд опоздал…

Чтобы не расстраивать Лиду, мы пока не говорим ей о том, что случилось с Валей.

В трамвае по дороге домой Лида рассказывает, как до Бухары они добирались на верблюдах. Я не свожу с Лиды глаз, она кажется мне такой большой, сильной. А она, точно угадав мои мысли, привлекает меня к себе и восторженно-удивлённо вскрикивает:

– Мамочка! Да ты мне как раз до плеча! Правда, папа? Иван Николаевич смеётся:

– Я давно говорю, что в семье она скоро будет самой маленькой.

Дома Лиду все приводит в восторг: и чистота, и букет цветов на столе. Она ходит из комнаты в комнату, влюблёнными глазами оглядывает давно знакомые вещи и говорит:

– Нет, мама, как хорошо дома!

Перед отцом Лида ставит несколько банок с заспиртованными клещами.

– Собранного материала мне хватит определять на целую зиму! Ты представляешь, папа, вот в этой банке есть несколько экземпляров клеща, который ещё не описан в науке…

– Интересно… Может быть, ты сделаешь доклад на научном студенческом обществе?

– Да, папа, конечно. Впечатлений столько, что я с удовольствием поделюсь ими.

Валя и Оля бродят за Лидой по пятам, им не терпится получить обещанное Лидой чучело тарбагана, которое она привезла с собой из экспедиции.

– После, после! – говорит Лида. – Дайте мне сначала вымыться.

И скрывается в ванной. Но малыши и тут не оставляют её в покое. Они вертятся у дверей ванной комнаты и в щели решётки кричат:

– Лид! Хорошо тебе?!

– О-о-чень! – сквозь шум воды и гудение газа доносится блаженный голос Лиды.

Я подогреваю обед в кухне и обдумываю, как бы половчее, помягче сообщить Лиде о том, что Таня будет учиться в Московском университете. Вдруг она болезненно воспримет это? Скажет: «Меня так не отпустили в Москву!»

Но Лида просто говорит:

– Я очень рада за Таню, мамочка! Таня уже писала мне…

Вечером, когда мы с мужем остаёмся одни, Иван Николаевич говорит о Лиде с заметным облегчением:

– Кажется, наша девица за ум взялась!

Я не совсем уверена в прочности этого нового увлечения Лиды, но и я была бы рада, если бы оно стало делом всей её жизни.

В доме у нас растёт ещё один исследователь – Оля. Она хотя и говорит, что никогда не будет биологом, но ставить опыты – её любимое занятие. То она отделяет крахмал от муцина в зерне пшеницы, а затем, окрасив его йодом в синий цвет, всех заставляет любоваться его интенсивностью. То проращивает семена гороха, любовно оберегая каждый росток, то разглядывает в микроскоп прозрачную кожицу лука. В библиотеке отца она нашла книгу по физиологии животных, с увлечением читает её и нередко ставит меня в тупик своими вопросами.

– Вот кого ты должен избрать своей преемницей! – говорю я мужу.

Но Иван Николаевич, махнув рукой, отмалчивается. Конечно, рано ещё гадать, кем будет Оля. Да и «ожегшись на молоке, дуешь на воду»! Пусть уж Оля сама решает, кем ей быть.