Текст книги "Записки внучки Карла Радека"

Когда Настя с Яковом после венчания шли из церкви, Николай, прислонясь к забору, плакал навзрыд.

В деревне прожили они недолго. Яков вскоре уехал в Москву, сказав, что напишет, и, когда устроится, вызовет жену. И ни слуху, ни духу.

Настасья подождала-подождала и поехала в Москву. Там жила тетка Якова – тетя Саша. Адрес Настя знала, а чтоб доехать ей посоветовали взять на вокзале извозчика. Сошла с поезда, увидела целую вереницу извозчиков. подходит к одному: «Извозчик, а извозчик!», а он «Я не извозчик, а лихач!». Она подошла к другому, к третьему – тот же ответ. Понять не может, что они говорят. Наконец, какой-то господин объяснил ей, помог сесть на извозчика, договорился об оплате.

Якова дома не было. Пришел и ну ее ругать: «Я тебе сказал, жди моего письма, отправляйся обратно!»

Выскочила она из дома, идет, заливается слезами. Подходит какой-то господин: «Что с вами случилось, могу я чем-то помочь?» – «Да чем вы мне можете помочь – приехала в Москву, ни жилья, ни работы, ни денег!» – «А вы честная?» – спрашивает. «Я замужем».

Он засмеялся и говорит: «Пойдемте со мной. Хозяйка, у которой я снимаю жилье, ищет прислугу. Там и комнатка есть». Приходят. Хозяйка спрашивает: «Готовить умеете?» – «Деревенские щи сварить могу». – «Ну, будете убираться в квартире». О цене договорились. Господин, что ее привел, говорит: «Будете у меня прибирать, я вам тоже доплачивать буду». Еще студент, который там жил, говорит: «Настенька, если вы по вечерам мне самовар подавать будете, я еще приплачивать буду».

Ну, вроде, все как-то уладилось. Через полгода случайно узнала, что кондитерская фабрика Эйнема набирает рабочих. Пошла. В контору нужно было идти через двор фабрики. «Иду, – рассказывала она, – смотрю на земле лежит карамелька в обертке. И так мне захотелось ее поднять, а смотрю вокруг – вдруг кто-то увидит, заругает. Оглянулась – вроде никого. Хвать эту конфету и в карман».

Заходит в контору, а там хозяйка и конторщики от смеха умирают. Они, оказывается, все в окно видели. Хозяйка взяла и полный подол конфет Насте насыпала.

Стала работать, а через некоторое время на конфеты уже и смотреть не могла. Когда бабушка мне рассказывала, я с досадой говорила: «Ну, что же ты мне не оставила!» В войну сладкого-то не было. И не могла понять, когда бабушка сказала, что она еще не знала, что я буду. Как это могло быть?

А между тем, Настя работала на фабрике Эйнема. С мужем она помирилась, сняли жилье.

Началась война. Первая мировая. Якова мобилизовали. Начались сложности с работой, за жилье платить было нечем. От кого-то узнала, что Савва Мамонтов помогал солдаткам. Принимал в конторе своей фабрики. Пришла, отстояла очередь, Мамонтов принимал всех лично. Пригласил сесть. Спросил, что просит. Рассказала свою ситуацию, попросила небольшую сумму денег на обустройство. Снять жилье, устроится на работу. Он спросил: «Может быть, пенсию?» – «Да нет, мне лишь бы на обустройство хватило». Он выписал чек, послал в кассу. Уже в кассе узнала, что пенсии были довольно приличные, на житье хватило бы. А тут стали набирать кондукторов на трамвай. И так ей захотелось на эту работу. А конкурс был большой, экзамен сдавать нужно было.

Принимала комиссия. Что делать? Шансов мало. Решила опять пойти к Мамонтову за протекцией. Пришла. Он ее узнал. «Ну, что красавица, все-таки пенсию?» «Да нет, хочу устроиться работать кондуктором». Он улыбнулся, написал записку в приемную комиссию. Запечатал конверт. «Станут спрашивать, знаете ли Москву, отвечай смелее: Знаю!» На комиссии спрашивают: «Знаете ли Москву?» отвечаю, как Мамонтов учил: «Знаю!» «Где такая-то улица?», «Не знаю» «Где такой-то переулок?», «Не знаю», «А говорили, Москву знаете». Конверт открывают, а там рекомендация от Мамонтова. Так и приняли.

В Москве у Насти были родственники. Братья матери. Они были богомазы. Работали в художественной мастерской в Марьиной Роще. Держала мастерскую Мария Андреевна, тоже дальняя родственница. Не помню, к сожалению, ее фамилию. От Марии Андреевны Насте досталось большое купеческое зеркало и золотые украшения – колье и браслет.

Тридцать два года отработала она на трамвае, пока в аварию не попала. И очень любила свою работу. Рассказывала интересные истории, случившиеся на работе. Рассказывала в ярких деталях, артистично. В 1915 г. родился сын Виктор, мой отец, потом две дочери – Лида и Нина. Анастасия продолжала работать кондуктором.

Недавно моя тетка, Нина-большая (ей исполнилось 90 лет), отдала мне колечко, переделанное из бабушкиной серьги. А у серег этих тоже история была. Во времена нэпа, «заканчиваю я рейс, – рассказывает бабушка, – в парк уже едем, в вагоне никого. Вдруг на остановке входит в вагон человек в одном нижнем белье. Говорит: “Кондуктор, миленькая, простите ради Бога, проигрался до нижнего белья, домой нужно попасть. Денег даже на билет нет”». – «Садитесь здесь, около меня, доедете». Вдруг контролер. Я оторвала какой-то билетик и сунула ему в руку. И думать о нем забыла. Через несколько дней человек этот отыскал меня и подарил золотые сережки с бирюзой».

Одну сережку она потеряла, а из оставшейся Нина-большая через много лет колечко сделала.

Отец мой был начинающим журналистом. Участвовал в конном пробеге Москва – Ашхабад – Москва, занимался парашютным спортом и писал об этом. Сотрудничал в Окнах ТАСС. Его расстреляли 8 декабря 1938 года, на следующий день мне исполнился один год. Меня до сих пор мучает вопрос, сказали ли моему отцу о том, что у него есть дочь.

Пришло письмо из Астрахани. Соня писала, что Нинка очень похожа на Виктора. В свои полтора года прекрасно говорит, совсем не картавит, бегает, часто болеет. «Если вы не заберете, она здесь погибнет!» Анастасия Васильевна посмотрела на дочерей: «Ну, девчонки, что делать?» – «Поезжай – привози!» Зашла к приятельнице Кате Пановой. Даже не посоветоваться – поделиться. Та замахала руками: «Что ты, конечно поезжай! Виктора ведь дитя!» – «Выращу ли? Мне ведь пятьдесят. Силы уже не те». – «Ничего, Бог даст и силы будут! Дело доброе». Подумала, что нужно у кого-то спросить разрешения. Может у следователя, который вел дело сына? Вроде не злой человек.

За Виктором пришли рано утром. Трое делали обыск, один за столом задавал вопросы. Собственно, обыском это назвать было нельзя – просто выкидывали на пол содержимое шкафа, книжных полок, вывернули постель. Когда уводили, Виктор сказал: «Не волнуйтесь, я скоро вернусь. Все будет хорошо».

Когда первый раз вызвали на Лубянку, она попрощалась с дочерьми, наказала им, как без нее жить, сказала, где деньги лежат (накануне была получка).

– Деньги экономьте, помогайте друг другу. Ты, Нина, устройся на работу. Может, и Лида в какую-нибудь артель устроится. Не бойтесь советоваться. Ничего, не пропадете, свет не без добрых людей.

Собрала узелок – смену белья, кусок мыла, полбуханки хлеба, несколько кусков сахара. Девчонки в рев.

– Не надо, не плачьте, не смешите соседей!

Пришла к следователю. Тот посмотрел на нее. Помолчал.

– Что, Васильевна, совсем собралась?

– Что ж теперь делать. Ведь не секрет, что вы за одного осужденного всю семью берете. Может, хоть девчонок оставите. Лида-то больная, у нее после менингита левая сторона парализована, а Нина только школу закончила.

Улыбнулся снисходительно.

– Ну, что Вы. Мы же за вами наблюдали. У Вас только и дорога – на работу, да с работы домой, да в магазин. Мы таких не берем. Мы бы и сына вашего не взяли. Он сам к нам пришел. И зачем парню из рабочей семьи было связываться с «этими». Идите спокойно домой, никто Вас не тронет.

– Да ведь соседи в стену, в двери стучат, кричат: «Враги народа, вышлем!» Девочки боятся из комнаты выходить.

Уже раздраженно.

– Я же сказал, не тронем!

Добрый оказался человек, а что сына в 22 года к расстрелу приговорили – так это законы такие. К тому же она никогда не верила, что Виктора расстреляли. Ждала, что однажды он вернется. Всю жизнь ждала.

Вот к этому «доброму» человеку и пошла. Откуда ей было знать, что ни разрешить, ни запретить он полномочий не имел.

Падала в ноги (очень они это любили). Сказал – поезжай.

Приехала в Астрахань днем. Соня была на работе. Она устроилась в какое-то конструкторское бюро чертежницей. Чертила она прекрасно, любила это. Относились к ней очень хорошо.

Однажды она спросила у начальника: «Почему Вы всех называете по имени-отчеству, а меня Сонечкой?» Несколько смутившись, он сказал: «Просто все думаю, что Вы молоденькая девочка». На следующий день все стали называть ее «Софья Карловна». Она очень боялась потерять работу и не пропускала ни дня, даже когда Нинка болела.

Хозяйка проводила в крохотную комнату – скорее отгороженный угол, – которую снимала у нее Соня.

Около детской кроватки с опущенной сеткой лежал большой пес – черный королевский пудель Чертик.

Когда Соню с матерью выслали из Москвы, как членов семьи врага народа (ЧЕСы), лейтенант, один из тех, кто делал обыск после ареста отца, принес билет и на Чертика. Сказал, чтобы взяли личные вещи, деньги. Денег не было. Те, что, ожидая ареста, отец оставил для них у сестры Розы – Елены Лауэр, понимая, что они понадобятся (Розу к тому времени с работы уволили), Елена, боясь за свою семью – у нее было два сына – сдала в КГБ.

В Астрахани мама встретилась с Ростиславом Максимовым, братом жены Иеронима Уборевича Нины. В Москве Ростислав служил в военной части в Нахабино. В училище он поступил по рекомендации Уборевича. 12 июня 1937 г. Военный трибунал вынес приговор, и «врагов народа» приговорили к расстрелу. Через 24 часа приговор был приведен в исполнение. Группу Тухачевского, включая Уборевича, а также покончившего с собой Яна Гамарника обвинили в связях с иностранными государствами, ведущими недружественную политику в отношении СССР, в ведении вредительской работы по ослаблению мощи Красной армии и попытке подготовить поражение Красной армии на случай нападения на СССР, и в стремлении восстановить в СССР власть помещиков и капиталистов. Все это казалось неправдоподобным бредом.

Вскоре состоялось комсомольское собрание батальона, где комсорг сделал сообщение о том, что Максимов является родственником расстрелянного «врага народа» И. Уборевича, а чтобы скрыть свою враждебность в отношении СССР, вывел свой водолазный взвод в передовые. Являясь ярым монархистом, читал книги о царях. Ростислава единогласно исключили из комсомола.

Через несколько дней его встретил начальник штаба батальона, капитан Макаров, и сказал, что пришел приказ командующего войсками Московского военного округа маршала Буденного о его увольнении из армии. В тот же день Слава уехал в Москву, где пробыл менее суток. О том, что Нину Уборевич с Мирочкой выслали в Астрахань, ему сообщила Лиля Юрьевна Брик. Она уже получила записочку от Нины с адресом.

В Астрахани Слава стал искать работу, так как деньги, что он привез с собой, быстро кончились. На работу либо не брали, либо быстро увольняли. Наконец устроился водолазом. Работа была тяжелая и даже опасная, но платили хорошо и кормили очень сытно, что называется «от пуза». В бригаде у них была повариха.

Вскоре Слава и Соня стали жить вместе.

Когда я родилась, он записал меня на свое имя, и стала я Нина Ростиславовна Максимова. Это было первое мое большое везение в жизни. С фамилией Радек моя жизнь сложилась бы намного тяжелее.

В Астрахань из вещей почему-то взяли пишущую машинку и набор пластинок для изучения английского языка, кое-какую одежду. Да вот Чертика.

Первое время, пока Розу еще не посадили в астраханскую женскую тюрьму, он каждый вечер сидел у окна – ждал, когда та придет с работы, и в момент, когда она должна была появиться из-за угла, выпрыгивал из окна и несся ей навстречу. С тех пор, как Розу посадили, он ни разу не подошел к окну, а однажды пропал. На третий день его исчезновения Соня получила записку из тюрьмы, куда она ходила каждый день. Роза писала, что Чертик нашел окна ее камеры и воет под ними.

Однажды, когда ворота тюрьмы открыли – туда въезжала машина, – Чертик ворвался во двор тюрьмы. В это время была прогулка заключенных. Увидев Розу, Чертик бросился ей на грудь, вылизал лицо, потом отскочил, не даваясь в руки, еще и еще раз бросался к ней. Роза испугалась, что кто-нибудь из охраны пристрелит его, но, видно, и их тронула собачья преданность. Чертика поймали и вечером привели к Соне.

В декабре Соня родила, и Чертик стал верной нянькой для маленькой Нинки. Каждое утро он подходил к кроватке и совершал обряд умывания – вылизывал личико, ручки, ножки, а когда девочке исполнилось месяцев пять, стал учить ее ходить. Он прижимался бочком к кроватке, Нинка вцеплялась ему в шерсть – длинную и пушистую. Чертик медленно отходил от ее кроватки, Нинка сползала с нее, а он осторожно водил ее по комнате.

В кроватке лежала крошечная, худенькая девочка и внимательно смотрела на Анастасию Васильевну.

– Вы моя бабушка?

– Да.

– Мы поедем в Москву?

– Поедем, милая. Почему ты в кроватке?

– Я болею. Коклюш проклятый совсем замучил, – говорила она серьезно, ни разу не улыбнулась.

Хозяйка, стоявшая в дверях, полужалостливо, полуосуждающе сказала:

– Целый день одна с собакой. Вот оставила ей еды – банку молока и булочку. Больному ребенку.

Девочка зашлась в кашле, давясь, пыталась остановиться. Анастасия Васильевна взяла ее на руки. Ощутила под руками хрупкое, как у птички, тельце, почти ничего не весившее. Та приникла к бабушке и затихла. Дышала с трудом, из глубины легких слышны были хрипы, сердечко колотилось быстро и нервно.

– Где можно подогреть молоко?

Хозяйка проводила на кухню, дала кастрюльку. Девочка не хотела отпускать бабушку, словно почуяв в ней единственной защиту и спасение. Потом пила молоко, сидя на бабушкиных коленях, время от времени вздыхала со всхлипом, как после слез, вскидывала глаза на бабушку, говорила: «Как вкусно». Глаза были красные, веки вспухли от золотухи.

– Господи, довезу ли? Такая слабенькая.

Провожал Слава. Соня была на работе. Накануне собрала вещички Нинки – их было немного. Одежонки почти не было, несколько игрушек: бабочка на колесиках, кукла с целлулоидным лицом и ручками и бархатный пингвин. Любимого медведя пришлось оставить – слишком большой, две банки айвового варенья. Все уложили в фиолетовый фанерный чемодан Анастасии Васильевны. Слава внес вещи в вагон, отыскал место, усадил их. Долго стоял у окна, пока поезд не тронулся, махал рукой. Ночью, когда пошел контроль, выяснилось, что билеты остались у Славы. На ближайшем полустанке, где поезд стоял меньше минуты, их высадили. Темь была такая, что в первый момент показалось – они ослепли. Ничего: ни вокзала, ни каких-нибудь построек, ни деревца. Заметили огонек. Пошли на него. Это оказалась будка стрелочника. Вошли. Под потолком горела, засиженная мухами, голая электрическая лампочка, нестерпимо яркая после темноты.

Анастасия Васильевна объяснила стрелочнику, что случилось.

– Поезд-то на Астрахань завтра будет. Знаете что, через полтора часа у меня смена – я здесь недалеко живу – переночуете у меня, а завтра я вас посажу на поезд.

Сели на чемодан – больше было некуда.

По грязным серо-салатовым стенам ползали здоровенные клопы. Заметив брезгливый взгляд Анастасии Васильевны, сказал: «Не знаю, откуда они здесь».

Пришел сменщик, до дома стрелочника шли около получаса. Нинушка держалась за чемодан, спотыкалась, несколько раз падала. Силенок совсем не осталось. Наконец пришли. Комната была довольно большая. В углу – изразцовая печка, около нее большая кровать, на которой лежала девочка лет десяти. Горло у нее было замотано толстым серым платком. Девочка дышала тяжело, с хрипом.

– Что с ней?

– Да дифтерит.

Анастасия Васильевна похолодела. Ко всем болезням Нинушки только дифтерита не хватает.

– Господи, спаси и сохрани!

Достала из чемодана банку айвового варенья.

– Попоите девочку чаем с вареньем, попарьте горлышко, может ей полегче станет.

Девочке видно было очень вкусно. Она поднимала голову и повторяла: «Тетечка, спасибо! Тетечка, спасибо!» На следующий день благополучно вернулись в Астрахань. Слава охал, ругал себя дураком, просил прощения. Билеты прокомпостировали и, наконец поезд двинулся в Москву. Нинушка почти сразу заснула. Изредка просыпалась, поднимала головку.

– Бабушка, в Москву?

– В Москву, детка, в Москву.

Успокоенная вздыхала.

С бабушкой, в Москву.

После отъезда Анастасии Васильевны с Нинкой Соня нашла жилье подешевле. Это был закуток на кухне. Слава взял пса Чертика себе, так как новая квартирная хозяйка не разрешала держать собаку. Хозяйка ездила по местным тюрьмам и скупала конфискованные у заключенных вещи. Она привозила конфискат мешками и потом распродавала. Отец и сын собирали любителей карт и каждый вечер играли. За отдельную плату каждый игрок мог выпить рюмочку водки. Судя по всему, хозяева были шулерами. Однажды хозяин спросил Соню, может ли она на рубашке карты прочертить ресфедором тоненькую линию. Соня сказала, может, но зачем? Вскоре от дома Соне отказали.

Началась война, и Слава отправился на фронт. Пес ходил по воинским частям, искал Славу. Его подкармливали. Кто-то рассказал (уже после войны) о злоключениях пса. Лучше бы мне этого не знать. Так мне было горько. Слава воевал всю войну. Связи с ним никакой не было.

Когда моя бабушка усыновляла меня в 16 лет, я паспорт получала, она написала ему письмо. Видимо, оно до него не дошло. Слава женился, у него родилась дочь. Увиделись мы с ним в 67-м году. Он приехал в Москву вместе с дочерью (она училась в 10-м классе) по поводу пенсии. Он рассказал, что сразу после войны его уволили из армии без права на пенсию, сказав при этом: «Скажите спасибо, что вам дали возможность воевать. Имея общего ребенка с Радек, он еще чего-то хочет». В Москве с пенсией все уладилось.

Слава написал мне несколько писем, в основном воспоминания об астраханской жизни. С Соней он тоже переписывался. Было несколько писем.

В июле 1942 года немцы вышли к Волге – Саратов и Астрахань оказались отрезанными. Всех ссыльных, которых еще не успели отправить в лагеря и тюрьмы, решено было эвакуировать в Казахстан. С отправкой тянули – то ли транспорта не было, то ли распоряжения. Наконец где-то в самом конце ноября их собрали на нескольких открытых самоходных баржах и наутро должны были отправить. В ночь ударил мороз, и Каспий замерз впервые за много лет.

Баржи вмерзли в лед вблизи берега. Для того, чтобы переправить людей на берег лед был слишком тонок, а для двигателей барж – слишком толстым.

Трое суток ждали подхода более мощного судна. Мороз усиливался. На берегу толпились люди, бессильные помочь, пытались перекликаться с находящимися на баржах, поддержать их сочувствием и советом.

Накануне отправки у Сони украли пальто и она наверняка замерзла бы, если бы ее не пожалел моторист. Он впустил ее в свою будочку, там можно было стоять, прислонившись к стенке, или присесть на корточки, но было тепло. Сонин одноклассник Вася Самсонов был в то время в Астрахани, видел Соню на барже вечером, а наутро не нашел ее. Среди толпящихся на берегу ходили слухи, что замерзших насмерть спускают под лед. Он решил, что это и случилось с Соней, и по приезде в Москву, сообщил нам об этом.

Наконец пришел корабль, и баржи одна за другой вышли по пробитому им коридору в открытую воду.

В дороге кормили плесневелым хлебом – Соня его есть не могла и отдавала свою пайку расположившимся рядом трем молодым ребятам. По обрывкам их разговоров она поняла, что это блатные. Под Железноводском попали в сильнейший шторм. Капитан – то ли в шутку, то ли всерьез – сказал, что придется идти в Турцию – иначе можно погибнуть. Но он оказался опытным и сумел поставить баржу в порту переждать шторм. Парни, которым Соня отдавала хлеб, исчезнувшие было, вдруг появились и высыпали ей в подол мандарины. Ими она питалась оставшийся путь.

Этап, в котором была Соня, прибыл в конечный пункт – поселок Талдыкум. Жилья не было. Поставили несколько палаток. Отогревали землю кострами и рыли землянки.

Если бы не жившие в поселке казахи, делившиеся с ссыльными последней лепешкой, все померли бы с голоду.

С Соней была Мавра Петровна Тухачевская – мать маршала. Она с трудом перенесла тяжелый этап, заболела и вскоре умерла на руках у Сони. Мороз был –40 с ветром. Чтобы похоронить Мавру Петровну, ломами долбили мерзлую землю. Сил было мало. Похоронили – а весной ее стало видно. Пришлось перезахоранивать. В могилу положили бутылку с запиской, в которой написали фамилию, имя, отчество умершей, дату смерти.

Нужно было как-то обживаться. Соню поставили месить саман для постройки домов.

Делалось это так: в здоровую яму насыпалась сухая глина, верблюжьи кизяки и наливалась вода – соленая и очень холодная. Часами нужно было вымешивать эту массу, подоткнув подол и равномерно переступая ногами. Вскоре ноги у Сони покрылись нарывами и незаживающими язвами (следы от этих язв остались на всю жизнь). Не только работать – ходить стало почти невозможно. Попросила начальника – молодого гэбешника, перевести ее на другую работу – отказал, резко бросив «нет!» Решила бежать в районный центр, надеясь уговорить районного начальника разрешить ей работать на каком-нибудь другом месте, понимала, что иначе погибнет. Обычно большое начальство было более снисходительным. К тому же там была больница.

Никому не сказав, вышла, как только чуть рассвело. С собой взяла сбереженный накануне кусок хлеба. Воды не было. Пресную воду привозили в цистернах и выдавали по 2 литра на человека в день. Хочешь – пей, хочешь – мойся, хочешь стирай. Сначала идти было нетрудно. Из-за солончаков песок был твердый, как асфальт. Потом пошли барханы – по ним передвигаться было уже труднее. Потом солончак.

Солнце поднималось все выше, слепило глаза, отражаясь в солончаках, как в зеркале. Пот мгновенно высыхал, едва выступив. Лицо вскоре покрылось сухой, соленой, саднящей коркой. Солнце жгло. Язык, сухой и шуршавый, казалось, не помещался во рту. Соня уже не понимала, сколько прошла, сколько времени и туда ли она идет. Знала только – если она сейчас не попьет хоть немного воды – она умрет.

Вдруг впереди увидела небольшое озерко, около него торчали какие-то серые остролистные растения, похожие на тростник. Заспешила туда, упала. Поползла. Ткнулась лицом в воду – тухлая, горько-соленая. Сил не осталось. Все. Пришла мысль – вот и хорошо!

Сознание заволокло. Настойчивый нарастающий звук не сразу пробился в меркнущее сознание. Машина! Поползла на шум. Дорога оказалась совсем рядом. По ней ехала машина! Последним усилием выползла на дорогу и потеряла сознание.

Очнулась от ощущения влаги на лице и во рту и оттого, что кто-то звал ее по имени. Она не удивилась, узнав в наклонившемся над ней человеке бывшего шофера своего отца. Ей показалось логичным, что на помощь ей пришел отец.

Когда открыла глаза во второй раз, она уже сидела в машине. Сергей по каплям вливал ей в рот воду. Хотелось пить, еще, еще. Счастье…

Не задумываясь о столь чудесном совпадении, рассказала, куда ей нужно. Сергей ехал в госпиталь, к которому был прикомандирован. Тот находился недалеко от райцентра. Приехали вечером. Все учреждения были закрыты. Сергей поехал дальше, а Соня разыскала дом своих знакомых.

Увидев Сонины ноги, они не впустили ее в комнату, опасаясь заразы, кинули какую-то тряпку, завернувшись в которую, она и проспала всю ночь под порогом.

Утром пошла в больницу. Врач ахнул: «Господи, милая, ты же без ног можешь остаться!»

Промыл раны, наложил повязку с ихтиоловой мазью.

– Останешься в больнице недели на три, а потом, если захочешь, я тебя санитаркой оформлю.

– Да не разрешат.

– Это я на себя беру.

Так и осталась в больнице. Одежда, в которой она явилась, пришла в полную негодность. Ей выдали казенные кальсоны, рубаху, халат, тапки. В этом она и ходила. Своего ничего не было. Впрочем, значения это не имело. За пределы больницы она не выходила. Спала в какой-нибудь палате на свободной койке.

Гэбешники про нее на время забыли. Ноги медленно, но заживали. Один раненый грузин обучил ее бухгалтерии, и это ох, как пригодилось ей впоследствии.

В те далекие времена, «до», ее брат Витольд – экономист по профессии – предлагал ей: «Сонька, давай я тебя бухгалтерии научу – всегда будет кусок хлеба». Она фыркала: «Вот еще! Я буду авиаконструктором!»

В результате бухгалтером она работала всю оставшуюся жизнь. Это время в больнице было, пожалуй, по-своему счастливым. Только постоянно хотелось есть. Иногда голод становился невыносим. Часто санитарки доедали после холерных больных. Главврач страшно ругался: «Дуры, заболеете холерой и умрете!» Но голод был сильнее страха. Никто не заболел.

Врач предложил Соне сдавать кровь для раненых. За это давали дополнительный паек. Согласилась и потом делала это регулярно. Гораздо чаще, чем это допускалось медициной. В одном раненом сониной крови было чуть ли не больше, чем своей. Он все просил, чтобы она пришла к нему – поблагодарить хотел, да она не шла, чего-то стеснялась. В больнице ее любили. И персонал, и больные, и раненые. Приветливая, молоденькая, хорошенькая, не гнушалась никакой работы.

Многие раненые поступали прямо с фронта. Часто завшивленными. Она их обрабатывала тщательно и добросовестно. Добросовестность вообще была в ее характере.

У больницы было свое подсобное хозяйство. Сажали картошку, кое-какие овощи. И даже сеяли рожь. Пахали на верблюдах. Справляться с ними было не просто. Сильные, упрямые. Один из верблюдов невзлюбил главного врача. Стоило тому выйти в хоздвор, верблюд подбегал к нему, стаскивал с головы его шапочку, съедал ее и его же оплевывал зловонной зеленой жвачкой.

Уж как осторожно выходил врач – оглядывал двор – нет ли поблизости того верблюда, – выскакивал неизвестно откуда и все повторялось почти ежедневно.

В ноздри верблюда вставлялся металлический шкворень, и за него цеплялись поводья. Поднять верблюда и заставить его идти можно было, сильно дернув за поводья. Соне по весне приходилось на верблюдах пахать. Верблюды не слушались, часто доводили ее до слез.

Как-то привезли больную девочку-польку – с поезда сняли. Соня ее выхаживала. По-русски девочка не понимала, а Соня свободно говорила по-польски (дома в основном говорили по-польски). Девчушка очень привязалась к Соне, называла «мама Зося». Когда выздоровела, ее забрали в детский дом. Девочка так рыдала, просила: «Мама Зося, не отдавай меня!» Соня долго сама не своя ходила.

В конце осени заболела желтухой. Организм ослабленный, с болезнью не справлялся. Как ни старались врачи, как ни выхаживали медсестры. Стало очевидно – не выживет. Есть она уже ничего не могла.

Старшая медсестра подсела к ней как-то и спрашивает:

– Сонечка, ну что бы ты съела, скажи мне – я приготовлю!

– А я, – рассказывает Соня, – умирающая-умирающая, а помнила, что у той была банка с маринованными маленькими красными помидорчиками, и говорю: – Хочу красных маринованных помидорчиков и жареной картошки со свининой. Как раз то, что нельзя есть при желтухе. Да все равно, хуже не будет. Уж где медсестра нашла в Казахстане свинину – неизвестно, но принесла Соне тарелку жареной картошки со свининой и помидорчиков. Соня съела и с того дня стала поправляться.

Приехали в Москву к вечеру. Меня завернули в одеяло. Я сильно кашляла – одновременно коклюш и воспаление легких. Перед окном во дворе был закуток, туда поставили стул и посадили меня, чтобы воздухом после дороги подышала.

Мне было видно через окно, что делается в комнате. А там сели пить чай. Я смотрела и думала: «Вот все сидят, чай пьют, а про меня, наверно, забыли. Я ведь тоже чаю хочу».

Началась моя московская жизнь, которая разделилась на «до войны», «во время войны» и «после войны».

«До войны» для меня поделилось на Астрахань и Москву. Из жизни в Астрахани помню только маленькие отрывки.

Ботинки хозяйского сына Вовки с облупленными носами – ими он разбрасывал мои кубики, игрушки свои помню, большой желтый чемодан с металлическими ободьями, окно, двор и извозчика дядю Петю, огромного и очень доброго. Помню, как, укладывая спать, мне говорили: «Спи, а то бабай придет».

А вот приезд бабушки и дорогу в Москву помню прекрасно. Как и почти все в Москве.

Скоро я стала называть бабушку мамой, хотя она всегда говорила, что у меня есть настоящая мама – мама Соня – и мы с ней обязательно встретимся.

Теток я называла просто по именам – Лида и Нина. Так как Нин в семье стало две, меня называли Нина-маленькая или Нинушка, а старшую – Нина-большая.

Нина-большая только что закончила школу. Было лето. Вместе с друзьями она веселилась, ездила к кому-то на дачу. У нас во дворе жила Нинина подруга Зина Шнейдерман. У нее было два брата – Лелька и Симка, здоровенные ребята, милые, веселые увальни.

Симка потом погиб на фронте.

Однажды они выкрали меня через окошко и повезли в зоопарк. Я подозреваю, что в зоопарк им самим хотелось, но было неудобно пойти одним – вроде взрослые ребята, а так они меня повели.

Я целый день сидела дома, одна, запертая. Погулять меня выпускали, только когда кто-нибудь был дома. Бабушка боялась, что меня заберут в детдом, так как к нам стали сразу приходить по мою душу.

Жили мы на Палихе. На первом этаже старого двухэтажного дома. Второй этаж нависал над первым, и казалось, вот-вот обвалится. Одна стена была кирпичная, одна деревянная, остальные когда-то оштукатуренные.

Из-под обвалившейся штукатурки торчала дранка. Дом был маленький – наша квартира, квартира на 2-м этаже, одна в подвале. Все – коммуналки. Собственно подвал нельзя было назвать квартирой, хотя жило там несколько семей. Там даже перегородок не было – только столбы. Семьи жили в разных углах. Каждую весну подвал заливало. Однажды его затопило особенно сильно. Накануне в одной из семей умер дедушка, и гроб с ним плавал по подвалу, как лодка.

Квартира на первом этаже (наша) была немногим лучше, разве что не такая сырая. Из удобств – туалет, куда нужно было входить, стараясь не задеть стены – они были полуобвалившиеся и скользкие от сырости и плесени. Раковина на кухне, скорее напоминавшей узкий коридор. Крошечное окошко, почти не дававшее света. Чугунная плита с четырьмя конфорками (которую нужно было топить дровами) и четыре кухонных стола. Потолок над раковиной промок и провис. Однажды рухнул вместе с прогнившими балками. За несколько секунд до этого я там умывалась.

Сейчас в Москве проводится «реновация». Будут ломать пятиэтажные дома, презрительно называемые «хрущевки». Большинство забыло, какое счастье было из подвалов и жутких коммуналок переселиться в отдельные квартиры, в которых были ванна и горячая вода! Домов таких нужно было много и построены они должны были быстро – большинство жило в ужасных условиях.