Текст книги "Райский уголок"

10
Фунтовая банкнота

Никто особо не любил Матрону – полагаю, это уже ясно. Никто не видел в ней несчастную старую женщину, которую видела я. Основная проблема состояла в том, что она была уродливой, жирной, злобной сукой и носила корсет, похожий на рыцарские доспехи. А еще она была снобкой – это невозможно скрыть. Не могла заставить себя пользоваться общими кружками и даже мыть свою персональную чайную чашку общей губкой и вытирать общим полотенцем. Она вытирала чашку бумажным полотенцем и ставила отдельно в углу буфета.

Она странно выглядела, а ведь человека воспринимаешь в первую очередь по его виду. Она носила солнечные очки в помещении и говорила дурацкие неприятные вещи.

Но главной проблемой было ее вранье. Ей казалось, что если закрыть глаза, никто ее не заметит, и потому врала, врала и врала. Если уж совсем начистоту, в те времена вранье было обычным делом. Люди раньше врали больше, чем сейчас. Я врала. Люди были вероломны, как моя мама, нарочно забеременевшая вопреки договору «никаких детей» с мистером Холтом и считавшая, что ничего особенного не сделала, и ожидавшая, что он тоже так думает. Это было до того, как люди придумали, что в отношениях важна честность. Никто не советовал новобрачной: «Скажи ему, что тебе не нравится ожерелье, будь честной, скажи, что хотела бы поменять его на что-нибудь другое» или «Строй отношения на прочной основе доверия и правды». Такого никто не говорил. Предпочитали скрывать истину под слоями невинного лукавства и молча носить ожерелье, которое терпеть не можешь.

В те времена люди, которые не лгут, были всем известны и их считали неприятно честными и эксцентричными или агрессивными.

Но лживость Матроны не имела себе равных. Ее вранье было совсем детским – бессмысленным, и бахвалистым, и абсолютно бесстыдным, и без всяких признаков какого-либо заранее продуманного плана.

Но, несмотря на всю неискренность Матроны, ненадежность, снобизм и бестактность, я верила тем крошечным обрывкам истории, что она мне рассказала, и невольно симпатизировала некоторым фрагментам ее ущербной натуры, и мне нравилось, что я нравлюсь ей. Когда мисс Питт за прогулы вытурила меня из школьной команды по нетболу, Матрона предложила позвонить мисс Барнс, преподавательнице физкультуры, в мою защиту – сказать, какой я классный игрок, что чистая правда. А до этого – когда мы с Мирандой играли в важном матче против школы Лонгстона – Матрона явилась в своем парадном платье со всеми украшениями и орала, и болела, и свистела, сунув в рот пальцы, как мужик, и обзывала наших соперников идиотами и жуликами. И хотя ее присутствие подстегнуло и помогло нам победить, об этом впоследствии не вспоминали.

Мне нравилось, что она всегда носила только форменное платье и ничего другого, потому что зачем, если оно ей к лицу? Темно-синий, отороченный белым, отлично подходил к ее ирландским глазам, никакой другой цвет не подчеркнул бы так ее достоинства, и никакой иной фасон не был бы так удобен. А в карманах отлично помещаются сигареты и зажигалка, и, разумеется, никаких ежедневных мучений, что надеть.

– Викарий ходит в одном наряде каждый день и даже в магазин, – говорила она. – Так почему мне нельзя?

Когда Матрона сообщила мне между делом, что мистер Гринберг предложил ей стать его пожизненной компаньонкой, я порадовалась за нее, но почудилось, что она врет. Казалось неправдоподобным, что такой благородный пожилой джентльмен, с водянистыми глазами и с газетой «Таймс», слегка подрагивающей в морщинистых руках, захочет иметь дело с Матроной, и ее матерщиной, и пыхтением, и длинными серьгами. Но слова прозвучали искренне, и я понадеялась, что так оно и есть, потому что это стало бы ответом на молитвы Матроны (в прямом смысле – я сама слышала) и означало бы раз и навсегда, что она может больше не беспокоиться, что закончит жизнь в приюте Святого Мунго, как ее неизвестная бедная подруга – на которую она не переставала ссылаться, – у которой не осталось ничего, кроме имени, намертво забытого Матроной.

Вдобавок она перестала бы нам надоедать.

Я обсудила этот вопрос с мистером Гринбергом в банный день – вопрос его грядущего отъезда. К моему удивлению, он решительно подтвердил версию Матроны. Сказал, что уезжает в пятницу-субботу, и да, сестра поедет с ним, но в подробностях немного запутался. Явилась сестра Хилари с банкой увлажняющего крема, и мы загрузили мистера Гринберга в ванну. Хилари отиралась рядом, что ужасно, конечно, потому что она велела мистеру Гринбергу тщательно вымыть его «солдатика». А мистер Гринберг не понимал, что она имеет в виду.

– Помойте солдатика, мистер Гринберг, – сдавленно хихикала она. – Он сам себя не помоет.

Потом Хилари принялась комментировать явную неготовность мистера Гринберга к жизни дома.

– Как он будет справляться в одиночку? Ему нужно еще не меньше двух недель.

– О, но с ним поедет Матрона, – выпалила я. – Она станет его компаньонкой.

Пока мы болтали, сестра Хилари выбирала из куска мыла волосинки и крошки, но, услышав мои слова, замерла, только глаза двигались, медленно выкатываясь из орбит, пока не застыли, уставившись на меня.

– Как мило. Я очень рада, – произнесла она, широко улыбаясь. – Но, Лиззи, полагаю, нам не стоит распространяться об этом, ладно? Не думаю, что Матрона хотела бы афишировать эту весть.

Я согласилась с Хилари. Вообще-то ровно в тот момент, как из меня вырвались эти слова, я почувствовала, что не надо было этого делать, и мне полегчало от участливого понимания Хилари.

– Да, ты права, – сказала я. – Лучше пока не болтать.

– Да, мы же не хотим рисковать, ведь все эти вещи, они, так сказать, финансового характера.

Совершенно верно. Хотя я не слишком уважала Хилари, сейчас почувствовала некоторую связь с ней и вообразила, как мы становимся подружками, болтаем, слушаем ее пластинки Джаспера Кэррота[20]20
  Джаспер Кэррот (р. 1945) – английский комик и певец, в самом конце 1960-х начавший артистическую карьеру как фолк-певец, но придавший народным песням откровенно комический характер; в 1975 году его пластинка попала в первую пятерку британских чартов.


[Закрыть], стряхиваем пепел в ее напольную пепельницу в виде Бетти Буп[21]21
  Персонаж мультфильмов 1930-х годов, симпатичная и откровенно сексуальная барышня.


[Закрыть], которую она отыскала на рынке и привезла на автобусе, и водитель заставил ее заплатить за пепельницу – потому что она была очень высокая и совсем как живая и ей понадобилось отдельное сиденье.

Во вторник у нас кончились кофе, масло и «Тио Пепе». Хозяин допил остатки из всех бутылок в буфете, прикончил джин, в наличии имелось только полбутылки мятного ликера. Это было бы не так важно, потому что бакалейщику заказали доставку продуктов. Его ждали с утра, но он опоздал – явился после ланча, остановил свой фургон на дорожке, но не вынес из него заказ, как обычно, и не поставил в коридор. Он посигналил, проверил свой список, еще раз посигналил.

Кухарка вышла к нему и вернулась со словами, что если счет не будет оплачен прямо здесь и сейчас, наличными, он не отдаст нам заказ.

Матрона вылетела на улицу и начала уговаривать его, склонившись к водительскому окошку.

– У нас там наверху пятьдесят человек, а вы говорите, что мы не получим заказ? – взревела она.

Бакалейщик ответил, что именно так он и сказал.

Матрона ринулась к задним дверям фургона, распахнула их и полезла внутрь. Бакалейщик не сразу сообразил, что происходит, а потом выскочил из кабины и бросился за Матроной. После долгих криков и ругани явился Хозяин – с пепельно-серым лицом, прижимая к уху транзисторный приемник. Он направился к задним дверям фургона и заговорил с парочкой, скандалившей внутри. Бакалейщик выпрыгнул наружу, любезно подал руку Матроне, все трое прильнули к приемнику, и вид у них был такой, будто мир рухнул.

Умер Элвис. Вот что случилось. Втроем они побрели в кухню, и один из них сообщил кухарке, и она приготовила полный кофейник кофе, разбавленного накапавшими туда слезами. Элвис умер, и хотя Хозяин предпочитал Вагнера и Шуберта, в музыкальном смысле, он сказал, что не уверен, сможет ли выжить в мире, где нет больше Элвиса, и завел как бы лекцию про Элвиса, признавшись, что они с женой купили кучу его пластинок с романтическими целями – ей не слишком близка была немецкая оперная музыка, – и хотя Хозяин не поклонник популярной музыки (вообще никакой, ему даже Дэвид Боуи и «Битлз» не нравятся), они двадцать лет занимались любовью под Элвиса, а когда его жена ушла, забрав с собой пластинки, он съездил на заправку «Эссо» и купил две кассеты Элвиса, «Веселье в Акапулько» и «Элвис для всех!».

Бакалейщик сидел, опираясь локтями на кухонный стол и спрятав лицо в ладонях. Я думала, он сдерживает смех, представляя, как Хозяин с супругой совокупляются под Элвиса (как я представляла), но он и в самом деле плакал.

Хозяин помолчал, хотел было отхлебнуть, но чашка опустела, и он воскликнул:

– «Как кстати здесь кинжал! Вот твои ножны; останься в них и дай мне умереть».

Это из «Ромео и Джульетты», где Ромео убивает себя. Никто не понял, при чем тут это, и наступила тишина, пока бакалейщик не запел – или, скорее, не начал декламировать «Люби меня нежно» с бирмингемским акцентом. Кухарка, сестра Хилари и Хозяин подхватили, и у всех комок встал в горле. Это, честно, был один из худших моментов в моей жизни, даже хуже, чем свадьба дядюшки, где какая-то тетка пела по-итальянски для молодоженов на глазах у гостей. Гораздо хуже, потому что сейчас мне платили за участие в этом, и я как никогда близко оказалась к занятиям проституцией. Не то чтоб я сомневалась в искренности их горя или смеялась над ними. Вовсе нет, как раз именно потому, что я им верила. Тихонько и почтительно я мыла посуду после ланча, потому могла отвернуться и отгородиться от всего этого. Я выглянула в окно и увидела, как Матрона переживает глубокую печаль в уединении, около задней двери фургона бакалейщика, одновременно пополняя наш запас продуктов. Весь день к нам заглядывали разные люди поговорить об Элвисе. Жители деревни выходили на дорогу в надежде встретить кого-нибудь, кому можно сказать, что они поверить в это не могут. «Всего сорок два, – приговаривали они, а еще: – “Король” умер». И все такое.

На следующий день я медленно плелась по деревне, в кои-то веки пораньше, и составляла планы на ближайшее время. Я довольно быстро смирилась с потерей Элвиса, не будучи его поклонницей. Прикинула, что среда всегда была моим любимым днем недели. Отчасти из-за названия, отчасти из-за игр днем, а отчасти из-за чего-то, связанного с Винни-Пухом, но я уже не помнила, чего именно. Короче, это была среда, и я только что пришла в «Райский уголок» и застала во дворе тревожную картину.

«Остин» мистера Гринберга стоял со снятым чехлом. И был под завязку набит всяким барахлом. Что не тревожно само по себе. Просто означало, что сегодня случится день большого переезда Матроны и мистера Гринберга. Встревожило меня то, что среди барахла высилась напольная пепельница Бетти Буп, принадлежавшая сестре Хилари, и ящик «Тио Пепе». Нет, Матрона вполне могла бы умыкнуть Бетти Буп, это же культовый раритет, но она почему-то не попыталась прикрыть ее ворованным полотенцем или покрывалом. Скандал.

И вообще обстановка была очень странная, а в перерыве, за кофе, сестра Хилари была ужасно взвинчена. И непрерывно вертела свой браслет. Собрав нас за столом, она проверила, все ли на месте, прежде чем выдать свою шокирующую новость. Я думала, она сейчас скажет: «Кто-то стащил мою напольную пепельницу Бетти Буп». Но нет.

– Я подала заявление об увольнении, – сказала она.

Все ахнули.

– Завтра я уезжаю из «Райского уголка», чтобы стать компаньонкой одному из наших джентльменов.

Матрона, которая как раз протирала свою чашку бумажным полотенцем, подняла голову:

– Боже упаси, не с мистером Гринбергом – владельцем «Ателье Гринберга»?

– А с кем же еще? – сказала сестра Эйлин.

И никто не удивился – за исключением Матроны и меня.

– Но мистера Гринберга нельзя выписать до пятницы, – ухватилась за соломинку Матрона.

– Он будет под моим присмотром, дипломированной медицинской сестры, – заметила Хилари, выпуская дым через свернутый трубочкой язык.

– Сиделки, – уточнила Матрона.

– Медсестры, – огрызнулась Хилари. – Хочешь взглянуть на мой сертификат?

– Вообще-то да.

– Ага, сначала покажи свой.

И Матрона отступила, как идиотка, у которой вообще нет никакого сертификата.

– Я бы хотела взглянуть на твой сертификат, – сказала я, больше чтобы показать Матроне, что я на ее стороне, чем из желания посмотреть документы Хилари.

– Ну а ты можешь идти на хрен, – мерзко ухмыльнулась Хилари.

Хилари все утро то и дело носилась в коттедж мистера Гринберга, перетаскивая барахло и раскладывая поудобнее, пока там не появился мистер Гринберг и не помешал ей. Я видела напольную подушку, прижатую к окошку пассажирского места в «остине» мистера Гринберга (Любовь это… хотеть всегда быть вместе), и кучу плюшевых игрушек, на заднем сиденье лежало длинное кружевное платье, точно мертвая принцесса.

Матрона была страшно расстроена, но мучительно пыталась вести себя прилично, а потом оставила попытки и обрушилась на мистера Гринберга, который сидел на лавочке на свежем воздухе, дожидаясь сестру Хилари. Она встала над ним и заорала, что духу его не потерпит в этом здании. Он уже оформил документы, папка с бумагами подрагивала у него на коленях. И он, конечно, видел напечатанное там черным по белому «включая завтрак в день отъезда» и немного нервничал насчет ланча.

– Я смогу пообедать здесь, сестра? – спросил он.

– Нет, вы больше не будете обедать здесь, вы будете обедать дома с той аморальной бабой, и удачи вам! – рявкнула она. – Надеюсь, она отравит вас к чертовой матери! – И поспешно ушла, переваливаясь, пока он не увидел ее слез.

Но мистер Гринберг ничего не заметил.

Я вышла к нему, сказала, что его новая компаньонка скоро вернется и приготовит ему ланч. И он спросил, которая из сестер.

– Сестра Хилари, та, что со смешными ногами, – ответила я.

– А не та, что в темно-синем платье?

– Нет, другая, в белом платье и с забавными ногами.

Я вернулась в кухню, поставила на поднос кофе и печенье и уже хотела отнести ему, но тут меня окликнула Матрона и спросила, для кого это.

– Нет! – заорала она. – Отныне пускай его кормит и поит его пожизненная компаньонка. – Она швырнула поднос в раковину и в ярости обернулась ко мне: – А ты должна мне фунт!

11
Яйца фу-янг

Итак, четверо пациентов ушли, плюс еще пара выздоравливающих, которые поначалу планировали задержаться, отбыли домой, да еще мисс Грейнджер умерла. А отъезд мистера Гринберга и сестры Хилари стал огромной утратой. Не для пациентов, которые считали Хилари грубоватой. А вот для Матроны это означало катастрофу и полный крах планов на пенсию. Персонал тоже не обрадовался отъезду Хилари, особенно после бегства Ди-Анны и Гвен. Но трагичнее всех воспринял новость Хозяин, ибо мистер Гринберг по причине серьезных запросов и недержания обслуживался по самому высокому тарифу.

Теперь стало очевидно, что без Жены Хозяина, при которой все работало как часы, и мистера Симмонса, вносившего свой вклад, «Райский уголок» стремительно катится к закату. Персонала катастрофически не хватало, стирать было некому. Кроме того, поскольку бакалейщик больше не посещал нас из-за неоплаченных счетов, а кухарка работала исключительно когда пожелает, у нас потянулась череда дней «сегодня только пудинг». В такие дни на ланч подавали только горячий фруктовый пирог с яблоками, изюмом и заварным кремом, потому что в кладовке нашлись сотни банок с консервированной начинкой для яблочно-изюмных пирогов, да и порошкового крема и молока было в достатке. Если пациент задавал неудобные вопросы насчет сытного основного блюда, ему говорили, что он только что съел пастуший пирог и бобы, просто забыл. И никто не возражал, пироги с пудингом были вкусные.

Через пару дней после отъезда мистера Гринберга нас накрыл продуктовый кризис. На ланч не оказалось ничего, кроме имбирного печенья и консервированного горошка. Обнаружилось это только в 11:30, а ланч у пациентов в 12. Предложить яблочный пирог мы не могли, и так уже состоялось два дня «сегодня только пудинг», к тому же у нас закончились кулинарный жир и мука.

Мы нашли несколько древних банок с супом из бычьих хвостов, но у пациентов не получалось совладать с ложкой, а заставлять их пить его из чашки мы тоже не могли – уже пробовали раньше, и вынуждать их пройти через такое испытание еще раз было бы просто жестоко. С супом справлялся только мистер Симмонс, а его больше не было.

Миранда, что нехарактерно для нее, взяла дело в свои руки. Она позвонила Майку Ю в «Дом удачи» в Килмингтоне, она разговаривала по телефону в холле, а мы слушали, столпившись вокруг.

– У нас кончилась еда, дорогой, – сказала она.

Мы слышали искаженный голос в трубке, который, должно быть, принадлежал Майку, потому что с чего бы Миранде говорить «дорогой»?

– У нас осталось только имбирное печенье, – сказала она.

Вновь невнятное бормотание в трубке.

– Ты мог бы? – Она истово закивала, улыбаясь нам. – О, дорогой, правда? – А потом, прикрыв ладонью трубку, сообщила:

– Майк привезет яйца фу-янг, и куриные ножки по-китайски, и картошку.

Мы радостно закричали, и Майк, должно быть, услышал, и Миранда надулась от гордости.

– Ладно, увидимся через минутку, – сказала она и повесила трубку.

– Майк привезет яйца фу-янг, и куриные ножки по-китайски, и картошку, – повторила она, и мы опять радостно завопили.

Салли-Энн кинулась накрывать стол в гостиной, и пациенты следили за ней с радостным возбуждением.

– Уже время ланча, сестра? – спрашивали они.

Салли-Энн бормотала в ответ:

– Скоро, скоро.

А потом мы все ждали на подъездной дорожке и завопили опять, когда «датсун» Майка Ю загрохотал по решетке. Миранда опять гордо надулась, а мы все кинулись к машине. Матрона сказала, что это как во время войны, когда пекарь получал муку или кто-то привозил сахар или шоколад. И это стало уроком для нас, что даже небольшие трудности могут способствовать всплескам искренней радости. Майк Ю шел через двор, нагруженный коробками с едой. Пахло издалека. Майк не видел, куда ступает, потому что подбородок был приподнят коробками. Он нащупывал путь своими маленькими ножками, выглядывая поверх коробок. В конце концов я подхватила его под локоть и повела, сказала «осторожно, ступеньки», когда он вошел в дом, и мы двинулись по выщербленным плиткам. Не могу описать, на что это было похоже – придерживать Майка за локоть, зная его сексуальный репертуар, я даже подумала, нет ли в моем поведении эротизма. Мы быстро разложили еду по подогретым тарелкам, на которых уже громоздились кучки зеленого горошка, и понесли в гостиную, точно официанты на торжественном приеме, а Майк крикнул нам вслед: «Скажите, что это омлет, им понравится». И им понравилось.

После того как пациенты получили свое, получил свое и персонал, и всем было очень вкусно. Майк Ю не мог остаться и насладиться радостной атмосферой, потому что ему предстоял в тот день экзамен по статистике, и он ускользнул, пока сестры щебетали, ели и смеялись. Он поцеловал Миранду в макушку и подхватил ключи от своей машины.

Когда он проходил мимо, я подняла голову и сказала:

– Яйца фу-янг очень вкусные.

А он ответил:

– Я очень рад, Лиззи.

Я проводила Майка взглядом и невольно улыбалась ему вслед слишком долго. Потом оглянулась на Миранду и увидела, что она заметила.

– Я видела, как ты смотрела на Майка, и теперь мне кое-что понятно, – сказала она.

В огромную проблему превратилась стирка. Забавно, что с ней всегда так. Стирка отравляет человеческую жизнь, и людям пора бы уже найти разумное решение. Прачка сбежала, как только увидела Хозяина нагишом после ухода его жены, она весьма неодобрительно к этому отнеслась (и к тому и к другому). Женщина решила, что Хозяин завлекает ее, прогуливаясь голышом мимо прачечной. Полная ерунда, он просто направлялся на кухню пополнить запас крекеров «Бат Оливер», вот и все, и выбрал самый короткий путь, а голый был, потому что стояла жара.

Мы-то видели Хозяина голым много раз и не принимали это на свой счет. У него скандинавские гены, а для скандинавов нагота в порядке вещей, как и суицид, что гораздо тревожнее.

Грязная одежда пациентов была свалена громадной влажной, жутко воняющей мочой кучей в углу прачечной. И к тому моменту, как мы обнаружили эту кучу и поняли, что она в основном состоит из дамских платьев, те уже слишком провоняли, чтобы выуживать их оттуда и надевать по новой.

Пару дней дамам пришлось щеголять в ночнушках, а они терпеть это не могли. Мисс Бриксем плакала и требовала, чтобы на нее надели плащ, а то вдруг явится викарий, но он не явился. В общем, я вызвалась постирать, чтобы уменьшить завалы, и вынуждена была уступить Салли-Энн приготовление чая, которым я занималась с огромным успехом. Я вовсе не радовалась, потому что мне нравилось готовить чай, и я очень беспокоилась, что чай Салли-Энн будет недостаточно слабым для пациентов на диете. Или подаст она его без элегантного шика, а ведь для пациентов чай – главное событие дня. Но еще больше я волновалась, что ее чай окажется лучше, чем мой, и ее закусок съедят больше, чем моих. Салли-Энн была темной лошадкой.

Стирать я вызвалась по причине моей опытности в этом деле, я знала, какие тут могут подстерегать ловушки. Дважды, еще в детстве, я затопила весь дом, случайно окрасила в один цвет полную корзину белья, а еще меня выгнали из прачечной самообслуживания в Лонгстоне за то, что я облепила все помещение мыльной пеной. Но мои первые эксперименты давно уже были сполна вознаграждены, потому что теперь я даже находила в стирке удовлетворение. Я освоила много уловок. Например, гладить влажное белье куда легче. И потому я сначала глажу постиранное и только потом развешиваю сушиться. А с клубящимся паром и влажностью можно совладать, открыв окна.

– В такой сырости у тебя поры точно раскроются, – однажды сказала Миранда, заглянув ко мне.

Я не знала, хорошо это или плохо, поэтому просто пожала плечами.

Дома я рассказала маме о своем постирочном триумфе – хотя она и водила прачечный фургон, темперамент ее совершенно не годился для постирочного процесса. Я рассказала ей о приеме гладь-пока-мокрое, и о технике складывания крепко-встряхни, и о стирке трусов, засунутых в чулки. Сначала мама перепугалась. Сказала, что я подхватила «синдром бельевой веревки», – это такая штука, при которой удовольствие от созерцания семейных простыней и рубашек, колышущихся на бельевой веревке, перекрывает собственные желания женщины и ее стремление к равенству. Но когда я сообщила, что кристаллическая сода предотвращает «накипь на нагревательном элементе», мама схватила блокнот, нацарапала КРИСТАЛЛИЧЕСКАЯ СОДА и дважды подчеркнула. А позже она написала прелестное стихотворение о накипи и женщинах, в котором были такие строки:

 
Не сын, не дочь,
Не накипь от воды,
А тряпки на ветру
Доводят до беды.
 

В очень жаркий день, на заключительном этапе прачечного кризиса, с дороги донесся автомобильный гудок. Я выглянула. Гудок повторился еще дважды. Потом к дверям подошел шофер и сказал, что не готов въезжать на своей драгоценной машине во двор – ему не нравится состояние решетки, лежащей на дороге.

Он сообщил, что привез пожилого джентльмена из Королевской больницы и ему нужно как можно скорее выгрузить пассажира. Я пошла за ним и увидела дремлющего на заднем сиденье мистера Симмонса: на запястье больничная бирка, на сиденье рядом маленькая холщовая сумка и две фотографии в рамках, а на коленях – пластиковый конверт с медицинскими документами.

Я была на седьмом небе от счастья. Вопила и хлопала в ладоши.

Таксист выглядел ошарашенным.

– Вы что, его знаете? – спросил он.

И я сказала:

– Да, он пациент, который ушел, а теперь вернулся. – И почувствовала себя полной дурой, потому что на глаза навернулись слезы.

Я ласково разбудила мистера Симмонса, и он тут же принялся выбираться из машины. Шофер жевал крекеры «TUC», и вытирал соленые пальцы прямо об штаны, и не делал попыток помочь. Помня правило не поднимать пациентов в одиночку, я попросила мистера Симмонса подождать минутку и бросилась за помощью.

Матрона сидела в гостиной, подсчитывая свои премиальные табачные купоны, а мисс Бриксем (наш лучший коллекционер) помогала. Она была уже на четверти пути к мини-столику для пикников со складными ножками. Я поздравила ее и сообщила, что к нам прибыл на такси выздоравливающий пациент. Я не сказала, что это мистер Симмонс, потому что не хотела взбудоражить мисс Бриксем и купоны.

Матрона возразила, что мы никого не ждем.

– Скажи таксисту, пускай везет ее куда-нибудь еще, а лучше всего, обратно в больницу, – заявила она.

Таксист, который подошел к дверям и все слышал, крикнул в ответ, что никуда он пациента не повезет, потому что ему еще нужно доставить коробку сигар «Хамлетс» и шоколад «Афтер Эйтс» в поместье Энгельберта Хампердинка[22]22
  Энгельберт Хампердинк (р. 1936, настоящее имя Арнолд Джордж Дорси) – популярный британский эстрадный певец с бархатным баритоном и лиричной манерой вокала.


[Закрыть] в окрестностях Оудби. Матрона не поверила. Она не могла вообразить себе Энгельберта курящим – а как же голос?

Таксист объяснил, что сигары не для самого Энгельберта, а для его приятелей, мировых звезд, которые рыщут там повсюду и никак не могут дойти до магазина на углу. И решительно зашагал к машине.

Я следом. Мистер Симмонс уже совсем проснулся, но выглядел больным и бледным.

– Похоже, в гостинице нет мест, – проговорил он.

– Нет-нет, комнат много, – заверила я. – Просто заведение по-прежнему в кризисе, даже хуже стало с тех пор, как вы уехали, и Матрона подсчитывает свои табачные купоны.

Он опустил голову на подголовник. Я улыбнулась и спросила, могу ли что-нибудь сделать для него. Он прикрыл глаза и тихо вымолвил:

– Не могу ли я попросить стакан воды?

Я метнулась в дом. Матрона перевязывала резинкой маленькие рулончики купонов. Нахмурилась при виде меня.

– Я только дам ему стакан воды, – сказала я.

– Ему?

– Да, пациенту, это мистер Симмонс, – прошептала я. – Помните его?

– Ну конечно, я его помню, но ты же сказала, что это женщина, бога ради, ведите его сюда, сестра, – возгласила она. – Я-то думала, это дама.

– А какая разница, девчонка это или парень? – вновь возник в дверях таксист.

– Для мистера Симмонса у нас сколько угодно места, – фыркнула Матрона.

Сестра Эйлин помогла мне пересадить мистера Симмонса в кресло-коляску, и мы попытались протолкнуть кресло через французское окно, но колеса оказались совсем сдуты, не удалось преодолеть препятствие, и после нескольких попыток мистер Симмонс просто встал и вошел в гостиную своими ногами. Матрона прикинулась, что изучает его документы. Мистер Симмонс был первым пациентом, которого она лично принимала, и, думаю, она была растерянна.

– Итак, мистер Симмонс, здесь говорится, в ваших бумагах, что вы диктор, – сказала она. – Это что-то связанное с сельским хозяйством?

– Нет, диктор радио и телевидения, – едва слышно прошептал мистер Симмонс. Крошечные белые цветочки украшали его прическу, они обсыпали его голову, когда я врезалась креслом в кусты, пока катила по дорожке.

– Оооо, это прекрасно, – сказала Матрона.

– Мне сделали хирургическую коррекцию паховой грыжи, – сообщил мистер Симмонс.

– А вы знакомы с Вэлом Дуниканом?

– Я о нем слышал, – с трудом пробормотал мистер Симмонс.

– Но не знаете его лично?

– Лично – нет.

Мы с сестрой Эйлин пошли наверх приготовить мистеру Симмонсу комнату номер 8. С тех пор как он уехал, там никого не было, так что нужно было лишь слегка проветрить. Постель выглядела нормально, поэтому я только перевернула подушки и побрызгала освежителем воздуха и инсектицидом. Протерла листья фикуса, немножко полила его, и вскоре мистер Симмонс уже восседал в кресле у маленького окошка. Я убрала две картины, висевшие в комнате, – гравюры с Блю-Боар-лейн и ратушей Лестера, – чтобы освободить место для тех, что он привез с собой. Одна – рисунок самолета Sopwith Camel, а другая – отвратительная мазня, изображающая подозрительного косоглазого спаниеля, сидящего у маленького стола.

– Как мило, – сказала я, поднимая картину со спаниелем. Она была воистину ужасная, но я хотела быть любезной после стольких недоразумений и неловкостей. Эта собака напоминала мне пса по кличке Тарк, который ни с того ни с сего покусал моего младшего брата. Хотя не припомню, был ли Тарк косоглазым.

– Она называется «Олаф с крекером», – сказал мистер Симмонс. – Моя последняя жена нарисовала.

– Мило, – повторила я.

– Так что тут происходит? – спросил мистер Симмонс.

Я рассказала, что бакалейщик нас бросил, что мы живем на пирогах с яблоками и изюмом и что Хозяин, кажется, время от времени впадает в подобие комы. Мистер Симмонс поморщился и сказал, что как только будет в силах, он вернется к обязанностям квартирмейстера и совершит налет на оптовый супермаркет. А пока мы могли бы наворовать в его саду ранних слив для пирога, чтобы отдохнуть от яблок.

Я рассказала ему про кризис со стиркой и что я уступила свои обязанности по приготовлению чая, упомянула и про смерть Элвиса, но про это он уже знал, что показалось мне добрым знаком, пока он не спросил, а в какой комнате жил Элвис.